Аннотация
В маленьком техасском городке живут бывшие рейнджеры, отважные хранители границ и спокойствия еще совсем юных Соединенных Штатов, и их друзья-ковбои. Разные, они схожи между собой в неистребимом духе романтики, заставляющей их, оставив спокойную жизнь, отправиться на север, где их ждут неосвоенные земли, – через стужу и зной, реки и пустыни, набеги бандитов и нападения диких животных. Страдая, погибая, но, не сдаваясь, они преодолевают этот путь.
Посвящается Морин Орт и памяти девяти парней Макмуртри (1878–1983), которые
«Когда-то верхом
Проносились стрелой…»
Вся Америка лежит в конце трудной и долгой дороги через пустыню, и наше прошлое не мертво, оно продолжает жить в нас. наши предки, диковатые внешне, несли свет культуры внутри себя. Мы живем в цивилизации, созданной ими, но где-то в глубине наших душ притаилась их дикость. Мы живем так, как они мечтали, и мы мечтаем жить так, как жили они.
Т.Л. Уиппл, «Изучи землю»
Когда Август вышел на веранду, свиньи жрали гремучку, довольно маленькую по размеру. Скорее всего она просто ползла в поисках тени, да и наткнулась на свиней. Они тянули ее в разные стороны, так что гремучка свое уже отгремела. Свиноматка держала ее за голову, а хряк – за хвост.
– Проклятые свиньи, – выругался Август, давая пинка хряку. – Валите к ручью, если хотите сожрать эту змею. – Он рассердился на них не из-за змеи, а из-за веранды. От свиней на веранде становилось еще жарче, а уж жарче было просто некуда. Он сошел с крыльца на пыльный двор и направился к летнему домику, чтобы достать свой кувшин. Солнце стояло еще высоко, уперлось там в небосклон рогами, но Август насчет него был большим спецом и сейчас видел, что тени на западе обнадеживающе накренились.
Вечера долго добирались до Лоунсам Дав[1], но, когда наконец они приходили, становилось по-настоящему хорошо Большую часть суток, как, впрочем, и большую часть года, солнце загоняло городок, заброшенный в выгоревшей пустыне, в пыльную ловушку, рай для змей, рогатых гусениц и кусачих ящериц, но ад для свиней и уроженцев штата Теннесси. На расстоянии в тридцать или сорок миль не было даже ни одного сколь-либо тенистого дерева. На самом деле месторасположение ближайшей пристойной тени являлось предметом жарких споров в офисах, если, разумеется, снизойти до того, чтобы называть так сарай без крыши и пару будок при загонах, служивших конторами для животноводческой компании «Хэт крик», половина которой принадлежала Августу.
Его упрямый партнер, капитан В. Ф. Калл, нахально утверждал, что имеется великолепная тень прямо рядом, за двенадцать миль, в Пиклс Гэп[2], но Август точно знал, что это не так. Пиклс Гэп был еще более Богом забытой дырой, чем Лоунсам Дав. Он и появился только потому, что один придурок по имени Уэсли Пиклс с севера Джорджии вместе с семьей заблудился в мескитовом кустарнике и проплутал там десять дней. Когда же он наконец выбрался на поляну, то раз и на всегда отказался ее покинуть. Вот так и возник Пиклс Гэп, в основном посещаемый путешественниками вроде самого Пиклса, то есть людьми, неспособными пересечь, не теряя присутствия духа, всего несколько сотен миль мескитовой чащи.
Летний домик был маленьким шатким строением, где внутри стояла такая прохлада, что Август склонялся к тому, чтобы туда перебраться, да вот только уж очень его облюбовали «черные вдовы», «желтые шкурки»[3] и сороконожки. Открыв дверь, с ходу он никаких сороконожек не заметил, зато сразу услышал нервное потрескивание гремучки, у которой явно было больше мозгов, чем у той, которую доедали свиньи. Августу удалось разглядеть свернувшуюся в углу змею, но стрелять в нее он передумал. В тихий весенний вечер в Лоунсам Дав выстрел мог иметь самые неожиданные последствия. Все в городке его услышат и решат, что напали либо команчи снизу, из степей, либо мексиканцы со стороны реки. Если же кто-нибудь из постоянных посетителей «Сухого боба», единственного в городке салуна, окажется в подпитии или дурном расположении духа, что было вполне вероятно, то он способен выбежать из салуна и пристрелить парочку мексиканцев просто так, в порядке профилактики.
В лучшем случае притопает с выгона Калл и разозлится, узнав, что это всего-навсего змея. Калл не испытывал абсолютно никакого уважения к змеям, равно как и к тем, кто отступал перед ними. К гремучкам он относился как к комарам, разделываясь с ними одним ударом с помощью любого предмета, оказавшегося под рукой.
– Пусть тот, кто замедляет ход при виде змеи, всю жизнь ходит пешком, – часто поговаривал он. Это заявление, как и многое из того, что говорил Калл, было совершенно недоступно пониманию образованного человека.
Август предпочитал придерживаться менее агрессивной философии. Он считал, что надо дать живым существам время подумать. Поэтому он постоял на солнце, пока гремучка не успокоилась и не уползла в дыру. Тогда он протянул руку и вытащил кувшин из грязи. Год выдался сухим даже по меркам Лоунсам Дав, так что весны хватило лишь на эту небольшую грязную лужу. Свиньи по полдня проводили около погреба, пытаясь добраться до грязи, но пока еще дыры в сооружении были недостаточно велики, чтобы они могли протиснуться сквозь них.
Мокрая холстина, которой был обернут кувшин, как магнит притягивала сороконожек, так что Август сначала убедился, что ни одна не забралась под тряпку, и лишь тогда откупорил кувшин и сделал скромный глоток. Одному белому брадобрею в Лоунсам Дав, тоже теннессийцу по имени Диллард Браулей, приходится сейчас брить бороды, стоя на одной ноге, потому что он недостаточно остерегался сороконожек. Две твари наиболее злобной красноногой разновидности ночью забрались ему в штаны, а Диллард торопился встать и поленился встряхнуть штаны как следует. Нога его после этого не то чтобы вовсе отгнила, но попортилась порядочно, так что семья забеспокоилась насчет заражения крови и уговорила Дилларда и Калла отпилить ее.
В течение года или даже двух в Лоунсам Дав был настоящий доктор, но у этого молодого человека не хватило здравого смысла. Один vaquero [4] , довольно паршивый малый, которого все давно были бы рады вздернуть, как-то по пьянке заснул ночью и позволил клопу заползти ему в ухо. Назад клоп дороги не нашел, но двигался достаточно энергично, чтобы расстроить vaquero, которому удалось упросить молодого доктора попытаться извлечь клопа. Молодой человек старался изо всех сил, лил в ухо теплую подсоленную воду, но vaquero осерчал и пристрелил его. Со стороны vaquero это было большой ошибкой. Кто-то убил под ним лошадь, когда он пытался удрать, а возмущенные граждане, большинство которых от нечего делать торчали возле салуна, тут же его и повесили.
К сожалению, никто из врачей с той поры Лоунсам Дав не интересовался, так что Август и Калл, которые на своем веку повидали предостаточно ран, всегда призывались, если возникала необходимость в каком-нибудь хирургическом вмешательстве. Нога Дилларда в этом смысле проблемы не составляла, вот только сам он вопил так громко, что повредил себе голосовые связки. Потом Диллард вполне приспособился передвигаться на одной ноге, но голосовые связки так полностью и не восстановились, что в конечном счете сказалось на его бизнесе. Диллард всегда слишком многого ворил, а после несчастья с сороконожками стал слишком много шептать. Клиенты, укутанные в горячие по лотенца, не могли расслабиться, стараясь разобрать шепот Дилларда. К тому же он вряд ли стоил того, что бы его слушать, даже в те времена, когда обе ноги были целы, так что со временем многие из его клиентов переметнулись к парикмахеру-мексиканцу. Даже Калл ходил к мексиканцу, а Калл не доверял ни мексиканцам, ни брадобреям.
Август взял кувшин на веранду и поставил стул с плетеным сиденьем так, чтобы максимально использовать тот намек на тень, которым ему приходилось обходиться. Когда солнце опустится ниже, тень удлинится, постепенно захватывая веранду, двор, ручей Хэт, Лоунсам Дав и, наконец, Рио-Гранде. К тому времени когда тень достигнет реки, Август уже будет вполне готов поговорить с умным человеком, что обычно кончалось разговором с самим собой. Калл будет трудиться, пока окончательно не стемнеет, – если найдется работа. Если ее не найдется, то он ее придумает. А Пи Ай в душе был сержантом и не мог закруглиться, пока не закруглится капитан, даже если бы Калл ему это и позволил.
Две свиньи молча проигнорировали указание Августа идти к ручью и забрались под один из фургонов, доедая змею. Это было вполне разумно, поскольку ручей пересох даже больше, чем двор, да и тащиться до него дальше. По меньшей мере пятьдесят недель в году ручей представлял собой высохшую песчаную канаву, так что тот факт, что свиньи предпочитали туда не ходить, говорил в пользу их сообразительности. Август часто хвалил свиней за их ум, когда спорил с Каллом, а спорил он последние несколько лет постоянно. Август считал, что свиньи умнее, чем все лошади и некоторые люди, что безумно раздражало Калла.
– Не может свинья, жрущая помои, быть умнее лошади, – заявлял Калл, прежде чем начать выражаться покрепче.
По устоявшейся привычке Август выпил довольно прилично, пока сидел, наблюдая, как солнце покидает день. Если он не наклонял свой плетеный стул, то на клонял кувшин. Дни в Лоунсам Дав проходили в мареве жары, от которой все вокруг казалось белым как мел, но солодовое виски снимало часть сухости, и внутри Августа становилось приятно и туманно, так же прохладно и сыро, как по утрам в горах Теннесси. Он редко напивался в стельку, но ему нравилось это ощущение туманности на закате. И он поддерживал такое настроение хорошими глотками виски, а небо на западе тем временем начинало окрашиваться. Виски не действовало ему на голову, но делало его более терпимым к тем грубоватым людям, с которыми ему приходилось иметь дело: Каллу, Пи Аю, Дитцу, молодому Ньюту и старому повару Боливару.
Когда небо над западными равнинами приятно зарозовело, Август обошел дом сзади и пару раз пнул кухонную дверь.
– Давай-ка подогрей требухи и навари немного бобов, – сказал он. Старик Боливар не удостоил его ответом, так что Август для вящей убедительности пнул дверь еще пару раз и вернулся на веранду. Хряк поджидал его в углу веранды, затаившись тихо, как кошка. Верно, надеялся, что тот что-нибудь обронит ремень, или перочинный нож, или шляпу, короче, что-нибудь съедобное.
– Пшел отсюда, скотина, – велел ему Август. – Если уж так жрать хочется, поискал бы еще змею. – Тут ему пришло в голову, что кожаный ремень вряд ли более несъедобен, чем тот жареный козел, которым их кормит Боливар три или четыре раза в неделю.
Старик был мексиканским бандитом со стажем, но теперь воинственный дух из него вышел, и он перешел через реку. С той поры жизнь он вел тихую, хотя козлятина таки появлялась на столе. Компания козами не торговала, да и вряд ли Боливар покупал их на свои собственные деньги. Скорее всего, он крал коз, чтобы вовсе не потерять квалификации. В эту квалификацию умение готовить не входило. Козлятина на вкус казалась приготовленной в смоле, но Август был единственным из всей компании, кто смел жаловаться.
– Бол, старик, где ты добыл смолу, в которой зажарил этого козла? – частенько спрашивал он, но его попытка пошутить отклика не находила. Боливар игнорировал все его выпады, прямые и косвенные.
Август уже было изготовился поговорить со свиньей, но увидел подходящих с выгона Калла и Пи Ая. Пи Аю, высокому и худому, никак не удавалось наесться досыта, и выглядел он так неуклюже, что, казалось, грохнется, даже когда стоял смирно. С виду совершенно беспомощный – но это как раз и был тот самый случай, когда внешность обманчива. Августу никогда не приходилось встречать другого такого умелого человека. Он не был слишком удачлив в борьбе с индейцами, но дай ему что-нибудь, на чем он сможет сосредоточиться, что-нибудь по плотницкой или кузнечной части, или там колодец вырыть или упряжь починить – лучше Пи не найдешь. Да и то, работай он плохо, Калл давно бы его прогнал.
Август спустился по ступенькам с веранды и встретил мужчин у фургонов.
– Что-то рановато вы сегодня пошабашили, девушки, – сказал он. – У нас Рождество или что?
Рубашки на обоих мужчинах насквозь промокли от пота и казались абсолютно черными. Август протянул Каллу кувшин, и тот, поставив ногу на передок фургона, отпил глоток, прополоскал горло, выплюнул превосходный виски прямо в пыль и передал кувшин Пи Аю.
– Сам ты девушки, – ответил он. – Никакое не Рождество. – Затем он направился в дом, причем так внезапно, что Август даже слегка удивился. Хорошими манерами Калл никогда не отличался, но если день выдавался удачным, то он обычно останавливался, чтобы поболтать минутку. Не слишком крупный, по сути дела, даже ниже среднего роста, но стоило подойти и заглянуть ему в глаза, как это впечатление исчезало. Август был на четыре дюйма выше, а Пи Ай еще на три, но никоим образом нельзя было убедить Пи, что капитан Калл маленького роста. Калл его поборол, да и не только его одного. Если кто-нибудь хотел выстоять против Калла, ему надо было постоянно напоминать себе, что Калл не такой большой, каким кажется. Август был единственным в Южном Техасе, кто мог с ним управиться, и он своим преимуществом, когда представлялся случай, пользовался. Начал он давным-давно, когда, передавая Каллу горячий пирог, заметил прямо:
– А ведь ты, Калл, вовсе не гигант.
Простодушный Пи такого поведения понять не мог. Иногда Август забавлялся, наблюдая, как Калл вовсю командует мужиком почти в два раза выше себя ростом. Но, разумеется, Калл по простоте своей не отдавал себе отчета в том, что он делает. Просто делал, и все. Самым смешным в этом трюке было то, что сам Калл этого трюка не замечал. Этот человек и пяти минут не тратил на раздумья о самом себе. Это бы значило, что он отнял пять минут от той работы, которую в тот день должен был сделать.
– Хорошо, что я не из тех, кто может разлениться, – заметил как-то Август.
– Это ты так думаешь, я-то считаю иначе, – ответил Калл.
– Черт, Калл, если бы я вкалывал, как ты, тут бы вообще некому было думать. Ты в мыле пятнадцать часов в сутки. Человек, который вечно в мыле, ни черта не соображает.
– Я вот посмотрю, как ты сообразишь вернуть крышу на сарай, – буркнул Калл.
Налетевший со стороны Мексики маленький вихрь напрочь сдул крышу с сарая еще три года назад. К счастью, дождь в Лоунсам Дав шел раз или два в году, так что эта потеря не слишком навредила скоту, когда таковой имелся. Страдал от этого больше всего Калл, который никак не мог собрать достаточно досок, чтобы сделать новую крышу. К сожалению, тот самый редкий ливень случился как раз через неделю после того, как снесло крышу, которую бросило как раз поперек ручья Хэт. Потоком воды ее и унесло в Рио-Гранде.
– Если ты так много думаешь, то почему не подумал о том дожде? – спросил Калл. Он с тех давних времен попрекал Августа этим ливнем. Только дай Каллу повод пожаловаться, и уж он будет беречь его пуще денег.
– У Калла такой вид, будто он сейчас начнет ногами выкорчевывать пни, – заметил Август, когда Пи оторвался от кувшина, чтобы перевести дыхание.
– Она выкусила из него кусок, вот в чем дело, – сказал Пи. – Не знаю, зачем она капитану.
– Он неравнодушен к молодым кобылам, – ответил Август. – Как это он мог позволить лошади себя укусить? Мне казалось, что вы роете колодец.
– Наткнулись на скалу, – объяснил Пи. – Только одному человеку хватает места размахнуться, так что Ньют махал, а я подковывал лошадей. Капитан решил прокатиться. Он, верно, подумал, что уже как следует вымотал ее. Повернулся к ней спиной, а тут она его и цапнула.
Кобыла, о которой шла речь, была известна в городке как Чертова Сука. Калл купил ее в Мексике у каких-то caballeros [5] , которые уверяли, что им пришлось убить индейца-команчи, чтобы раздобыть ее. Август в этом крепко сомневался, потому что вряд ли одинокий индеец станет разъезжать в этой части страны, а если индейцев было двое, то вряд ли бы тогда caballeros прожили достаточно долго, чтобы торговать этой лошадью. Кобыла была серой масти с белой мордой и белым пятном на лбу, слишком высока для индейского пони и коротконога для чистокровки. Характер ее говорил о том, что, весьма возможно, она и провела какое-то время у индейцев, но у каких индейцев и как долго можно было только гадать. Все, кто ее видел, хотели купить, настолько она была стильной, но Калл не обращал внимания на предложения, хотя и Пи Ай и Ньют жаждали от нее избавиться. Им каждый день приходилось иметь с ней дело, от чего они сильно страдали. Однажды она дала Ньюту такого пинка, что он перелетел через всю кузницу и едва не попал в горн. Пи Ай боялся ее не меньше, чем индейцев, а это что-нибудь да значило.
– А чего Ньют задержался? – спросил Август.
– Может, заснул на дне колодца, – предположил Пи Ай.
Но тут Август увидел идущего с поля парня. Тот так устал, что еле двигал ногами. Пи Ай успел уже здорово поддать, пока Ньют добирался до фургонов.
– Видит Бог, Ньют, я рад, что ты уже здесь, а осень еще не наступила, – высказался Август. – Нам бы тебя летом здорово не хватало.
– Я в кобылу камнями кидался, – усмехнулся Ньют. – Ты видел, какой шматок она выкусила из Калла? – Ньют задрал одну ногу и аккуратно счистил грязь с сапога, а Пи Ай тем временем продолжал выполаскивать пыль из горла.
Август всегда восхищался способностью Ньюта стоять на одной ноге, счищая грязь с другой.
– Ты только взгляни, Пи, – предложил он. – Уверен, ты так не сможешь.
Пи Ай настолько привык видеть Ньюта на одной ноге счищающего грязь с другой, что он не понял, чего это такого он не сможет сделать. Несколько добрых глотков виски иногда настолько притормаживали его умственные процессы, что мысли его начинали ползти со скоростью улитки. Такое чаще всего случалось на закате после тяжелого дня, проведенного за копанием колодца или подковыванием лошадей. В такие минуты Пи вдвойне радовался тому, что ему приходится работать с капитаном, а не с Гасом. Чем меньше слов, тем лучше настроение капитана, а с Гасом все как раз наоборот. У него имелась привычка выпаливать сразу несколько вопросов и высказывать несколько мнений, которые у него разбегались, как неклейменая скотина, так что трудно было выбрать что-то одно и как следует медленно обдумать. А Пи только так и умел размышлять. В таких случаях ему оставалось лишь ссылаться на свое глухое ухо, левое, которое почти не служило ему после большой драки с индейцами племени кичаи, или, как ее называли, драки у Каменного дома. Там была тяжелая заварушка, потому что у индейцев хватило ума зажечь сухую траву, и поэтому в дыму никто ничего не видел на расстоянии вытянутой руки. Они продолжали в дыму натыкаться на индейцев и стреляли в упор. Один рейнджер[6] углядел индейца рядом с Пи и выстрелил слишком близко от его уха.
В тот день индейцы увели их лошадей, что возбудило в капитане Калле такую ярость, какой Пи еще не приходилось наблюдать. Это означало, что им пришлось тащиться вдоль реки Бразос пехом, а это две сотни миль, и все время тревожиться – что случится, если индейцы узнают, что они идут пешком. Пи Ай заметил, что оглох на одно ухо, лишь когда уже прошел почти весь путь.
К счастью, пока он беспокоился по поводу того, чего это такое он не может сделать, старик Боливар за звонил в колокол, зазывая к ужину, что положило конец дискуссии. Старый колокол давно потерял свой язык, но Боливар отыскал железную махину, которую каким-то образом умудрился обломать, и теперь орудовал ломом с такой силой, что, будь у колокола язык, его все равно не было бы слышно.
Солнце наконец село, и у реки было так тихо, что слышалось, как обмахиваются хвостами лошади в загонах, вернее, слышалось до той поры, пока Боливар не ударил в колокол. Хотя он скорее всего знал, что они все стоят около фургонов, куда вполне можно докричаться, Боливар продолжал бить в колокол добрые пять минут. На то у него были собственные причины, даже Калл ничего не мог с ним в этом смысле поделать. Звук унес тишину заката, что безумно раздражало Августа, и ему хотелось пойти и пристрелить старика, просто чтобы проучить его.
– Похоже, он призывает бандитов, – заметил Август, когда трезвон наконец стих. Они направились к дому, свиньи – за ними, причем хряк дожевывал где-то пойманную ящерицу. Свиньи относились в Ньюту еще лучше, чем к Августу, потому что, когда ему нечем было заняться, он скармливал им кусочки сыромятной кожи или чесал их за ухом.
– Если появятся бандиты, то, может, капитан позволит мне носить пистолет, – задумчиво сказал Ньют. Создавалось впечатление, что он никогда не дорастет до ношения оружия, хотя ему уже почти исполнилось семнадцать.
– Если тебе дать пистолет, то кто-нибудь по ошибке может принять тебя за стрелка и пристрелить, – возразил Август, заметив задумчивость паренька. – Дело того не стоит. Если Бол когда-нибудь призовет бандитов, я одолжу тебе свое ружье.
– Старик и готовить едва умеет, – вмешался Пи Ай. – Откуда он возьмет бандитов?
– Ну как же, разве ты не помнишь ту грязную шайку, с которой он таскался? Калл только потому и взял его в повара. В нашем деле неплохо знать парочку-другую конокрадов, во всяком случае, мексиканцев. Думается, Бол просто выжидает время. Как только завоюет наше доверие, эта шайка ночью проберется сюда и всех нас прикончит.
Сам он ничему такому не верил, просто любил иногда подшутить над мальчишкой. Пи тоже не верил, да и шутить над ним было чрезвычайно трудно, поскольку он почти не умел бояться. У него хватало лишь здравого смысла опасаться команчей, поскольку для этого избыточных умственных способностей не требовалось. Мексиканские же бандиты на него не производили впечатления.
Ньют обладал более богатым воображением. Поэтому он повернулся и посмотрел через реку, где быстро сгущалась темнота. Время от времени капитан, Август, Пи и Дитц пристегивали ружья, садились на лошадей и исчезали в той непроглядной тьме, которая звалась Мексикой, и возвращались на заре с тридцатью или сорока лошадьми или с сотней голов тощего скота. В приграничном районе это был способ развития животноводства – мексиканские фермеры делали набеги в сторону севера, а техасцы – в сторону юга. Определенная часть этого тощего скота всю свою жизнь так и проводила в перегонах с одной стороны Рио-Гранде на другую. Вожделенной мечтой Ньюта было скорее подрасти и поучаствовать в этих набегах. Он многие ночи лежал на своей жаркой верхней койке, слушая храп и бормотание Боливара под собой, и смотрел в окно на Мексику, представляя себе все те страсти, которые там происходят. Иногда он слышал выстрелы, но редко больше одного или двух, доносившиеся снизу или сверху по реке, и это заставляло его воображение работать еще сильнее.
– Пойдешь, когда вырастешь, – сказал капитан, и кончил на этом разговор. Спорить не приходилось, особенно если ты наемный работник. Спорить с капитаном было привилегией лишь мистера Гаса.
Не успели они войти в дом, как мистер Гас принялся вовсю пользоваться ею. Капитан снял рубашку, чтобы Боливар обработал ему рану от укуса. Кобыла цапнула его как раз чуть выше пояса. Порядком крови натекло в штаны, так что одна штанина совсем затвердела. Бол уже собрался было смазать рану своей обычной смесью из машинного масла и скипидара, но мистер Гас попросил его подождать, пока он сам не осмотрит по вреждение.
– Черт возьми, Вудроу, – заметил Август, – если посчитать, сколько лет ты крутишься с лошадьми, то пора бы тебе уже знать, что не стоит поворачиваться задом к кобыле индейца из племени кайова.
Калл о чем-то думал и с минуту молчал. А думал он о том, что луна сейчас стоит в четверти, то, что они называли луной для конокрадов. При полной луне мексиканцы могут видеть далеко на этих плоских равнинах. Те, с кем он многие годы ездил, мертвы потому, что пересекали реку при полной луне. Полное безлунье – тоже ненамного лучше: слишком трудно отыскать скот и гнать его. Вот четвертинка как раз то, что нужно для небольшого путешествия за границу. В тех кустарниках к северу уже полно скотоводов, собирающих свои весенние стада. Не пройдет и недели, и они появятся в Лоунсам Дав. Так что самое время подсобрать скот.
– А кто сказал, что она кайова? – спросил он, взглянув на Августа.
– Я пришел к такому выводу, – ответил Август. – И ты бы мог сделать то же самое, если бы на секунду перестал работать и подумал.
– Я могу работать и думать, – сказал Калл. – Ты – единственный мужик из тех, что я знаю, чьи мозги работают только в тени.
Август замечание проигнорировал.
– Я решил, что это кобыла индейца-кайова, отправившегося украсть женщину, – заметил он. – Твои команчи особой страсти к сеньоритам не испытывают. Белых женщин красть легче, к тому же они меньше едят. Вот индейцы-кайова думают иначе. Эти любят сеньорит.
– Нам можно поесть – или будем ждать, когда вы кончите спорить? – спросил Пи Ай.
– Если будем этого ждать, подохнем с голоду, – заметил Боливар, брякнув на грубо сколоченный стол горшок с варевом из потрохов и бобов. Никто не удивился, когда Август первым наполнил свою тарелку.
– Хотел бы я знать, где ты умудряешься разыскивать эту мексиканскую землянику? – спросил он, имея в виду бобы. Боливар исхитрялся отыскивать их триста шестьдесят дней в году, причем так щедро перемешивал с красным перцем, что ложка бобов больше напоминала ложку красных муравьев. Ньют пришел к выводу, что в двух вещах можно всегда быть уверенным, работая на эту скотоводческую компанию. Первое – это то, что капитан обязательно придумает больше работы, чем он, Пи Ай и Дитц в состоянии переделать, и что во время любой трапезы всенепременно подадут бобы. Единственным человеком во всем заведении, который не портил воздух регулярно, был сам старик Боливар, потому что он никогда к бобам не прикасался, а существовал преимущественно на сухом печенье и кофе с цикорием, или, вернее будет сказать, сахарном сиропе с небольшой примесью кофе. Сахар стоил денег, и капитан постоянно ворчал по этому поводу, но ничто не могло заставить старика изменить своей привычке. Август утверждал, что помет старика настолько сладок, что хряк всегда увязывался за ним, когда тот отправлялся посрать, и это вполне могло быть правдой. Сам Ньют старался держаться от хряка подальше, да и его помет состоял в основном из бобов.
К тому времени как Калл надел рубашку и сел за стол, Август уже накладывал себе вторую порцию. Пи и Ньют нервно поглядывали на горшок, сами жаждая получить добавки, но, будучи людьми чересчур вежливыми, ждали, когда все возьмут себе по порции. Аппетит Августа мог быть сравним только со стихийным бедствием. Калл удивлялся вот уже тридцать лет и до сих пор не уставал это делать, глядя, как много ест Август. Он не работал без суровой необходимости, но каждый вечер садился и мог переесть троих мужиков, горбатившихся весь день напролет.
В их бытность рейнджерами, когда дел было не так много, парни часто садились и обменивались историями насчет обжорства Августа. Он не просто много жрал, он делал это стремительно. Повару, который захотел бы задержать его за жратвой больше десяти минут, не мешало бы приготовить не меньше половины барана.
Калл пододвинул стул и уселся. Август в этот момент тащил к себе половник с бобами, и Калл подставил под него свою тарелку. Ньюту так это понравилось, что он громко расхохотался.
– Спасибочки, – отозвался Калл. – Когда тебе надоест бездельничать, можешь пойти в официанты.
– А что, я однажды работал официантом, – не растерялся Август, сделавший вид, что он как раз и хотел положить Каллу бобов. – На речном судне. Мне тогда было не больше лет, чем Ньюту сейчас. У повара даже была белая шляпа.
– Зачем? – спросил Пи Ай.
– Потому что настоящие повара должны носить такие шляпы, – объяснил Август, взглянув на Боливара, который как раз размешивал немного кофе в сахарной жиже. – Вообще-то не шляпа, скорее шапка, сделана вроде как из простыни.
– Вот ни за что б не надел, – заметил Калл.
– Да нет еще такого придурка, который нанял бы тебя в повара, Вудроу, – сказал Август. – Такая шапка надевается для того, чтобы грязные и жирные волосы повара не падали в еду. Не удивлюсь, что в это вот варево попали несколько волос Боливара.
Ньют взглянул на Боливара, сидящего у плиты в своем грязном серале. Волосы Боливара выглядели так, будто на них вылили банку плохого жира. Раз в несколько месяцев Боливар менял одежду и отправлялся навестить жену, но его старания улучшить свою внешность ограничивались заботой об усах, которые он по стоянно чем-то умащивал для стойкости.
– А чего ты ушел с судна? – спросил Пи Ай.
– Я был слишком молод и хорош собой, – пояснил Август. – Шлюхи не оставляли меня в покое.
Калл огорчился от того, что возникла эта тема. Он вообще не любил говорить о женщинах, а тем более в присутствии молодого парнишки. У Августа совести было маловато, если и вообще она была. У них с давних времен по этому поводу были раздоры.
– Жаль, что они тебя тогда не утопили, – раздраженно заметил он. Разговоры за столом редко приводили к чему-либо хорошему.
Ньют не отрывал глаз от тарелки. Он так делал всегда, когда Калл злился.
– Утопить меня? – удивился Август. – Да если бы кто попытался это сделать, то девки разорвали бы его в клочья. – Он видел, что Калл в бешенстве, но не собирался с этим считаться. Они сидели за общим столом, и, если Каллу не нравится разговор, он может убираться спать.
Калл знал, что спорить бесполезно. Именно это и требовалось Августу: поспорить. По сути, ему было наплевать, о чем спор, какую позицию он защищает. Он просто-напросто обожал спорить, и все тут. А Калл ненавидел. Из собственного долгого опыта он знал, что переспорить Августа невозможно, даже в тех случаях, когда все было яснее ясного. Даже в давние суровые времена, когда вокруг кишели индейцы, Август никогда не упускал случая поспорить. Достаточно вспомнить, как на них и еще шестерых рейнджеров внезапно напали индейцы-команчи у излучины Ред-Ривер, а они копали на берегу ямы, которые вполне могли стать им могилами, чтобы спрятаться, и молили Бога о безлунной ночи, которая помогла бы им улизнуть. Август и тогда непрерывно спорил с рейнджером, которого они называли Урод Билл. Спорили они о енотах, и Август не мог успокоиться всю ночь, хотя остальные рейнджеры так перетрусили, что не могли даже помочиться.
Разумеется, мальчишка тут же заинтересовался рассказом Августа о речном судне и шлюхах. Парень нигде не был, так что для него все было окрашено в романтические краски.
– От твоей трепотни о женщинах мне вкуснее не становится, – наконец вымолвил Калл.
– Калл, если хочешь чего-нибудь повкуснее, пристрели сначала Боливара, – проговорил Август, которому слова Калла напомнили о его собственном недовольстве поваром. – Бол, я хочу, чтобы ты прекратил колотить ломом по этому колоколу, – заявил он. – В полдень еще куда ни шло, но только не вечером. Любой зрячий может различить закат. Ты мне много хороших вечеров испортил своим блямканьем.
Боливар помешал свой сахар с кофе и промолчал. Он бил по колоколу потому, что ему нравился звук, а вовсе не потому, что он страстно желал, чтобы все собрались ужинать. Пусть едят, когда хотят, а он будет колотить в колокол, когда ему заблагорассудится. Ему нравилось быть поваром, это куда легче, чем бандитом, но это не означало, что ему можно приказывать. Его чувство не зависимости не уменьшилось ни на йоту.
– Генерал Ли освободил рабов, – сердито заметил он.
Ньют рассмеялся. Бол до конца так и не разобрался в войне, но был искренне огорчен, когда она прекратилась. По правде говоря, продолжайся война, он не ушел бы из бандитов. Для большинства его земляков это была легкая и доходная профессия. Но те, кто вернулся с войны, и сами были в основном бандитами, к тому же лучше вооруженными. Так что оказалось слишком много желающих заняться этим делом. Боливар понял, что пора менять занятие, но время от времени испытывал желание немного пострелять.
– То был не генерал Ли, а Эйб Линкольн, это он освободил рабов, – поправил его Август.
Боливар пожал плечами.
– Какая разница, – сказал он.
– Большая разница, – вмешался Калл. – Один – янки, а другой – нет.
Пи Ай на минутку заинтересовался. Бобы с потрохами оживили его. Его очень волновала проблема аболиционизма, и, работая, он часто над ней размышлял. Наверное, ему просто повезло, что он не родился рабом, но, если бы ему так не пофартило, Линкольн освободил бы его. Поэтому этот человек вызывал у него определенное восхищение.
– Он просто освободил американцев, – сказал он Боливару.
Август фыркнул.
– Ты совсем запутался, Пи, – возразил он. – Кого Линкольн освободил, так это шайку африканцев, которые такие же американцы, как, к примеру, Калл.
Калл отодвинул стул. Он не собирался сидеть тут и обсуждать рабство после тяжелого и длинного дня, впрочем, и после короткого дня он не занялся бы этим тоже.
– Я такой же американец, как и все, – заявил он, беря шляпу и ружье.
– Ты родился в Шотландии, – напомнил ему Август. – Я знаю, тебя сюда привезли, когда ты еще титьку сосал, но все равно ты был и остаешься шотландцем.
Калл не удостоил его ответом. Ньют поднял голову и увидел, что он стоит в дверях, шляпа уже на голове, ружье – на сгибе руки. Пара крупных мотыльков, привлеченных светом керосиновой лампы на столе, кружится около его головы. Не произнеся больше ни слова, капитан вышел.
Калл около часа бродил вдоль реки, хоть и знал, что нужды в этом нет. Просто старая привычка, оставшаяся от более беспокойных времен: проверить, посмотреть, нет ли каких признаков чужого присутствия, которое он чуял нутром. Когда он был капитаном рейнджеров, то привык каждую ночь бродить в одиночестве, подальше от всех разговоров и споров. Он рано понял, что его инстинкты лучше работают, когда он один. В спокойной стране, конечно, нормально сидеть вокруг костра, общаться, зевая, и болтать, но там, где неспокойно, это может тебе дорого обойтись. Он любил уходить из лагеря, иногда за милю, и слушать звуки прерии, не людей.
Разумеется, в таком уединенном месте, как Лоунсам Дав, настоящий крутой парень вряд ли нашел бы себе применение, но Калл все равно любил уходить в ночь, нюхать ветер и слушать, о чем говорит прерия. Голос ее был тих, звук одного человеческого голоса мог заглушить его, особенно такого громкого, как у Августа Маккрае. Август славился во всем Техасе силой своего голоса. В тихую ночь его было слышно за милю, даже если он лишь шептал. Калл всегда старался выбраться из поля действия голоса Августа, чтобы иметь возможность отдохнуть и послушать другие звуки. По меньшей мере, он мог определиться насчет погоды, хотя, по правде говоря, с погодой вокруг Лоунсам Дав все было предельно ясно. Если поднять голову и смотреть прямо на звезды, может закружиться голова, настолько чистым было небо. Облака случались реже, чем наличные, а уж этого-то добра практически не было никогда.
В смысле опасности тоже мало о чем можно было беспокоиться. Разве что койот проберется и стащит цыпленка – вот и все самое неприятное, что могло тут произойти. Один только факт, что они с Августом прожили здесь столько лет, расхолаживал местных конокрадов.
Он свернул на запад от городка к переправе через реку, которую облюбовали команчи еще в те времена, когда у них хватало свободного времени для набегов на Мексику. Переправа находилась около соляных залежей. У Калла выработалась привычка ходить туда почти каждый вечер и сидеть там на крутом берегу, просто наблюдая. Если луна стояла достаточно высоко, чтобы отбрасывать тень, он прятался в зарослях карликового дуба. Если команчи надумают вернуться, то резонно предположить, что они направятся к своей старой переправе, но Калл хорошо знал, что команчи придут. Их почти и не осталось, всего небольшая группа воинов, которая еще способна была терроризировать население в устье Бразоса, а о Рио-Гранде говорить не приходилось.
Все эта заваруха с индейцами-команчи отвратительно до<