До последнего времени наша осведомленность об известном русском писателе и библиографе Сергее Рудольфовиче Минцлове была весьма скудной. Причина тому — «белый эмигрант».
В «Краткой литературной энциклопедии» 1967 года издания писателю уделено менее двадцати строк. Сказано, в частности, что родился он 1 (13) января 1870 года в Рязани, умер 18 декабря 1933 года в Риге. Окончил он Нижегородский археологический институт, много путешествовал по России, впервые выступил в печати в 1888 году, с 1916 года жил за границей. Как видно из библиографии к этому изданию, после 1931 года книги Минцлова не переиздавались.
Литературное наследие Сергея Минцлова весьма значительно: ему принадлежат исторические романы о русском, литовском и западно-европейском средневековье: «В грозу» (1902), «Под шум дубов» (1919), «Приключения студентов» (1928), «Орлиный взлет» (1931) и другие; он издал книги о Сибири и Дальнем Востоке — «Огненный путь» (1905), «Секретное поручение» (1915); кроме того, писатель оставил несколько томов воспоминаний и дневников; «Дебри жизни. Дневник» (1910—1915), «В таможенном мире» (1917), «Далекие дни» (1918) и еще несколько романов из усадебного быта. Составленные и выпущенные Минцловым библиографические указатели до сих пор привлекают внимание специалистов. Среди них: «Редчайшие книги, напечатанные в России на русском языке» (1904), «Обзор записок, дневников, воспоминаний, писем и путешествий, относящихся к истории России», в пяти выпусках (1911—1912 гг.), «Книгохранилище Сергея Рудольфовича Минцлова» (1913) и другие.
Как видим, вклад Минцлова в отечественную литературу и библиофильство трудно переоценить. Между тем его жизнь и творчество изучены совершенно недостаточно.
Изучением деятельности Сергея Минцлова занимался замечательный уфимский краевед и страстный библиофил Николай Николаевич Барсов, которому, в частности, удалось выяснить, что уникальная библиотека Минцлова после его смерти оказалась в Прусском государственном книгохранилище в Берлине, где, по свидетельству очевидцев, ей был отведен отдельный зал. В этой библиотеке имелись и редчайшие труды по истории нашего края.
Башкирские страницы творчества Минцлова нашли отражение в публикациях последнего десятилетия. В литературно - краеведческой книге известного уральского писателя Александра Андреевича Шмакова «Письма из Лозанны» один из небольших очерков посвящен книге Минцлова «Дебри жизни».
В «Рассказах об уральских книгах», написанных учеными-книговедами Виталием Алексеевичем Павловым и Арленом Викторовичем Блюмом, говорится о том, как тщетно искал Минцлов в Уфимской губернии «башкирскую трилогию» Николая Владимировича Ремезова «Очерки из жизни дикой Башкирии», удостоенную доброго отзыва В. И. Ленина в его труде «Развитие капитализма в России».
В историко-краеведческих очерках старейших уфимских краеведов Георгия Федоровича и Зинаиды Ивановны Гудковых «Из истории южноуральских заводов XVIII—XIX веков. Часть первая» цитируются книги Минцлова «Очерки Приуралья (Восточная часть Стерлитамакского уезда)» и «Дебри жизни. Дневник».
Сравнительно недавно воронежский писатель-краевед и видный библиофил Олег Григорьевич Ласунский в статье «Книга Минцлова — земского начальника», напечатанной в журнале «Уральский следопыт», увлекательно рассказал о неожиданном приобретении им в московском магазинчике «Книжная находка» «тощенькой брошюрки» Минцлова «Очерки Приуралья. Восточная часть Стерлитамакского уезда», изданной в Уфе Электрической типографией в 1910 году в количестве 30 экземпляров не для продажи. Этот экземпляр оказался уникальным, принадлежавшим самому автору — со штемпелем-экслибрисом С. Р. Минцлова!
Некоторые сведения о связях писателя с Башкирией имеются в статье уфимского историка Булата Сабировича Давлетбаева «Башкирские страницы С. Р. Минцлова», которая была помещена в краеведческом сборнике «Сохраним выцветшие строки...», выпущенном Башкирским книжным издательством в 1988 году.
Этими небольшими материалами фактически исчерпывается уральская и башкирская литература последнего десятилетия о Сергее Минцлове. А до этого в течение полувека его имя в нашей стране вообще замалчивалось.
«Сергей Рудольфович Минцлов прожил, похоже, несколько жизней, хотя его земной срок был не очень велик, — пишет Олег Ласунский.— Просто он умел и любил работать, презирал праздность да еще питал слабость к древностям и путешествиям. Он переменил множество профессий, в некоторых изрядно преуспел, особенно в библиографии и литературе. Россию исколесил вдоль и поперек, и куда бы ни заносила его судьба, везде отыскивал и описывал реликвии истории. При этом постоянно вел дневник, который позднее опубликовал отдельными книгами. Сначала к С. Р. Минцлову пришла слава удачливого собирателя. Его библиотека содержала богатейшие материалы из прошлого России, массу изданий мемуарного характера, коллекцию книг, запрещенных и уничтоженных царской цензурой. Как библиофил и библиограф Сергей Рудольфович, можно сказать, заменил собой целый коллектив».
Наибольший интерес для жителей Башкирии представляют две книги Минцлова — «Очерки Приуралья. Восточная часть Стерлитамакского уезда» и «Дебри жизни. Дневник».
Дневники писателя, составившие книгу «Дебри жизни», — это правдивое и честное повествование обо всем наиболее знаменательном, увиденном неутомимым путешественником и исследователем во время его бесконечных скитаний по Руси. Автор с изящным юмором, а нередко и весьма иронично рассказывает об увлекательных поисках и любопытных открытиях, о встречах с интересными людьми Башкирии. Значительная часть книги «Дебри жизни» посвящена описанию важнейших событий, которые произошли на территории Уфимской губернии, и свидетелем коих был любознательный автор.
Книга «Дебри жизни. Дневник», была издана «Сибирским книгоиздательством» в Берлине без указания года выпуска. Поскольку. «Сибирское издательство» в Берлине действовало в 1920 – 1923 годах, то и выход книги в свет относится к началу 20-х годов. Общий объем книги 397 страниц среднего формата, шрифт дореволюционный, с «ятями», с «i» десятиричным и твердыми знаками.
«Дебри жизни» охватывают пятилетний период – с 1910-го до 1915-го года; состоят из трех разделов: «Уфа», «Новгород», «Малороссия». Уфимский период начинается с записи от 2 апреля 1910 года и завершается 30 апреля 1911 года. Причины приезда в Уфу и отъезда из города Минцлов не раскрывает, ограничивается глухой информацией. Вот начало «Дневника»: «Уфа, 1910 г. Апреля 2. Так сложилась личная жизнь, что бросил Петербург и научную и педагогическую деятельность и взял первое, предложенное мне Д. И. Пестржецким место – в Уфимскую губернию». Последняя запись уфимского периода гласит: «1911 г. Апреля 30. Получил письмо от дочери и зловещую телеграмму, завтра экстренно выезжаю в Уфу и затем в Петербург». Как видим, в Башкирии Минцлов прожил 13 месяцев и, насколько можно судить по этим записям, причины как приезда в Уфу, так и отъезда отсюда — скорее субъективные...
В Уфимской губернии Сергей Рудольфович Минцлов исполнял должность земского начальника. Его основной резиденцией было большое село Богоявленское (ныне Красноусольск). Но по служебным обязанностям он выезжал и в другие города и деревни Уфимской губернии. Особенно часто он бывал в селе Табынском, городах Стерлитамаке и Уфе. И везде с жадностью знакомился с местными природными, этнографическими, фольклорными, историческими, археологическими достопримечательностями. Обо всем увиденном, о результатах своих поисков, на ходок, исследований он публиковал статьи и очерки в галетах «Уфимский край» и «Вестник Уфы». Эти материалы имели в свое время большое познавательное значение. Некоторые из них не потеряли своей значимости и в наши дни.
Пытливый историк и литератор подробно описывал быт и нравы башкир; публиковал сведения о Пугачеве и его соратниках, черпая эти бесценные материалы из государственных, заводских и частных архивов (значительная часть этих материалов, хранившихся в личном архиве писателя, увы, недоступна ныне для его соотечественников, если вообще не утеряна...). Минцлов подробно описывает башкирские пещеры, знакомит читателя с легендами, преданиями и фольклорными произведениями других жанров, созданными талантливыми сказителями и башкирскими сэсэнами.
Книга «Дебри жизни» — ценный источник краеведческих сведений об Уфе и Уфимской губернии восьмидесятилетней давности.
Небольшая книжечка «Очерки Приуралья. Восточная часть Стерлитамакского уезда» восполняет сведения, имеющиеся в «Дебрях жизни», ограничиваясь, естественно, указанным в заглавии географическим регионом. «Очерки Приуралья» — не безлично сухой, академический трактат, — пишет О. Г. Ласунский. — В них постоянно чувствуется непоседливая и азартная натура автора. Наряду со строго научными фактами автор передает услышанные от «аборигенов» легенды и поверья — о страшном змее, охраняющем зарытые в чащобе сокровища, о заговоренных кладах, о бычище, который сторожит древний курган. Все занимает пытливого земского начальника — и особенности говора в Богоявленском (приводятся образцы диалектизмов), и ребро мамонта, и башкирские могильники, и карстовые озёра с изменяющимся уровнем поды, и остатки процветавшего некогда Вознесенского монастыря. Поразительно, как преуспел в своей разыскательской деятельности впервые попавший в края рифейские С. Р. Минцлов! Увлеченность непоседы соединялась в нем с добросовестностью ученого. В мрачные времена, наступившие после поражения революции 1905—1907 годов, когда провинциальная интеллигенция погрязла в пошлости, суете, мелких интригах, роль энтузиастов-просветителей типа С. Р. Минцлова была значительна».
Последние годы жизни Минцлова прошли на Западе; в силу сложных житейских обстоятельств он жил в Париже, Берлине, Риге; вдали от родины — России были созданы его основные беллетристические произведения...
Изданные семьдесят лет тому назад, да еще за границей, «Дебри жизни» многие десятилетия фактически были недоступны не только советским читателям, но и исследователям. Вот что писал, например, десять лет тому назад А. А. Шмаков: «Я давно искал «Дебри жизни», редчайшую книгу Сергея Рудольфовича Минцлова, ныне забытого поэта, прозаика и драматурга. Оставлял заказы в букинистических магазинах Москвы и других городов, но всё безрезультатно. Минуло много лет. И вот, наконец, неоценимая и дорогая находка в моих руках».
Немало трудностей пришлось преодолеть и мне, прежде чем удалось заполучить в крупнейшей библиотеке нашей страны ксерокопию этой книги, вернее ее первого раздела, озаглавленного «Уфа». Ранее запрещенные книги и ныне еще бдительно охраняются в спецфондах и спецхранах...
«Дебри жизни», точнее — первая глава книги — «Уфа» (объем ее 160 страниц печатного текста!) представляет из себя неоценимый документ для исследователей предреволюционной Башкирии, для краеведов и литераторов, занимающихся историей родного края, потому что записи велись с научной добросовестностью и точностью. Наконец, «Дневник» Минцлова не оставит равнодушным тех, у кого окончательно не атрофировались чувства любви и привязанности к своей «малой Родине» — Башкирии.
В «Дебрях жизни» Минцлов называет множество имен деятелей культуры, администрации Уфимской губернии, заботившихся о процветании отчего края, принимавших все посильные им меры, чтобы сохранить для будущего поколения памятники материальной и. духовной культуры. Из дневниковых записей Минцлова мы узнаем много любопытнейших сведений и о великих сынах России, в частности, о последних днях жизни Л. Н. Толстого и реакции на его кончину, на это печальнейшее для всей Руси событие...
«Ушел последний из больших людей... Как скоро, однако, сбылось мое предчувствие о нем! — пишет Минцлов.— Все петербургские газеты полны бюллетенями о его болезни, а в местных органах уже зловеще чернеют телеграммы о его смерти. Как-то вывернется теперь Синод, отлучивший его от церкви». А вернувшийся в самом начале 1911 года из Ясной Поляны управляющий Богоявленским заводом Г. А. Пунга рассказал автору дневников: «На могиле Льва Толстого нет ни креста, ни насыпи: последнюю всю растащили по горстям паломники. Деревья вокруг могилы покрыты надписями, среди которых попадается много интересных. Некоторое время после похорон в Ясной Поляне, в сторожке у ворот, жил урядник, командированный губернатором специально затем, чтобы следить за этими надписями и уничтожать наиболее «вредные». Урядник выполнял свою миссию добросовестно, и каждое утро являлся производить осмотр и выскабливать разные ядовитости. Тем не менее, за «пределами досягаемости» для него оказалась доска, прибитая к самой верхушке дерева, на которой чернеет крупная надпись: «Лев Толстой — первый после Господа Бога!».
Много любопытных фактов содержат дневниковые записи Минцлова о Ф. И. Шаляпине уфимского периода; о «живом летописце» Николае Александровиче Гурвиче, создателе музея и библиотеки в Уфе, авторе ряда краеведческих работ; о губернаторе А. С. Ключареве, не жалевшем ни времени, ни сил для личного сбора с состоятельных людей Уфимской губернии пожертвований для строительства Аксаковского народного дома. Так, известный богач А. В. Кузнецов жаловался Минцлову, что Ключарев несколько раз лично сам приезжал к нему с подписным листом и несколько раз присылал к нему полицеймейстера, и что каждый раз за оказанную высокую честь он вносил кругленькую сумму...
За короткий срок губернатор А. С. Ключарев — благодаря большой любви к знаменитому земляку — Сергею Тимофеевичу Аксакову — смог собрать двести тысяч рублей. Пример, достойный подражания! Правда, этих денег было недостаточно: для строительства грандиозного здания требовалось полмиллиона,— но начало доброму делу было положено. Остальные триста тысяч собрали по всей Руси великой...
С чувством глубокой горечи приходится напомнить, что этот замечательный архитектурный памятник начала XX века, построенный на народные средства, недавно был изуродован во время многолетнего капитального ремонта, которым руководил лично сам первый секретарь Башкирского обкома партии М. 3. Шакиров, ныне уже бывший... Уничтожена, в частности, роскошная мраморная парадная лестница внутри здания. Угрохали уйму, денег, чтобы испортить красоту! Голос разума требует: следует восстановить парадную лестницу! Вот бы заставить бывшего первого секретаря раскошелиться на восстановление порушенной под его руководством красоты... Но, увы: у нас, в нашей стране, не принято наказывать работников высокой номенклатуры ни за какие общественно и материально вредные проступки. Им все сходит с рук. А жаль! Как бы то ни было, нынешнее руководство Башкирии должно подумать о восстановлении Аксаковского народного дома в первозданном прекрасном виде!
Мурат РАХИМКУЛОВ
УФА
Год
Апреля 2.
Так сложилась личная жизнь, что бросил Петербург и научную и педагогическую деятельность и взял первое предложенное мне Д. И. Пестржецким место — в Уфимскую губернию.
Вчера около полуночи приехал в Уфу; извозчик-татарин долго вез на своих разбитых дрожках-таратайке; город расположен на высокой горе. Улицы казались вымершими: только кое-где светились окна. Рано ложится спать матушка-провинция!
Остановился в гостинице «Россия»; цены в ней на все вполне петербургские! Сегодня отправился представляться губернатору; в канцелярии его познакомился с правителем ее, Алексеем Петровичем Лобунченко, и полицеймейстером Генрихом Генриховичем Бухартовским. Бутафория у здешнего Генриха в исправности: усы большие и вид самый бравый; губернатору, насколько успел заметить,— «без лести предан», по положению.
Лобунченко — симпатичный хохол, лет 30—35. Приемная увешана кругом портретами губернаторов; что-то не держались они подолгу здесь в Уфе: самое большое житие их длилось шесть лет. Между ними отыскал Богдановича; лицо самое умное изо всех. Под ним подпись — «погиб от рук злодеев такого-то числа». Под каждым портретом — по паре печатных строк с перечислением деяний на пользу Уфы; большинству и двух строк оказалось много, и таким в заслугу ставили — одним посещение Государем Уфы, другим выход при них того или другого закона; одному вкатили даже сенаторскую ревизию!
Губернатор Ключарев принял меня чрезвычайно любезно; поговорили мы с генералом минут пять; он высказал «радость» увидеть меня и удовольствие по поводу «совместной службы» со мной, и затем мы расстались.
Через два часа Ключарев приехал ко мне в гостиницу с ответным визитом. Совсем как Высочайшие особы при приезде в иностранную столицу! От губернатора отправился в Губернское Присутствие, знакомиться с непременными членами; затем попал в книжный склад губернского земства; заведывает им некто Малеев — бывший член 2-й Государственной думы. Оказывается, его немало преследовали в Уфе, и только второй год как дали ему возможность занять его теперешнее место. Конфисковали книги вовсю: списков запрещенных новинок не присылали, а когда находили таковые — тянули к суду.
Брат Малеева — священник на том заводе, куда я еду; сестра учительствует в Табынске, тоже находящемся в моем участке.
Бродил по Уфе; осматривать в ней, собственно говоря, нечего; дома в большинстве, т. е. вернее — за редкими исключениями, сплошь деревянные. Зелени в городе мало, но есть парк; грязь в изобилии, снег с улиц, конечно, не счищают, и потому одна сторона их до сих пор покрыта грязным слоем толстого льда в весьма исковыренном виде, а другая — солнечная — суха и пылит во всю ивановскую. Особенно изумительно грязна Губернаторская улица — она залита жидкой грязью, и перейти через нее нечего и думать. Дважды был вынужден проехать по ней, и пролетка вязла более чем на четверть аршина.
Большая часть улиц еще ждет мостовых; во дворах горы навоза и мусора; из каждых ворот текут болота, так что даже по солнечной стороне приходится то и дело перебираться через лужи. Город дорогой — цены на все выше питерских по причине отсутствия местных производств.
В Питере Нева уже давным-давно прошла, а здесь Белая стоит еще подо льдом; между тем мне надо на лошадях ехать 115 верст и дважды перебираться через нее! Как бы не застрять здесь в Уфе: говорят, что под Табынском переправы уже нет.
Апреля 3.
Приходится сидеть в Уфе: через Белую запрещен не только переезд, но даже переход. Ходил взглянуть на нее: лед сильно разрыхлился и отошел от берегов; весна маловодная, а то давно бы его взломало.
Был сегодня в редакции «Уфимского Вестника» и познакомился там с негласным редактором его графом П. П. Толстым. Толстой произвел на меня хорошее впечатление, но редакция убогая: ютится в подвале вместе с конторой типографии. Пригласил меня сотрудничать, просил присылать им все, что найду возможным. Говорил, что Уфимская губерния — это в полном смысле слова Калифорния — совершенно неизвестная еще ни в археологическом, ни в этнографическом отношениях. Жители — невообразимая смесь: и киргизы, и башкиры, и татары, и мордва, и чуваши, и русские. В городе тармалама эта еще сугубее.
Расспросил Толстого про вновь народившийся местный журнал: «Семья и Школа». Обещал мне прислать повестку в понедельник на заседание этнографической секции, издающей его.
Из подвальной дыры отправился с визитами; был у губернского предводителя дворянства, князя Кугушева, в губернском присутствии, у полицеймейстера и у жандармского полковника. Дома застал, к сожалению, только последнего. Мужчина он росту огромного и, видимо, видал виды: черен, у него раскроен наискосок и одну ногу волочит весьма заметно. Лицо умное — а что за этим умом скрывается, поживем — увидим!
Апреля 4.
Был визит у губернаторши: петербургская барыня из средних; держит себя довольно просто и обходительно. Меблировка роскошная; особенно хороша печь в гостиной, сделанная из фигурного фаянса — с цветами и пр. украшениями. Беседовали, как водится, о всяких пустяках; мое внимание привлекло большое серебряное блюдо с надписями, видимо чье-то подношение. Одну надпись прочел: «от Бухартовских...» Генрихи-то, как видно, не зевают! За то он и в чести: сегодня видел его и губернатора, проезжающими в одной карете.
Заходил в местный музей; здание грязное и престарое. Там и останки мамонтов, и близнецы в банке, и портрет коменданта, повешенного Пугачевым, и дрянной альбомчишко с марками, и бабочки на булавках — словом, ерунда невообразимая. Самое интересное — это стоящие у лестницы три старинные пушки, отбитые у Пугачева; одна отбита на Богоявленском заводе, где предстоит мне служить.
Апреля 5.
Путешествовал с визитами и сегодня. В губернском правлении представлялся вице - губернатору, другому графу Толстому, бывшему моряку; познакомился с обоими советниками. Один — довольно мрачный, уменьшено - Собакевичевского типа субъект — состоит вместе с тем редактором «Уфимского Края»; другой — подвижный человек, весь обритый, с головой в виде колена и длинным носом.
Любопытен, должно быть, безмерно, но в то же время есть в нем что-то симпатичное. Уже они все, даже почтмейстер, знали, что я был у губернаторши, что я пишу и т. д. Очень приглашали меня писать в «Крае»; я обещал прислать этнографический материал, а от «рассказцев» отказался решительно. Узнал, что в губернском архиве хранятся дела о Пугачеве, и немедленно же взял разрешительную грамотку на копанье в этом учреждении и на унос дел, какие найду заслуживающими внимания, к себе на дом.
Побывал потом в Земской Управе — беседовал там относительно дел книгоиздательства «Всходы»; вечером отправился на заседание «секции изучения местного края» в частную гимназию.
Лестница этой гимназии воняет всеми кошками губернии; поднялся во второй этаж и попал в большую грязную комнату, освещенную лишь одной лампой с зеленым абажуром; вокруг небольшого стола торчало с десяток стульев; за ними заседали две каких-то личности — юный блондин и — весьма жиденький, козловидный субъект семинарского типа. Он оказался инспектором семинарии — совсем, как будто, неподходящая для него должность — тут нужен какой-нибудь протопоп Аввакум, а не скромного вида полуюноша! Через некоторое время стали подходить и другие члены нового общества: несколько ражих детин, несомненно, из колокольного дворянства, затем почтенные мужи и старцы. О красоте мужчин вообще говорить не принято, но среди сидевших там почтенных туземцев были и явные потомки Хлопуши!
Вырабатывали программу опроса населения губернии об имеющихся курганах, городищах и др. остатках древности. Предложил свои услуги по разработке будущих материалов и по производству раскопок в Стерлитамакском уезде. Ни об археологической, ни об архивной комиссиях здесь еще и не слыхивали, и поле деятельности огромное. В добрый час!
Белая тронулась! Сейчас вернулся с берега, смотрел на ледоход. Поразительно красивый вид с обрыва горы за собором — даль развертывается необъятная! Дня через четыре, вероятно, двинусь дальше.
Апреля 6.
В 10 ч. отправился в архив. Вход в него ведет через Полицейское уездное управление — грязнейшим и темным коридором, по обе стороны которого устроены комнаты — обиталища нижних чинов и их растреп - супружниц. В конце коридора имеется дверь в каморку, где заседают двое архивных чинушей. Архив большой, но — по словам главного архивариуса — все наиболее ценное увезено в Оренбург. Из дел Пугачевского времени уцелело только два, оба 1774 г. за № 2 и 3. — Реестр обнимает лишь незначительную часть дел; пробежал я его глазами — довольно много «секретных» дел, еще больше хлама, есть и курьезные. Отметил себе несколько штук и попросил приготовить их мне. Архивариус сообщил, что дела еще далеко не разобраны и между ними есть многое о бунтах — до Пугачевских и 19-го века. Попросил все их отделить для меня. Забрал с собой оба «Пугачевских» толстеннейших тома и засел читать их у себя в номере. Просмотрел пока № 2: в нем всякого рода «покорные рапорты» и доношения Уфимской провинциальной канцелярии от старшин, комендантов и др. лиц о появлении шаек в губернии, о воровствах и разбоях, указы о наказаниях за излишнюю болтовню и т. п. Словом — все мелкие, иногда любопытные подробности бунта; для меня они интересны, так как касаются частью Табынска и Богоявленского завода.
Под вечер пошел разыскивать на Достоевскую улицу редакцию замеченного мною в одном из магазинов нового журнала — «Вестник Семьи и Школы». Познакомился с редактором, еще молодым преподавателем, В. С. Мурзаевым; принял меня очень любезно. Квартирка довольно бедная, но хозяин симпатичный. Денег у них, конечно, нет, но хороших желаний и задач много. Обещал и им помочь работой, насколько смогу.
Апреля 7.
Утром сегодня пошел к губернатору. В кабинете его, весьма уютно и по-ученому обставленном, были уже полицеймейстер, правитель канцелярии, советник Федоров и еще некий чин канцелярии. Губернатор был в ударе — рассказывал анекдоты, от которых сам помирал со смеху; а все остальные выжимали из себя улыбки и делали игривые глаза; сейчас же началось чтение не то статьи, не то воззвания, которое он намеревался разослать во все газеты для напечатания. Касается оно постройки в Уфе Аксаковского народного дома, затеянного по «счастливой мысли г. губернатора Ключарева»; требуется ему на это дело 500 000 р., а он собрал пока в Уфе только 200 000 и остальные надеется дополучить с России.
Не знаю, о чем больше говорится в этом произведении: о доме Аксакова или о самом Ключареве; даже проект дома принят комиссией Ключарева; три академических, хотя и премированы, но забракованы. Генерал читал и захлебывался от удовольствия. При воззвании будет послан для напечатания портрет губернатора и фотографии будущего фасада дома. Стиль его будет занятный: с одной стороны ренессанс, а с другой — восточно-азиатский. Что из такого строительного флюса выйдет — Аллах знает! И что значит выражение — «восточно-азиатский»? — китайский или японский, что ли?
Усладив нас чтением о Ключареве, генерал опять начал подтрунивать над военными губернаторами (сам он штатский); к военным знакам отличия он относится очень пренебрежительно.
— Вот если рука или нога оторваны или ранен был — ну, такого я признаю; это действительно храбрый человек! — заявил его превосходительство.
Полицеймейстер ввернул что-то о местном жандармском полковнике.
Генерал махнул рукой.
— А, что вы говорите: это исключение! Ну, что ж, хромает он и голова раскроена! Ранен, да. Но как ранен? Я-то ведь знаю: хромает оттого, что собака за сухожилие укусила, а голову разбил — это он подгулял и с лестницы свалился!
Слушатели почтительно пофыркали. Наслушавшись всего вволю, я обратился к губернатору с просьбой разрешить мне две вещи: 1) брать к себе в Богоявленское, какие найду нужным, дела из архива; 2) производить раскопки в уезде.
Генерал пришел в восторг и заявил, что меня послал ему сам Бог. Что он тут наговорил — всего не запишешь; но общий смысл был таков: он, Ключарев, великий человек, и творил без конца, одно за другим, великие дела, но историка у него еще не было, он искал его, жаждал. Все, все архивы, все самые последние, так сказать, текущие, секретные дела, переписки — все будет к моим услугам!
— Самое интереснейшее, самое любопытное время — история Уфы со дня моего приезда сюда! — с ажитацией говорил генерал, мотая головой и Владимиром на шее.
— Но, чур: вы человек талантливый, так хорошо владеете пером — не забывайте же делиться результатами ваших работ с «Уфимским Краем». Это мое детище, я его создал!
Я прикинулся незнающим и спросил: разве не «Вестник Уфы» ваша газета?
Генерал омрачился.
— Нет, это конкурент. Не могу никак придраться к нему, чтобы закрыть его... Всех подписчиков может отбить у нас!
Распростился со мной губернатор самым сердечным образом.
Остальную часть дня провел в своем номере, читал второе Пугачевское дело. Оно наполовину посвящено Салавату Юлаеву и его отцу, пособникам Пугачева.
Апреля 9.
Осматривал архив, забрал с собой кое-какие дела из него; днем видел Лобунченко. Он ездил на пару дней с губернатором в какое-то селение, переименовываемое в город. Оба они в восторге от поездки. Губернатору устраивали такие овации и выражали столько восторга и преданности, что было отчего закружиться и более крепкой голове!
Одних депутаций с хлебом-солью и адресами выступило 9; немцы-колонисты вручили 1000 руб., собранные по подписке между ними на Аксаковский дом. То-то он им нужен! Да-а-а... без ума не проживешь теперь на свете – если нет ворожащей бабушки, конечно!
Апреля 11.
Пишу эти строки в каютке парохода Ирень: вчера, слава Богу, кончил свое Вавилонское сидение на берегу Белой и выехал с первым пароходом на Табынск.
Перед отъездом заехал проститься с губернатором. Опять был отменно приятен и опять толковал об Аксаковском доме и показывал планы его. — «Все это мое, все мое!» повторял он при этом.— Рисую я прескверно, и потому архитектор только начертил, все по моим указаниям!
Затея грандиозная, и, разумеется, очень было желательно, чтобы он довел ее до конца: для Уфы это будет огромное приобретение. Но где он возьмет еще 300000, и с кем он будет устраивать то, что должно находиться внутри дома!?
Расставаясь, обеими руками жал мою, говорил, что уверен, что я так же горячо и с такой же охотой помогу в устройстве дома (в смысле размещения, разработки и приведения в порядок коллекций археологических, нумизматической и т. п.), как и он сам, уверял, что сам Бог послал меня ему и т. п.
Словом, уехал от него с полномочиями перерыть хоть все недра губернии и все архивы ее; получил папку каких-то документов, «секретных», «весьма важных», последнего пятилетия; просмотреть еще не успел, что в ней. Под диваном у меня лежит связка архивных дел; на досуге переберу, и, может быть, что-нибудь любопытное найдется в них!
Звал меня губернатор на торжественное открытие школы его имени на какой-то станции, но я поблагодарил и отказался — предпочитаю поскорее добраться до своего Богоявленского завода и посмотреть, что это такое.
Дни стоят знойные, а зелени все еще нигде нет, как нет. Уток на Белой гибель: то и дело взлетают около парохода. Деревни по ней сплошь татарские; на берег встречать пароход высыпают целые толпы баб и девчонок в желтых, красных и синих платках и платьях; мальчишки имеют очень смешной вид в своих тюбетейках. Как только пароход дает свисток — вся толпа шарахается назад, и целые кучи мальчишек и девчонок валятся на землю; шарахаются даже взрослые. Совсем дикая страна!
Апреля 12.
Сегодня в 3 ч. утра приехал в Табынское. Пристаней здесь нет и в помине; пароход попросту подваливает к берегу, выбрасывает сходни и начинает выгружаться. Ни навесов, ни даже шалашей нет на этих импровизированных пристанях. Единственное, что имеется в изобилии — навоз: его здесь на поля не возят, а валят прямо в реку, так что все берега Белой у деревень представляют собой отвесы из навоза.
Вынесли матросы мои вещи на пустынный берег; огромное село спало; было еще темно, сиял полный месяц, и только восток чуть начинал бледнеть. Постучался я в одну избу, затем в другую, наконец, добился лошадей и покатил в Богоявленское.
Дорога идет ровными полями, и только на горизонте синеют горы. Буланые коньки, звеня колоколами, несли лихо. Меньше чем через час я был уже в Богоявленском; миновали Пашковский стекольный завод, переехали через реку Усолку и остановились около волостного правления. Выскочил заспанный писарь, остриженный ежом, черноголовый, приземистый субъект с подозрительно синеватым носом и, пока я грелся в правлении, разыскал старичка, дом которого снимал мой предшественник.
Квартира оказалась свободной. Домик — особнячок, оштукатуренный и выбеленный внутри, из 5 комнаток, с садом и всякими постройками — двенадцать с полтиной в месяц. Домик уютный, и эти строки пишу, уже сидя в нем.
Кругом раскинулось село; мужики живут зажиточно: много скота и птицы у всех. Избы кроют соломой или, чаще, вязовой корой, надранной длинными полосами. Вода неважная — жесткая и мутная.
Сейчас же распорядился, чтобы моя канцелярия переехала из волости ко мне; писарь услужлив до невероятности; на зов подходит рысью, скорчившись в виде пристяжки.
Только что начал устраиваться – явился десяток крестьян – уполномоченных от общества. Время пахать, составили они приговор, какую землю пустить под пар, какую под яровое; затем в их отсутствие (большинство работает на заводе Пашкова) староста созвал 50 человек, и они постановили новый приговор, совершенно обратный, удобный для «богатеев». Послал я за старостой десятского. Через некоторое время он возвращается и говорит, что староста сказал, что сейчас ему некогда и что он придет завтра. Мужикам объявил, что назначаю на 16-е число сход, в своем присутствии по тому же вопросу, а сам отправился в волость.
Старшины с писарем уже не было — оба уехали на торги в Табынское. Встречает меня помощник писаря.
— Где староста?
— Сейчас только ушел
— Куда?
— Домой-с...
Приказал двум десятским немедленно доставить его ко мне. Те побежали, и минут через пять явился староста – бородатый мужик с плутоватым лицом.
Разнес я его словесно, что называется, вдребезги, и посадил надвое суток под арест.
Те же уполномоченные заявили, что он не дает сделать учета-проверки себе и решительно ничего не хочет делать, так как выделился и думает теперь только о своих делах.
Начало хорошее: еще не принял должности, а уже должен был показать зубы!
Апреля 16.
Вчера вернулся из Стерлитамака: ездил к председателю съезда познакомиться с ним и с товарищами и вместе с тем устроить кое-какие дела.
Выехал тринадцатого в 6 ч. утра; вследствие разливов пришлось делать крюки; проехал на лошадях 75 верст, с тремя перепряжками, и, несмотря на отличную езду только в 3 часа дня прибыл в Стерлитамак. Были три переправы на паромах; один раз перебирались через овраг почти вплавь, по брюхо лошадям. Экипажи здешние — именуют их «карандасами» — хороши для татар, но для нашего брата нечто нестерпимое: это самые обыкновенные дроги, на которые поставлена огромная, плетеная из толстого лозняка корзина; спинка ее несколько выше бортов. Нет ни сиденья, ни рессор, ничего. На дно стелют солому, татарин садится в нее калачиком и жарит во весь дух, словно сидя у себя дома; только голова виднеется над плетенкой. Но ехать таким манером непривычному человеку — это черт знает что: отекают ноги, подшвыривает так, что иной раз небо с овчинку кажется. Растрясло меня сильно, и очень был рад, когда, наконец, показалась наша уездная столица.
Ехал все время по левую сторону Белой. Деревни большие и, на вид, живут хорошо. Поражает меня изобилие соломы здесь: ею устланы все задворки и даже местами улицы; горы ее виднеются всюду. Никто ее не ценит, никто о ней не заботится. Целые деревни стоят, можно сказать, на сплошном костре: брось кто-нибудь неосторожно спичку — и огромное пространство вспыхнет мигом, как нефтяная площадь! Навоз на поля не возят, а заваливают им — где нет рек — овраги или же чинят дороги. Поневоле вспомнишь наш север, где навоз ценится, как драгоценность! Крестьяне уверяют, что земля здесь так жирна, что рожь родится выше человеческого роста и без навоза; даже ложится во многих местах.
Видел я всякие дыры и трущобы на Руси, но хуже Стерлитамака еще не встречал! Мостовых нет и в помине; колдобины и грязища страшные; где просохло — там седой тучею висит пыль. Городишко деревянный, но около центра, вокруг торговой площади, довольно много каменных домов; площадь вся застроена рядами деревянных лавчонок, в которых продается все — начиная от конского мяса и кончая ведрами и галантереей. Вокруг площади широкая канава, вся заросшая вонючею грязью; ни улицы, ни площадь не метутся, и чего-чего не валяется на них! О грязных бумагах и говорить нечего — их ветер взметает, как листья в осень; дохлые мыши, крысы, словом, всякая мерзость и дрянь — все вываливается на улицы. Тр