АЛЕКСАНДР ИОНОВ
Я ПОМНЮ! Я ГОРЖУСЬ!
МОЙ ОТЕЦ
ИОНОВ НИКОЛАЙ ФЁДОРОВИЧ
Мой отец Ионов Николай Фёдорович родился в 1924 г. в городе Рубцовске Алтайского края. После окончания средней школы был призван в 1942 г. в ряды Вооруженных сил. Стал курсантом учебного 231 стрелкового полка. Он успешно справлялся с обязанностями пулемётного стрелка и отлично владел стрелковым оружием. Вскоре он назначается командиром 53 отделения мотострелкового полка. После подготовки в 49 учебном танковом полку он получил назначение командира танка Т-34-85.
Из скупых воспоминаний отца мне известно, что он за время войны потерял четыре боевых машины. Дважды он горел в танках. У одного танка была подбита ходовая. Другой танк утонул в болотах. Однажды в ходе боевых действий отцу пришлось длительно находиться в холодной топи, где он сильно застудил лёгкие (позднее отец скончался от рака лёгких).
В 1944 г. отец получил очень серьезные ранения в голову, руку и ногу. Длительно лечился в госпитале. Поправившись, он служил в должности заместителя командира танковой роты по политчасти в Елабужском районе до 1947 года.
В 1954 г. наша семья переехала в город Чистополь, где отец работал инструктором, а затем заведующим отделом Чистопольского горкома КПСС. Он неоднократно избирался депутатом городского Совета.
Об отце помнят, как об опытном партийном работнике, умеющем вникнуть в суть любых проблем и оперативно их решать. Его человеческая доброта и душевная щедрость снискали широкий авторитет среди партийных и профсоюзных работников, а также среди тружеников города и района.
Полагаю, вам всем понятна моя сыновья гордость за такого отца. Мальчишками, играя в «войнушки», мы бахвалились друг перед другом, чей папка был главнее в Отечественную. И мало кто из моих сверстников мог похвастаться и медалями отцов, и их командирскими погонами. А позднее, повзрослев, я гордился отцом уже внутренним сознанием. Без хвальбы и помпезности. И дожив до его возраста, и приобретя отцовскую седину, я всё с той же гордостью рассказываю вам об отце танкисте, внёсшем несомненный вклад в Великую Победу нашей Родины. Мой отец был награждён Орденом Отечественной войны, медалями «За отвагу» и «За победу над Германией».
Песня моего отца
| От героев былых времён, не осталось порой имён. Те, кто приняли смертный бой, стали вечно травой и землёй… Е.Агранович |
«…Бывало, запою – зал плачет!!!» (из воспоминаний)
Бывают обыкновенные жизни, но его жизнь была необыкновенна. Его жизнь – не песня, но песни в его жизни были. Необычные песни тех лет...
Мой отец, Николай Федорович, из рода Исаевых, с Алтая. Были в его роду и крепкие горнодобытчики и мастеровые-железнодорожники. Сейчас родственники живут в Барнауле и Рубцовске.
На фронт отец ушел в семнадцать лет. Был стрелком пулеметчиком. Командовал бронетранспортером, затем был командиром танка. Имел множественные ранения. Его фронтовые награды теперь бережно хранятся в нашей семье.
…Военные песни отца леденили мое мальчишеское восприятие. Не знаю уж, в каком «зале» пел отец, наверное, в госпитале. Но то, что плакали от его песен, верю. После войны была особая манера пения – надсадная, с болью в душе, с горечью в сердце. Добрые песни перемежались с тихими и печальными, оплакивающими. Настрадался народ, поэтому и выходило невесело. Но все же и всплески веселья были. Одни задорные частушки чего только стоили. Пели в то время везде и всегда: и в деревнях, и в городах, на работе и в пути, на природе и в парках. Песни объединяли, придавали оптимизм в жизни, вселяли веру и надежду в светлое будущее, облегчали душу и ее же распахивали.
Пел отец своеобразно, по-своему неповторимо. Я запомнил этот надсадный голос. Горловое тягучее пение, боль в голосе и в слезливых глазах отдавалась болью в душе.
«…У могилы дуб стоит, мать под ним рыдает.
А он лежит не дышит, он как будто спит.
Золотые кудри ветер шевелит…»
Автора слов этой песни, к сожалению, я не знаю, да и последующие слова помню урывками. Пел отец обычно по праздникам и в некотором подпитии, но хмель не застилал его глаз. Песня начиналась спокойно, затем нарастала, тянулась ввысь и как-то замирала в высшей точке. Затем стремительно падала с кручи, прокатывалась по душам слушающих и затихала в уголках их памяти. На повторе песня вновь взлетала неимоверным махом, гремела, сотрясая все нутро, и застревала горьким комом в горле, в темени, в груди…
Зелено-карие глаза отца в это время становились вороными и жутко блестели, как бы зависая сами по себе. Смотреть в эти глаза было невыносимо. На какое-то мгновение некрасивая гримаса искажала его лицо. Память военных лет тенью пробегала по багровому лицу. И без того всегда прямой, он еще больше выпрямлялся и вскидывал поредевшие седые волосы назад. Кадык на его худой шее судорожно дергался. Мало заметный тик от ранения усиливался. В конце песни горький комок судьбинушки куда-то проваливался, и худое лицо отца светилось торжеством исполнения.
Его больным легким еле хватало воздуха допеть песню до конца, и это было заметно. Но в компании перепеть его было невозможно, и он это превосходство осознавал. Сначала отец давал возможность попеть другим, вслушиваясь критически, а уже затем давил своей надсадной песней, как козырной картой. И все сидевшие рядом с ним, глубоко уважающие его, проникались к нему еще большим уважением. Некоторые поражались манере его исполнения, потому что она никак не стыковалась с его руководящей партийной работой, с его строгостью и серьезностью.
…Считаю отец прожил ярко, при том что судьба его была незавидной. После войны партия направила его работать в отсталые районы Татарии, поднимать сельское хозяйство. Он проводил и большую организационную работу. Был постоянным депутатом городского совета. Надо сказать, что работу свою он выполнял добросовестно, даже чрезмерно добросовестно. Честный и порядочный, он был строгим и требовательным. Видимо, и с него требовали, там…, в партии. Видимо, нельзя было в то советское время по-другому. При его возможностях и власти, жил он скромно, в нужде и простоте, но честно - не хапал, не тащил. Лишь в конце жизни он позволил себе кое-какие партийные льготы. Отец свято верил в идеалы партии, и ему было стыдно за «перегибы строя», которые, к сожалению, в то время были. Он очень дорожил партбилетом, партия для него была святой. Она была его верой, его религией, его судьбой… Вспомните Макара Нагульнова – это почти об отце! Да, были такие люди, и ирония здесь неуместна. Да, были и ошибки. А что, Госдума нынче в идеале?
Постоянные разъезды по колхозам и совхозам. Но, возвращаясь поздно из командировок, в керзачах ли, в чёсанках, он в ненастье и в стужу непременно приносил зачерствевший кусочек деревенского хлеба «от зайчика или лисички». И мы были рады наивно обманываться его вниманием и заботой. Во время отдыха он любил рыбачить на Черепашье и Крутушке с простой ореховой удочкой и с обыкновенным пробковым поплавком или гусиным пером. Отец брал меня и на охоту, где я носился по полям и посадкам вместо спаниеля. Он неплохо рисовал, и это передалось и мне, и его внукам. Ночами он готовил доклады к пленумам и конференциям, и была своеобразная аккуратность в его красивом каллиграфическом почерке. Отец многим людям помогал, и ему отвечали взаимностью. Он воспитал в нас трудолюбие и порядочность.
Все же стоит сказать кратко… Его первая жена, моя родная мама, умирает в молодом возрасте при родах. Осталось четверо детей. Старшему – пять лет. Им нужна мать, и он женится второй раз. Рождается еще один общий ребенок, но не складывается совместная жизнь, и через два года развод. Одному отцу трудно, за детьми нужен уход. Женился в третий раз. Всё было хорошо, удачно и радостно, но счастье недолгое – и эта жена умирает при родах. Через год-другой появляется четвертая жена со своим сыном. Семья большая. И, наконец-то, все, Слава Богу! Жили мы в постоянной нужде, по разным квартирам, но с материнской заботой. И накормлены и обстираны. Мать Ольга Михайловна, имеющая и своего сына, нас подняла на ноги, воспитала аккуратными и внимательными ко всему. Её совместная жизнь с нами неродными была жертвенной. Росли же мы в постоянной строгости. Она неоднократно говорила назидательно:
– Дети, помните, кто ваш отец, и ведите себя прилично и не позорьте его высокое положение в городе.
И еще об отце. Глаза отца были простыми, но и необыкновенными. Порой они мне казались висящими…
В них не было теплоты. Скорее – в них тревога. Нет. Даже боль! Страдание! В них не виделось будущего… Порой, они буравили кареглазастью. Это и пугало, и смешило одновременно, поскольку он в гневе старался нарочито их таращить. Видимо, мнил в себе гипнотизерство. Надо признать, кое-что в нем все же было от матери его, обладавшей прозорливостью, необычным видением. Иногда он «опережал» человечество, так сказать. Говорил то, что лет через пять сбывалось. Жаль, что я не развил в себе это, а предпосылки были… Я не могу объяснить свою некорректную смешливость на его пророчества. Порой наваливался неудержимый хохот, и я с трудом сдерживал его. Нечто было и к Чумакам и Кашпировским. Даже на сеансе уважаемого мной и многими великого Мессинга. Когда я прыскал над «кашпированием» отца – это злило его еще больше, и он распалялся до бесконтроля. Зная по детству нелегкую судьбу отца, я всегда жалел его и не смел перечить. Теперь, зная от родственников и по документам, я уважаю его еще больше и каюсь перед ним за смешки. Не пожелаю и половины кому-либо его тяжкой доли…
Отец был статный, будто литой. «Щеголь», – говорили завистники. В городе отец носил довольно долго настоящие хромовые сапоги и кожаное революционно-военное пальто. Летом – обязательно шляпа и строгий простой костюм. Зимой – каракулевая шапка и настоящие фетры, как у маршалов. Ходил он прямо, с офицерской отмашкой одной рукой, в другой – зажатые перчатки. И непременно кашне, галстук и запонки на простой аккуратно отглаженной белой рубашке. Это был его стиль, а не фраерство.
Я был горд за отца ещё и за его ежегодно-обязательное нахождение на городской трибуне во время первомайских и октябрьских демонстраций. Там были все руководители города и партии. Это был памятно-воодушевлённый ритуал празднования всего народа.
…И вновь я вспоминаю его песню, запавшую в душу вместе с его образом, с его неповторимой манерой исполнения:
«Я ли не растила, я ль не берегла.
А теперь могила душу погребла-а-а…»
Забывая, нам свойственно идеализировать. Не сотвори себе кумира! Нет, отец не был для меня кумиром, он был примером. Порой что-то отцовское проглядывается в моих детях, но они ни коим образом не похожи на него, как, впрочем, и я сам. Я не сидел перед ним за партой, но многому научился от отца. Нынешней молодежи как-то не до своих отцов и, тем более, до дедов. Бег времени и жизненная природа все же выше сознания.
Мой отец похоронен на тихом выселковском кладбище. На старых покривленных временем воротах есть поблекшая эпитафия:
«Родные и близкие, помните о нас. Мы были, как вы. Вы станете, как мы… »
Он скончался, едва выйдя на пенсию. Отказали легкие, операция не помогла. Сказались фронтовые ранения и недуги. Ему не раз приходилось вязнуть сутками в болотах. Отсюда и нездоровые лёгкие. За время войны погибло четыре его боевых машины, а он выжил! И дал нам, своим детям, жизни. Рано, незаслуженно рано его не стало.
Что до разночтения фамилии отца, то это, так сказать, другая глава, требующая отдельного рассказа. Скажу только, что с фронта он пришёл с этой фамилией. И с черепно-мозговой травмой. Частичная потеря памяти имела место быть…. Ещё были раны на руке и ноге. Осколок из его головы при жизни медики так и не стали удалять. И он пожил с ним ещё и ещё. Таких ранений у наших фронтовиков было предостаточно.
…На девятое мая я вновь достану из старой шкатулки боевые награды отца. Бережно переберу немногочисленные старые порыжевшие фронтовые фотографии из семейного альбома. Память. Своими воспоминаниями об отце отдаю дань памяти всем фронтовикам и поздравляю всех с Днем Победы!
Танк Т–34-85. Именно на таком танке воевал мой отец.
Именно такие наши простые боевые машины противостояли немецким «тиграм» и фашистским захватчикам
Отцу моему, Николаю Федоровичу
Ионову – посвящение
Боль
Весенний первый гром,
Его небесные раскаты,
Напомнили о времени ином,
Грохочущем когда-то.
Я не был на войне,
Я не был в медсанбате.
Но боль я чувствую вдвойне.
Боль за погибшего солдата.
Живу во времени ином
С Победой в сорок пятом.
Не утихает эта боль,
Боль за погибшего солдата.
Погибли многие в войну.
Погибли славные ребята.
Я за себя теперь живу
И за погибшего солдата.
Склоняю голову свою,
Во мне тяжелая утрата.
За всех ушедших чарку пью
И за погибшего солдата.
И в День Победы помяну
Того медального комбата.
Я тихо горд за всю страну
И за погибшего солдата.
ИОНОВ НИКОЛАЙ ФЁДОРОВИЧ.
СТОИТ В ЦЕНТРЕ. КОМАНДИР ОТДЕЛЕНИЯ МОТОСТРЕЛКОВОГО ПОЛКА
ИОНОВ Н.Ф. КРАЙНИЙ СЛЕВА.
КОМАНДИР ТАНКА. ВЕНА –1944 ГОД
ПАМЯТЬ! НАГРАДЫОТЦА
БОРИСОВ ТИМОФЕЙ ГАВРИЛОВИЧ
Борисов Тимофей Гаврилович – мой дед по линии родной матери Валентины Тимофеевны. РРРРодился в 1903 г. в деревне Мурзиха Елабужского района Республики Татарстан. Участник Великой Отечественной войны. В боях под Витебском получил тяжёлые ранения. Скончался от ран 26 июня 1944 г. Похоронен в северо-восточной части деревни Жигдны, Меловатского района Витебской области в братской могиле. В мирной жизни вёл крепкое конное хозяйство. Мои родные дядья отыскали эту могилу и побывали на ней с поклоном и памятью к своему отцу. На памятном барельефе среди многих похороненных высечено и имя моего деда Тимофея. К сожалению, воспоминания о моём дедушке скупы. Но низкий поклон ещё и ещё солдату за Мир и Победу! За то, что я живу и живу, за то, что растут мои дети и подрастают внуки, продолжая славный род.
Баба Паша
| … К старости надо иметь уважение, при любом её проявлении… |
Мне бы очень хотелось пожить в старости, если она наступит…
В молодости я как-то спросил свою старенькую бабу Пашу:
− А что, баба, должно быть и не страшно вам помирать? Много пожили, много повидали, да и многое познали. И если уж доведется помирать, так ведь и не обидно и не страшно?
Мне казалось, что вопрос мой аргументирован и логичен. Да и задал я его в мягкой доверительной обстановке, дабы не задеть душу бабули.
− Нет, милый, – спокойно ответила она, − не обидно и не страшно, немощной не хотелось бы быть. Но помирать ещё не хочется, вон как жись-то изменилась. Сколько всего нового, необычного. И интересно мне, что же это дальше-то будет?!
Тяжело ей было вырастить и поднять пятерых своих сыновей и двух дочерей. О своих детях, как она их растила, рассказывала самую малость. И, надо сказать, был эпизод, которого она стеснялась при жизни.
…Голодно было в военное время. Тянула она из последних сил. Жила с надеждой и верой. И вот помог, видимо, Господь в одночасье. Был у неё дядюшка. Не знаю уж, по какой линии родства. Небедный дядюшка. В кои-то годы припрятал он где-то монетки золотые (буквально всего несколько штук). Но, будучи хворым, скончался, так и не поведав о месте тайника. Как уж так случилось, не знаю, но монетки нашли. И баба Паша тайно по одной штучке выменивала их на продукты, чтобы прокормить свою большую семью.
Я никогда не слышал от неё упреков в адрес тогдашней Советской власти. Не слышал и сетований на нехватку средств, тесноту и неудобства. Она как-то безропотно несла свой крест…
Для меня её лик всегда был светел. Сухонькое маленькое лицо с благородными чертами. В глубине её глаз некая усталость от пережитого… Мне нравилась еле заметная улыбчивость, вперемешку с пытливым прямым взглядом, от которого исходило внимание и забота. Эта черта передалась и её детям. Должно быть, я её немало огорчал в детстве своими проказами, но не помню какого-либо окрика или шлепка. Баба Паша относилась к нам с трогательной лаской. Мы были детьми её утраченной дочери. Вокруг неё всегда было людно от разновозрастных сыновей, дочерей, снох и таких же разновозрастных внуков. Людно, но не шумно. Она и болела-то тихо, стараясь не досаждать близким своим нездоровьем, которое иногда всё же было. Кроме, пожалуй, своих последних дней.
Мне казалось, что она будет жить вечно, и я хотел этого. Очень хотел! Правда, мало чем содействовал. Теперь уже признаюсь, каюсь и сожалею. Уезжая от неё в дальнейшую самостоятельную жизнь, я был почему-то уверен, что в любое время увижу её, когда захочу. Немного недопонимал, не соизмерял время и годы. Жизнь закружила своим водоворотом. Новая, не менее интересная, необычная жизнь.
Когда я служил в Армии, часто писал ей письма, делился с ней время от времени тяготами службы. В ответных письмах, не всё понимая, она стыдила и отчитывала меня за «наряды вне очереди», приводила в пример своих сыновей (моих дядьев), рассказывала об их примерности, трудолюбии и уважении. И на старый манер советовала: «Ты там курящимся записывайся, им деньги дают на махорку, а некурящим – сахар, на кой он тебе ляд. За деньги прикупишь всю надобность…»
Это сейчас нахлынули далёкие детские воспоминания о бабе Паше, а тогда, должно быть, уверовалось в подсознании, что хоть я и уехал, но рядом с ней её дочь и ещё крепкие сыновья, такие надёжные люди. Уже тогда, уезжая, надо было, не стесняясь, низко поклониться ей и ещё раз прильнуть к её редким поседевшим прядям, к её пергаментным сухоньким рукам…
Не совсем она верила в космос и говаривала:
− Выдумки всё это, напрасно Бога гневят, там его царство.
Это должно быть от искренней православной веры её. Правда, некоторые из Борисовых говорили, что в вере своей в Бога баба была непререкаемо сурова. Да, она не терпела никаких противоцерковных нападок. Помню, как её пошатывало во время постов, которые она свято блюла. Но, не помню, чтобы её угол был заставлен иконами или множеством старославянских книг. Некоторые я сам брал в руки. Не понимая их написания, бережно перелистывал их подтлевшие странички и поглаживал потрепанные переплёты. Я не вникал в текст, мне было важно соприкосновение с чем-то очень далеким прошлым, издревле почитаемым. Да и молилась баба малозаметно: «Разговариваю с Богом», − поясняла она, и я невольно притихал.
Должно быть, баба Паша, как и все верующие бабушки, относила свои пожертвования в храм того немногого, что у неё имелось. Тетя Анна Тимофеевна что-то выговаривала ей по этому поводу, но я не вмешивался. Лично со мной, как я рассказывал ранее, баба беседовала на тему религии очень даже сдержанно:
− Не отвергай, если и нет веры, − спокойно поясняла, и, зная мою склонность посмеяться и подшутить, добавляла: − Ты не юродствуй и не ехидничай…, грех это всё.
У нас дома хранится ветхая старославянская книга, переданная мне тётей Аней. Это, пожалуй, единственное, что осталось у меня в память о моей бабушке, да ещё старые картонные порыжевшие фотографии, на которых она выглядит одинаково свято-благородно.
Её постоянная забота о нас была такая же, как и обо всех, которых она вырастила. Нет, не случайно у неё орден «Материнская слава», которым она была награждена за рождение и воспитание семерых детей.
…В последний раз я видел бабу Пашу тяжелобольную. Мы приехали в Тольятти и навестили её с сестрой Любашей и братом Евгением. Кажется, я тогда не нашёл ни нужных слов, ни утешений. Баба тогда беззвучно плакала и приговаривала:
− Слетелись, голубки, слетелись… родненькие.
Я как-то покорно обессилено разом сник, смекнув о её безнадежном диагнозе. Её провалившиеся глаза были печальными, а лик увядшим…. Нет, не подшустрил, не подсуетился. Должно быть, передалось чувство других Борисовых – чувство ожидания конца. Неприятное, опустошающее чувство…
От родных я слышал, что моя баба Прасковья Романовна была происхождением из благородной и знатной семьи Андриановых. Во избежание притеснений со стороны тогдашней новой власти её отдали за простого, но делового человека. Он вёл крепкое конное хозяйство. А баба Паша трудилась и на подворье, и на конюшнях, и в колхозе. И, конечно же, воспитывая и поднимая одна всех своих семерых детей.
Вспоминая фильмы военных лет, читая многочисленные произведения о войне и судьбах, рассказывая об отцах и дедах, нельзя не вспомнить о моей бабушке Прасковье, труженице тыла, перенёсшей на материнских плечах все тяготы и лишения военных лет. И я тоже несомненно горд за «материнскую славу» моей бабушки Прасковьи!
БОРИСОВА
ПРАСКОВЬЯ РОМАНОВНА
ОДНА ИЗ ЛЮБИМЫХ ПЕСЕН
ИЗ К/Ф «ОФИЦЕРЫ»
От героев былых времен
Не осталось порой имен.
Те, кто приняли смертный бой,
Стали просто землей и травой...
Только грозная доблесть их
Поселилась в сердцах живых.
Этот вечный огонь, нам завещанный одним,
Мы в груди храним.
Погляди на моих бойцов -
Целый свет помнит их в лицо.
Вот застыл батальон в строю...
Снова старых друзей узнаю.
Хоть им нет двадцати пяти,
Трудный путь им пришлось пройти,
Это те, кто в штыки поднимался как один,
Те, кто брал Берлин!
Нет в России семьи такой,
Где не памятен был свой герой.
И глаза молодых солдат
С фотографий увядших глядят...
Этот взгляд, словно высший суд,
Для ребят, что сейчас растут.
И мальчишкам нельзя ни солгать, ни обмануть,
Ни с пути свернуть!
Александр Ионов
Я помню! Я горжусь!
Фото из семейного архива автора
г. Чистополь 2015