XVIII. Облачные скалы и Перунов цвет

 

На основании сходства впечатлений, производимых отдаленными горами и облегающими горизонт облаками, сходства столь близкого, что непривычный глаз путника нередко принимает видимые им горы за облака, — оба понятия были отождествлены и в языке и в верованиях. В санскрите слова, означающие холм, ка­мень, гору, в то же время означают и облако: parvata, giri, adri, açma и др. ¹; в гимнах Ригведы облака и тучи постоянно изображаются горами и камнями. Своею громо­вою палицею Индра буравит облачные скалы и с жадностью вытягивает из них бес­смертный напиток (амриту, небесное млеко и мед), укрепляющий его к битвам с демонами; он разбивает горы-тучи, из мрачных вертепов этих гор низводит на землю дождевые потоки и дарует людям солнечный свет; он втесняется в пещеры демона Вритры и освобождает оттуда украденных им коров (= дождевые облака) и захваченных в плен водяных жен: «ты (взывают к нему гимны) разбил в куски го­ру, большую, широкую, громовою стрелою, о громовержец! ты разрешил запертые воды, да текут рекою». — «Ты дробишь двери горы (и открываешь путь) светлым коровам»². Ему даются эпитеты adribhid — раскалывающий горы или тучи и gôtrabhid — разбивающий облачную гору или коровий хлев; gotra означает и гору, и облако, и стадо коров. Темные пещеры туч, куда злой Вритра запирает на зиму дожденосных коров, стали уподобляться коровьим хлевам или загонам, в которых де­ржат обыкновенные стада от поздней осени до весеннего выгона их в зеленеющие поля. Следы тех же представлений уцелели и в немецком языке: сканд. klakkr слу­жит для обозначения скал и скученных, одно на другое нагроможденных облаков; англос. clûd — гора, скала, а родственное ему англ. cloud — облако. В песнях Эдды так описывается гроза: hnigu heilög votn af himinfjöllum — текут святые воды с небес­ной горы³. Так как с облаками и тучами неразлучна мысль о их необычайной по-

 

¹ Мат. сравн. слов., II, 255, 450, 528 (балага-ка).

² Die Götterwelt, 65; Orient und Occid. 1861, 1, 14, 19, 50; II, 224: «о люди! этот огонь между двумя скалами есть Индра». Древние толкователи Вед объясняли это место так: Индра производит молнию между двумя облаками.

³ Die Götterwelt, 91.

 

движности, полете и громовых ударах, то предки наши, называя ходячие облака го­рами и скалами, усиливали это поэтическое выражение эпитетами: горы летучие, скалы толкучие. Отсюда возникло индийское сказание, что некогда у гор были крылья; переносясь с места на место, они заваливали города и причиняли страш­ный вред земным обитателям. Люди взмолились Индре, и он стрелами, т. е. мол­ниями, отрезал у гор крылья. Отсюда же возник и общий индоевропейский миф о подвижных горах, которые сталкиваются друг с другом и своим столкновением производят гром и смертельные удары. Это любопытное предание встречаем в сти­хе про Егория Храброго¹ и в песне про Дюка Степановича²:

 

Стоят тут горы толкучие;

Тые ж как горы врозь растолкнутся,

Врозь растолкнутся, вместе столкнутся —

Тут тебе Дюку не проехати,

Тут тебе молодому живу не бывати.

 

Одиссея в двенадцатой песне упоминает о бродячих или толкучих горах, промеж которых ни одна птица не смеет пролететь; даже из тех быстролётных голубей, ко­торые приносят Зевсу амброзию (= дождь), один завсегда погибает в опасных уте­сах, и Зевс каждый раз принужден заменять убитого голубя новым. Горы эти вы­сятся на море, т. е. посреди воздушного океана. Завлечет ли сюда морская буря ко­рабль — от него останутся одни доски да трупы несчастных пловцов. В своем стран­ствовании за золотым руном аргонавты должны были проходить между этими страшными горами; басня о походе аргонавтов содержит в себе миф о добывании богом-громовником весеннего плодородия: корабль — туча, золотое руно — дожде­вое облако, озаренное лучами солнца. О толкучих горах рассказывают, что они не прежде останавливаются, как убивши кого-нибудь³, т. е. после громового удара. По­нятно, что именно в этих горах должна заключаться живая вода = весенний дождь, оживляющий природу от зимней смерти. Как с обыкновенных горных возвышен­ностей низвергаются источники и водопады, так из небесных гор льются потоки живой воды. По свидетельству польской сказки, вода, возвращающая молодость, приносится из-под облачной горы⁴; по болгарскому преданию⁵, Александр Маке­донский ходил добывать бессмертную воду, сокрытую между «две планини, кои се отвораха и се затвораха»; чтобы достигнуть этих гор, надо было пройти страну ноч­ного мрака. В словацкой сказке⁶ мать посылает сына к двум великанским горам (о великанах — демонах темных туч см. гл. XXI), из которых правая отворяется в пол­день и бьет ключом живой воды, а левая — в полночь и точит из себя мертвую воду. В русской сказке⁷ царевич (= бог-громовник) отправляется в тридесятое царство за живою водою: там есть две горы высокие, стоят вместе — вплотную одна к другой прилегли; только раз в сутки они расходятся и минуты через две-три опять сходят­ся; а промеж тех гор хранится вода живая и мертвая (целящая). Приезжает царевич к толкучим горам, стоит-дожидается, когда они расходиться станут. Вот зашумела буря, ударил гром — и раздвинулись горы; царевич стрелой пролетел между гор,

 

¹ Лет. рус. лит., кн. II, 133, 137; Сборн. духовн. стихов Баренцева, 97.

² Рыбник., I, 296.

³ Нар. сл. раз., 111—3.

⁴ Глинск., III, 53.

⁵ Миладин., 526.

⁶ Slov. pohad., 484; Westsl. Märch., 144-155.

⁷ H. P. Ск., VI, 52, a.

 

 

почерпнул два пузырька воды и вмиг назад повернул; сам-то богатырь успел вы­скочить, а у лошади задние ноги помяло, на мелкие части раздробило. Взбрызнул он своего доброго коня мертвой и живой водою — и встал конь его ни в чем невре­дим. Украинская сказка! упоминает о двух криницах с целебной и живой водою, которую оберегают вороны — носы железные (т. е. молнии), побивающие похити­телей своими острыми клювами. За чудесной водою посылаются заяц и лиса, в об­разе которых миф олицетворял силы весенних гроз, отпирающих дождевые источ­ники (см. гл. XII). На возвратном пути лиса счастливо проскользнула промеж тол­кучих гор, а у зайца горы хвост отшибли: оттого он и куцый. В новогреческих сказ­ках² живая вода бьет из горы, которая раскрывается и замыкается так же быстро, как быстро сверкает молния; герой добывает здесь живую воду, черпая из того же источника, откуда берет ее и пчела: намёк на мифическое отождествление нектара с медовым напитком. Еще в одной новогреческой сказке³ ламия, принадлежащая к разряду облачных жен, обещает царевичу дать живой воды, если он подымет ка­мень — тяжестью в четыре центнера; когда царевич поднял и далеко забросил ка­мень, ламия взяла молот (= молнию) и стала бить по скале, и вот скала разверз­лась — и из недр ее была почерпнута живительная влага: предание, соответствую­щее мифическому представлению, по которому конь бога-громовника ударом сво­их копыт выбивает из скал дождевые ключи.

По сказанию белорусов, Перун разъезжает по воздушным высотам и если уви­дит, что на земле творится беззаконие, то разбивает скалы или малые небеса (т. е. облачное небо, которое еще в глубочайшей древности было отличаемо от блестяще­го небесного свода = блаженной обители богов) и таким образом низводит на злых и нечестивьгх молнию⁴. Эдда так выражается о владыке громов: «Тор идет — скалы дрожат!»⁵ Мифы всех арийских племен согласно утверждают, что божество грома, молнии и дождя признавалось сыном горы-тучи, рождающимся из ее мрачных недр. Индийский Шива родился в пещере небесной горы Меру; персидский демиург Митрас почитался сыном священной горы Алборда; в темной пещере убил он быка-тучу и кровию его (= дождем) оплодотворил землю. Точно так же гре­ческий Вакх рождается в пещере острова Наксос — в то время, как мать его Семела гибнет при появлении Зевса во всей его грозной славе, т. е. туча, разбитая громом и молниями, исчезает, а из утробы ее исходит Вакх (вино = дождь). Сам Зевс, скрыт­но от отца своего, воспитывался в пещере острова Крита. Греческие сказания уже приурочены к известным местностям; на них, следовательно, видна печать позд­нейшей переработки мифа. В большей свежести сохранилось сказание о рождении Тора: он был сыном Одина и богини Земли — lördh (Erde), но сверх того мать Тора носит и другое имя Fiörgyn. Имя это собственно означает гору-тучу, как очевидно из того, что Ульфила греч. όρος — гора переводит словом fairguni, а готское fairguni (fairguns) тождественно с литов. Perkunas (Перун); ибо звук f в готском языке соот­ветствует славянскому и литовскому п. Эдда дает указанное прозвание не только матери Тора (Fiörgyn), но и отцу фригги (Fiörgynn), что сближает эту богиню-громовницу, супругу Одина, с нашей бабой-горынянкой⁶. Итак, в мифе о рождении

 

¹ Lud Ukrain., 1, 315—6.

² Ган, II, стр. 195, 280.

³ Ibid., 234.

⁴ Маяк, XVII, 42.

⁵ Симрок, 59.

⁶ D. Myth., 156-7, 230, 319.

 

 

Тора сливаются два представления: Один, как верховное божество грозовых бурь и урожаев, производит его в союзе с горою-тучею; а как представитель неба, осеменя­ющего дождем мать сыру землю, рождает его в период весеннего своего сочетания с богиней Землею. Обе плодящие матери: и гора-туча, и земля должны были отожде­ствиться в убеждениях народа, как скоро позабыто было метафорическое значение горы и в ней увидели не более как земную возвышенность. Рождаемый облачной горою, бог-громовник стал представляться исходящим из утробы матери-земли, и огнедышащие горы придали этому перенесению мифа с высокого неба на дольный мир особенную твердость. Подземные удары, слышимые во время землетрясений, совпали с громовыми раскатами: «гром гремит — земля дрожит» (I, 316); в старин­ных отреченных книгах («громовниках») предсказания по грому и трусу (земле­трясению) поставлены рядом¹. Подобно тому, греческий бог молний, позднее бог подземного огня, славный кузнец Гефест, был сын Зевса (= неба) и Геры; по друго­му сказанию, Гера родила его без помощи мужа; в ее образе греки олицетворяли ту­чу, из чрева которой сверкает молния, и потом землю, рождающую из себя вулка­нический огонь². Эти мифические сближения повели к уподоблению неба, покры­того темными тучами, подземному царству: поэтический образ, весьма часто встречаемый в сказочном эпосе.

Представляя облака и тучи небесными горами, древний человек созерцал на их вершинах своих творческих богови при этом понятие о горах-тучах сливалось с представлением небесного свода светлою, блестящею горою (I, 62); ибо небо, как родина туч, как широкое пространство, где созидаются эти толкучие горы, само отождествлялось с облачным миром (небо и nubes). Сказки о заклятых царевнах (= богинях летнего плодородия, полонённых злым демоном зимы) заставляют их томиться в неволе не только в пещерах змеиных гор (= в тучах), но и на хрусталь­ной горе, т. е. на небел Впоследствии сказания о небесных горах стали приурочи­ваться к земным возвышенностям. Так, по мнению греков, Зевс восседал на высо­кой вершине Олимпа или, по другим свидетельствам — на Иде и иных горах Гре­ции и Малой Азии и назывался άχραίος (άχρις — вершина горы); Посейдон (пер­воначально бог дождевого моря) — на вершине лесистой горы Сама; Эол изобра­жался восседающим на скале, в темных пещерах которой были заключены буйные ветры: ударяя скипетром (= молнией) о скалу, он выпускал их на свободу и чрез то воздвигал грозные бури. Белорусское поверье рассказывает, что Перуну подчинены гарцуки — духи, обитающие в горах, которые своим полетом производят ветры и непогоду; в великорусских губерниях думают, что зимние вьюги прилетают в нояб­ре месяце от железных гор, т. е. из снеговых или окованных стужею туч; в снежных же горах замыкаются на зиму весенние болезни, так называемые поветрия, а когда солнце растопит эти снега — они разбегаются по белому свету и нападают на лю­дей³. В Скандинавии и немецких землях многие горы и скалы носят имена, свиде­тельствующие о посвящении их Одину и Тору: Odensberg, Donnersberg, Thonersberg, Thuneresberg; одна из высочайших гор в цепи Альп — теперешний sanct Bernhard в раннюю пору средних веков известна была под именем mons Jovis; в разных странах Западной Европы камни и скалы были местами жертвоприноше-

 

¹ Пам. отреч. лит., II, 361—374.

² Die Götterwelt, 28. В битве богов с гигантами (= тучами) Минерва навалила на Энкелада остров Сицилию, и великан этот стал изрыгать пламя сквозь жерло Этны.

³ Приб. к Ж. М. Н. П. 1841, 87-88; Сахаров., II, 27, 65.

 

 

ний (mahlsteine, opfersteine) и признавались священными¹. В Литве долгое время сохранялось благоговейное уважение к некоторым камням; об одном камне расска­зывают, что когда какой-то мельник хотел было достать его и употребить на жер­нов, то в глаза ему полетела с камня пыль — и он ослеп; помощников его также по­стигла небесная кара — один вскоре умер, у другого отнялись руки²{Наравне с про­чими индоевропейскими народами поклонение горам и камням было и у племен славянских. По свидетельству Гельмольда, балтийские славяне клялись священны­ми камнями; у мыса Горенского, близь Руяны, есть огромный утес, исстари назы­ваемый божьим камнем — Buskahm (Бужкам), а подле Деммина есть другой свя­щенный камень; Дитмар упоминает о высокой горе в жупе силенской, которую чтили жители во время господства язычества³. Близь Будишина две горы Белбог и Чернобог названиями своими указывают на культ богов светлых и темных (I, 48—9). Козьма Пражский говорит о чехах, что они поклонялись камням и прино­сили жертвы горам и холмам⁴. Краледворская рукопись упоминает о скале, люби­мой богами, где совершались жертвенные обряды:

 

Tamo w dubravu, tam s cesty skala,

Boh6m zmilena, na ieie wrchu

Obietui boh6m, boh6m svym spasam^s.

 

У словаков доныне почитаются священными некоторые из вершин Татранских, где собираются на молитву тени усопших предков; у хорутан имя священной горы носит Триглав, у них же уцелел обычай оставлять на камнях плоды и ленты — ве­роятно, остаток древних жертвоприношений. Хорваты и сербы считают Велебитский хребет обиталищем вил⁶; в Сербии есть гора Перуна — Дубрава (I, 219). Горы у славян были обычными местами жертвоприношений и солровождавших их иг­рищ. Кумиры Перуна и других богов стояли в Киеве на холму: «и постави (Влади­мир св.) церковь Василия на холме, идеже был Перун... идеже творяху потребы князь и людье»⁷; там закапались жертвы: «и осквернися кровьми земля руска и холм от»⁸. В толстовском списке Новгородской летописи читаем: «куда же древле погани жряху бесом на горах, туда же ныне церкви стоят златоверхие каменозданные и монастыреве»⁹. Исцеленный Христом человек в слове Кирилла Туровского говорит жидам: «чили на высокые холмы хощете мя повести, идеже вы своя дети бесом закаласте?»¹⁰ В старинном русском поучении проповедник увещевал свою паству: «не нарицайте собе бога... ни в камении»¹¹. На Ладожском озере, на острове Коневце под Святою горою лежит большой Конь-камень (12 сажень в окружности и 7 аршин в вышину), которому еще в XV веке приносили в жертву коня. В дар ду­хам, которые обитали около этого камня и охраняли скот, перевозимый с берега на

 

¹ D. Myth ., 139, 153—5, 312, 610—1; бальных заставляли пролезать сквозь отверстие в земле или камне — ibid., 1118.

² Рус. Сл. 1860, V, ст. Костомар., 14.

³ Срезнев., 27, 28; Макуш., 85.

⁴ Громанн, 86; Рус. Бес. 1857, IV, ст. Эрбена, 74—75.

⁵ Ж. М. Н. П. 1840, XII, 126. Перевод: Туда в дубраву! там с дороги скала, любимая богами; на ее вершине сверши обет (= жертву) богам, богам — своим спасам.

⁶ Срезнев., 28.

⁷ П. С. Р. Л., 1, 51.

⁸ Ibid., 34.

⁹ Истор. Рос. Соловьева, III, 139.

¹⁰ Памят. XII в., 61.

¹¹ Москв. 1844, I, 243.

 

 

остров и оставляемый на тамошних пастбищах в продолжение целого лета, без вся­кого надзора, прибрежные жители ежегодно обрекали по одному коню; конь этот погибал зимою, и суеверные крестьяне были убеждены, что его пожирали незри­мые духи. Преподобный Арсений окропил камень св. водою, и нечистые улетели с острова в виде воронов¹. В Ефремовском уезде, на берегу Красивой Мечи, вокруг Коня-камня до позднейшего времени совершалось опахиванье, чтобы приостано­вить губительное действие скотского мора². В той и другой местностях Конь-ка­мень служил видимым представителем бога-громовника, которому, как пастырю небесных стад, крестьяне поручали охранение своего скота. В житии препод. Иринарха (XVII в.) рассказывается, что в городе Переяславле был поток, среди которо­го лежал большой камень, и вселился в тот камень бес и творил мечты; сходились к нему и мужи, и жены, и дети ежегодно на Петров день и творили камню поклоне­ние. Уведав про то, препод. Иринарх разжегся ревностию и велел дьякону Онуфрию зарыть камень в яму; Онуфрий исполнил приказ, но бес озлобился, наслал на него трясовичную болезнь и сотворил ему много пакостей³. Есть указание, что белорусы до сих пор, следуя старому обычаю, кладут на камни деньги, холсты, пояса и другие приношения, которые потом поступают в пользу церкви⁴. В Тамбовской губ. есть камень, почитаемый целебным от зубной скорби; чтобы унять эту скорбь, поселяне грызут его больными зубами⁵, — точно так же, как в других местах с тою же самою целью грызут Перуново дерево — дуб (см. выше стр. 157). Купальские и соботские огни разводятся славянами по горам⁶. Почти во всех славянских землях существу­ют свои красные, червонные, русые, черные, гремучие, поклонные и святые горы (холмы)⁷. Эти эпитеты знаменательны: красная (червонная, русая) и черная горы напоминают нам сейчас указанные названия священных гор: Белбог и Чернобог. До сих пор на красных горках встречается у нас весна и восходящее весеннее солн­це, с хороводными песнями и приношением хлебов; самый день, в который празд­нуется возврат весны (богини Лады), с ее благодатными грозами и ливнями, слы­вет Красною Горкою: это — воскресенье Фоминой недели, время брачного союза неба с землею и обычная пора свадеб в городах и селах.

 

На красной горе,

На всей высоте,

Крестись и молись,

Земно кланяйся! —

 

говорит народное причитанье⁸. На такое чествование холмов и гор указывают при­даваемые им эпитеты святых и поклонных; наконец, название: гремучие или гремячие горы прямо свидетельствует о их связи с громовником и небесными скалами-тучами — подобно тому, как тот же эпитет в применении к горным ключам сви­детельствует о сближении этих последних с дождевыми потоками, ниспадающими из облачных гор. Я. Гримм приводит названия гор: Hromolan (от слова гром) — в

 

¹ Истор. словарь о святых в рус. церкви, 43; История, изображение о начале Коневской обители, 1822 г., 3-4.

² Истор. рос. иерархии, IV, 607; Рус. прост. праздн., I, 15—16.

³ Лет. рус. лит., кн. I, 85.

⁴ Вест. Р. Г. О. 1853, VI, 139.

⁵ Истор., статистич. и географ, журнал 1827, 68—71.

⁶ Вест. Евр. 1819, XIII, 42—43; Москв. 1844, IX, стат. о фриульских славянах, 214, 222.

⁷ Р. И. Сб., VII, ст. Ходаковск., 145, 304, 315, 334; Терещ., V, 15.

⁸ Ч. О. И. и Д., год 3, IV, словарь Макарова, 147.

 

 

Богемии и Grimming = славян, germnik (grmnik) — в Штейермарке, недалеко от по­тока, называемого Donnersbach¹. В Воронежской губ. в меловых горах, идущих по берегу Дона, известны Дивы или Дивогорск, а в Пермской губ. Дивьи горы²: назва­ния, напоминающие дивов, духов, родственных с змеями-горынычами (см. гл. XX).

Яркое сияние солнца и пламя грозы старинный метафорический язык уподоб­лял блеску золота, серебра и самоцветных каменьев, а туманы, облака и тучи — го­рам, пещерам и мрачным подземельям. Отсюда возник миф, что драгоценное зо­лото солнечных лучей и молний, вместе с небесным вином или живою водою, т. е. дождем, похищаются на зиму злыми демонами и, сокрытые в облачных скалах или в подземном мире туманов и снежных туч, лежат недоступными для человека кладами. Клад (от глагола класть, кладу) означает запрятанное, или, что то же, по­гребенное, похороненное со-кровище (от крыть, со-крывать = облачать, затемнять тучами); творческие, живительные силы природы (молния, дождь и все согреваю­щий свет солнца) действительно умирают в зимнюю половину года и как бы по­гребаются за непроглядными туманами и облаками: по-гребать (за-гребать) — за­капывать, хоронить = хранить, беречь, прятать, кладбище — место погребения усоп­ших, кладовая = по-греб. Подобно тому, готск. huzd (др.-верх.-нем. hord, англос. heord, сканд. hodd — клад) буквально соответствует латин. cust (custos, custodia — от curo = cuso), так что немец. hûs (das hegende, schützende) и лат. curia (haus, hof, до­машний кров) одного корня; следов., в слове huzd лежит понятие охранения, сберегания³. Немец. berg (санскр. bhrgu) — гора (метафора тучи) происходит от bergen (лит. биргти, рус. беречь, берегти — прятать, скрывать), а собственное имя Татры (Карпатские горы) — от корня та (слав. таити, таю — celare) и приставки тра⁴. За­бывая первоначальный смысл метафорических выражений, народ низвел мифиче­ское сказание о небесных кладах до простого, буквального объяснения; облачные скалы и вертепы обратились в его убеждениях в настоящие горы, из которых добы­ваются благородные металлы, в курганы и могильные холмы, где вместе с умер­шими зарывалась и часть их сокровищ, в пещеры и подземелья, куда древний че­ловек прятал свои драгоценности, чтобы обезопасить их от вражьего похищения⁵. У славян, равно как и у других индоевропейских народов, ходит много любопытных рассказов о кладах; подробности, которыми они обставлены, исполнены мифиче­ского значения и не позволяют сомневаться, что это, собственно, — предания о не­бесных сокровищах, только перенесенные на землю. Клады таят под землею (в го­рах, городищах, курганах, оврагах и пещерах) несчетное богатство золота, серебра и самоцветных камней — в деньгах, вещах и необделанных грудах: целые котлы бы­вают наполнены этими драгоценностями. На том месте, где зарыт клад, ночью в известное время года горит синий огонек или свеча⁶; если ударить по свече и произнесть заклятие: «аминь, аминь, рассыпься!» — то она превращается в кубышку

 

¹ D. Myth., 155.

² Географ. Словарь Щекатова, II, 195—200.

³ D. Myth., 922.

⁴Записки Р. Г. О. по отдел. этногр., I, 566.

⁵ Маврикий о славянах (VI в.) говорит, что они скрывают свое имущество под землею и живут как разбойники; Гельмольд свидетельствует, что поморяне зарывали в землю все, что было у них драго­ценного. Вера в клады доныне поддерживается не одною силою предания, но и действительными на­ходками старинных монет и вещей.

⁶ В житии Бориса и Глеба (XI в.) сказано: «аще бо или сребро или злато скровено будет под землею, то мнози видять огнь горящь на том месте». — Срезн. Сказание о Бор. и Глебе, 23.

 

 

или котел с деньгами. Поэтому, приметив блуждающий огонек, стараются искать вблизи клада, который (как только его найдут) выходит, по народному поверью, с треском¹. Клады обнаруживаются обыкновенно при начале весны и на праздник Купалы. По рассказам чехов, в страстную пятницу открывается подземный мир, и спрятанное в нем золото горит желтым, а серебро белым пламенем; славонцы ут­верждают, что зарытые в земле сокровища горят красным пламенем — на Благове­щение². По русскому поверью, на Светло-Христово Воскресенье, промеж заутреней и обедней, и в ночь на Иванов день земля разверзается и клады просушиваются: в это время можно видеть, как в глубоких провалах и погребах висят на медных или железных цепях огромные котлы и бочки, полные серебра и золота; по краям кот­лов горят свечи; но все это тотчас же исчезает, как скоро пожелаешь подойти ближе или станешь творить молитву³. Зарытие кладов народ приписывает колдунам, лю­дям, отрекшимся Бога, душегубцам, славным мятежникам, разбойникам и граби­телям; между ними называют Стеньку Разина, Пугачева, Гаркушу, Кудояра и дру­гих гайдамаков. В Алаторском уезде есть предание, что Разин на пути к Промзину городищу зарыл в горе две бочки серебра; бочки эти выходят по ночам из подзе­мелья и катаются, погромыхивая цепями и серебряными деньгами. Клады редко полагаются без заклятия; чтобы укрыть их от поисков, тот, кто зарывает сокрови­ще, причитывает вслух зарок или приговор: через сколько времени, как, кому и при каких условиях может достаться этот клад. Зароки бывают различные, но более за­клинают на одну или несколько голов молодецких: только рука, совершившая оп­ределенное число убийств, может добыть заповедный клад. Без соблюдения усло­вий, требуемых зароком, клад не дается; чем усерднее будешь рыть землю, тем глубже станет он уходить вниз; иной раз кажется, что совсем дорылся до сокрови­ща, заступы уже стукнули о железную плиту или крышку сундука, как в то же мгно­вение с страшным гулом проваливается клад в преисподнюю, а из-под земли слы­шится неистовый, оглушающий хохот нечистой силы. Даже если бы кому и посча­стливилось набрести на клад, все равно — он не в силах будет им воспользоваться: едва дотронется до него, тотчас почувствует во всем теле расслабление — словно ру­ки и ноги перебиты, или, взявши золото, будет кружиться с ним около подвала и до тех пор не выйдет на дорогу, пока не положит добычи на прежнее место, или и вов­се не вылезет из очарованного подземелья; при всякой попытке уйти оттуда не с пустыми руками — земля начинает смыкаться и железные двери готовы с шумом захлопнуться; самые деньги скользят из рук и прыгают промеж пальцев. Клады оберегаются огненными змеями (драконами), колдунами и нечистою силою, кото­рая пугает кладоискателей страшными видениями: то слышатся им удары грома, дрожит земля, клонятся к земле деревья и катятся с гор огромные камни; то несут­ся на них стаи хищных птиц, скачут бешеные кони, бросаются черные собаки и черные кошки; то прибегают нечистые в виде различных чудовищ, с свистом, га­мом и дикими криками: режь, бей, губи! В толпе демонов является и самая Смерть — костлявый скелет, дыша пламенем и щелкая зубами. По польским пре­даниям, черт охраняет сокровища в образе совы, а по чешским — в образе черной или огненной собаки; про старых черных котов чехи рассказывают, что в них посе-

 

¹ Абев., 222; Истор., статистич. и географ, журнал 1827, VII, 68—71; Маяк, V, смесь, 24; Вест. Р. Г. 0. 1853, II, смесь, 110; Nar. zpiewanky, I, 433.

² Гануш, 108, 116; Иличь, 124.

³ Киев. Г. В. 1854, 46; Волын. Г. В. 1847, 14; Lud Ukrain., II, 62; Семеньск., 69; Вест. Евр. 1830, XV-VI, 272.

 

 

ляются злые духи, и тогда они немедленно исчезают из дому и сторожат подзем­ные клады. Около места, где зарыты сокровища, бродит на страже и дух их усопше­го владельца. Самые клады могут принимать разные образы: в то время, когда ис­полнится срок их подземного пребывания или «заклятия», они бродят по земле и показываются счастливцам то блуждающим огоньком, то золотою веткою, то пету­хом, золотою наседкою с цыплятами, барашком, козою, теленком, быком или ко­ровою, конем, волком, свиньей, собакою или кошкою, иногда даже в человеческом образе. Это наиболее удобная пора, чтобы овладеть кладом: стоит только ударить по нем наотмашь чем попадя — и клад рассыплется звонкою монетою или оборотится кубышкою с деньгами. Животные, в образе которых являются клады, имеют сереб­ряную и золотую шерсть, а иногда просто — белую, красную, рыжую или желтую¹. Белый цвет указывает на серебро, а красный, рыжий и желтый — на золото. В Ка­лужской губ. рассказывают об одном крестьянине, который, возвращаясь домой, увидел белого коня; лошадь то и дело забегала вперед и преграждала ему дорогу. Крестьянин ударил ее кнутом — и она разлетелась в груды серебряных денег². В другом рассказе встречается следующая любопытная подробность: «когда мы ры­ли, — говорил кладокопатель, — вдруг словно из земли выросла собачка вся желтая, с одним глазочком во лбу; по цвету собачки нам ясно стало, что в кургане есть зо­лото»³. Заметим, что болотные, блуждающие огни, почитаемые предвестниками кладов, признаются в Белой Руси за одноглазых малюток. Еще рассказ: пришел мужик ночевать в пустую избушку и только начал засыпать — выскочила рыжая кошка и стала бегать по избе; сама вся светится, словно золото, а где хвостом уда­рит — там деньгами звякает. Мужик изловил ее, проговорил трижды: «аминь, аминь, рассыпься!» — и кошка рассыпалась на червонцы⁴.

По немецкому поверью, сокровище, зарытое в земле, медленно приближается к ее поверхности, ежегодно подымаясь вверх на петушиный шаг; почти то же расска­зывается у славян и немцев о громовых стрелках: погруженные в глубь земли, они в течение семи лет возвращаются назад и выходят на свет божий⁵. Смысл преда­ния — тот, что молнии Перуна скрываются на семь зимних месяцев в темных об­лачных пещерах и не блестят перед взорами смертных до той поры, пока не вызо­вет их теплая весна (сличи с мифом о покраже Торова молота — см. гл. XXI). В ста­ринных памятниках год означает время вообще (година — час)⁶; впоследствии сло­во это получило более ограниченное значение, и вместе с тем выражение о семи зимних периодах времени (т. е. месяцах) стало пониматься как указание на семь полных лет. Означенное мифическое представление соединялось и с золотым со­кровищем солнечных лучей. Пока продолжается зима, благодатные силы природы

 

¹ Ворон. Г. В. 1850, 28, 29; Иллюстр. 1846, 409; Зап. Р. Г. О. по отд. этногр., I, 715—733; Вест. Р. Г. О. 1851, 1, 21-22 («Гора Шатрица»); 1857, IV, 272; Москв. 1849, IX, 13; Записки Авдеев., 151-2; Полтав. Г. В. 1845, 24; Тульск. Г. В. 1852, 27; Калуж. Г. В. 1852, 44; Lud Ukrain., II, 60—72; Громанн, 53, 56, 213; D. Myth., 923; Совр. 1852, 1, ст. Жорж-Занда о француз, поверьях, 76—77.

² Сравни вариант в Совр. 1856, XII, 189—193, и сказку о коне, рассыпающемся в серебро и золото (Н. Р. Ск., II, 19): достался конь дурню, рассыпался по его приказу серебром, а гости давай подбирать деньги да по карманам прятать; видит дурень — дело неладно, велел быть по-старому — и явился конь, только без хвоста.

³ Ворон. Г. В. 1850, 28.

⁴ Чудинск., стр. 120.

⁵ D. Myth., 922; см. I т. настоящего сочинения, 126—7.

⁶ Словарь церковно-слав., изд. Востокова, 171.

 

 

пребывают заклятыми (заколдованными) во власти злых демонов¹ и никому не доступны; но с приближением весны близится и пора их освобождения. Уже на ко­ляду, при повороте солнца на лето, когда светило это вновь возрождается к жизни, старинная обрядовая игра заставляет искать схороненное золотое кольцо = символ светлого солнца, сокрытого зимними облаками и туманами; песня, сопровождаю­щая игру, гласит: «мое золото пропало, оно порохом запало, призаиндевело» и на­зывает его змеиная крылица, т. е. змеиным кладом, со = кровищем, похищенным змеем-тучею; крылица = крыльце от глагола крыть (как било, бильце от бить, мыло, мыльце от мыть и др.) буквально тождественно с словом со-кровище (см. гл. XXVIII). Весною на Светлое Воскресение раскрываются мрачные пещеры подземе­лий и золотые клады ярко горят и светятся в больших котлах и бочках, т. е. свето­зарные лучи солнца и блестящие молнии, затаенные во время зимы в облачных го­рах и окованные морозами (почему котлы и бочки с золотом изображаются прико­ванными к железным цепям), с приходом весны воскресают к жизни вместе со всею природою; самое слово воскресение (от крес — огонь) означает возжжение ог­ня = света. В христианскую эпоху предание о воскресении бога-Солнца слилось с новым верованием о восстании из мертвых праведного солнца — Христа. Отсюда создалась прекрасная легенда: один честный бедняк, воротясь на Светлое Воскре­сенье от заутрени, хотел было затеплить свечку перед образами; хватился, а в печи богатья (горячих угольев) нет, и пошел просить по соседям. Но, следуя старинному обычаю, запрещающему давать в этот день огонь², все соседи наотрез ему отказали. Призадумался бедняк, как ему быть? Глядь — в поле огонёк светится: «должно быть, чумаки остановились; пойду, у них попрошу». Пришел в поле — сидят вокруг огня чумаки в праздничных свитках. «Христос воскресе!» — Воистину воскресе! «Дайте богатья, добрые люди!» — Подставляй свитку; мы тебе в полу насыпим. Бед­няк подставил свитку, чумаки нагребли жару и насыпали ему в полу, когда он воро­тился домой и высыпал жар в печку — горячие уголья превратились в золото. Узна­ли про то соседи, бросились толпою к чумакам и стали просить огня, да только по­палили свои новые свитки, а золота не добыли³. Древнейшая обстановка предания сохранена словацкою сказкою о странствовании бедняка на стеклянную гору (= не­бо), где у разведенного пламени (= солнца) сидели двенадцать Месяцев; они позво­лили путнику согреться у своего огня и дали ему на прощанье мешок горячих угольев, которые потом превратились в чистое золото⁴. Бедняк, добывающий золо­то солнечных лучей, есть бог земных урожаев, впадающий в нищету во время бес­плодной и скупой зимы и богатеющий в щедрое на дары лето. Те же верования сое­диняют с кладами и племена германские; по их рассказам, клады выступают из земли в марте месяце, и тогда можно увидеть большие пивные котлы (braukessel), насыпанные красным золотом. Пиво — известная метафора дождя, а котел и боч­ка — тучи. Клады эти горят (schätzen brennen) синим пламенем или горячими угольями, цветут, зреют и просушиваются на солнце — «der schatz blühet (сравни: das glück blünt), zeitigt, sonne sich»; когда клад скрывается, погружается в землю — говорят: ег verblüht (он отцвел). Означенные выражения возникли из сродства по­нятий: светить, гореть, сушить, цвести, зреть (созревать). Древнейший язык срод-

 

¹ Адский бог Pluto (Плутон) был признаваем и владыкою металлов, и подателем богатств (Plutus) — der Ursprung der Myth., 67.

² По мнению простолюдинов, это все равно что отдать свое счастие и довольство.

³ 0. 3. 1857, X, 430.

⁴ Slov. pohad., 19—28.

 

 

нил эти понятия, так как лучи солнечные и светят, и сушат, и дают плодам зре­лость; яркие краски цветов и золотистый отлив зреющих жатв фантазия сближала с золотыми лучами солнца и блестящими молниями (см. т. I, стр. 101—о значе­нии слова сушить, и стр. 73, 79—о представлении зрелых колосьев золотыми во­лосами богини Земли): глагол зреть (обл. зорить) одного происхождения с слова­ми зоря, зорница и зрак (солнечный луч); цвет (квет) есть только фонетически из­мененное слово свет, и в областных говорах вместо «цвести» говорят: свести, а вме­сто «цветок» — све(я)ток; последнее речение употребляется и в смысле утреннего рассвета¹. Следуя внушению языка, народ создал мифы о Зоре, рассыпающей по небесному своду розы, о золотых плодах, зреющих в облачных садах, и уподобил молнию золотому или огненному цветку. Немцы выражаются о грозе: «blühtdas gewitter auf». Отсюда понятна та близость, в какую поставлены предания о кладах в отношении к богу-громовнику, как возжигателю молний, рушителю облачных скал и освободителю солнца из темного царства демонов. По русскому поверью, клад выходит из земли с треском, т. е. при ударах грома; сравни немецкое выражение: «der schatz wettert sich»². Рассказывают, что в то время, когда начинают рыть клад, вдруг подымается буря, на ясное небо набегают мрачные тучи — раздается гром, блестят молнии, льет сильный дождь и слышится треск падающих деревьев³. Бело­русы почитают владетелем кладов мифическое существо, известное под именем Деда: Дзедка, говорят они, ходит по дорогам с сумою, в виде нищего с красными, огненными глазами и с такою же бородою, и, встретив несчастного бедняка, наде­ляет его деньгами. На том месте, где зарыт клад, он показывается не весь — только голова его видна, а людям кажется, что то горит огонёк. Кто усмотрит этот огонь, должен бросить на него что-нибудь из своей одежды; лучше всего бросать шапку (или клок волос с головы), потому что тогда клад останется на поверхности земли; иначе он уходит в землю — более или менее глубже, смотря по тому, какая часть платья кинута: та ли, которая носится ближе к ногам или к голове. «Дзедзя гарйць» означает: клад светится, блестит⁴. В Херсонской губ. рассказывают, что клад неред­ко является в виде старика в изорванной и грязной нищенской одежде. В велико­русских рассказах встречаем того же таинственного деда. Случилось раз — увидел мужик, что в поле огонёк светится, подошел поближе, и что ж? у огня сидит седень­кий старичок, подле него собака и костыль, воткнутый в землю, а напротив стоят три котла, да такие огромные, что и двадцать человек не сдвинут с места: в одном золото, в другом серебро, в третьем медь; по краям