Благодаря тому, что мистерии Митры получили сравнительно позднее распространение, они счастливо избежали тех гонений, которые выпали на долю опередивших их в Риме восточных культов, и, в частности, культа Изиды. Возможно, некоторые из тех астрологов или «халдеев», которых при первых императорах периодически высылали из Италии[1], причисляли себя к поклонникам персидского бога, но эти бродячие прорицатели, вновь и вновь появлявшиеся в столице вопреки всем столь же беспомощным, сколь и строгим сенатским решениям, не имели ничего общего с духовенством хотя бы уже потому, что не проповедовали определенную религию. Когда в конце первого века митраизм распространил свое влияние на Западе, недоверчивая осторожность или даже явная враждебность, долгое время сквозившие в политике Рима по отношению к иноземным жрецам, начали уступать место благосклонной терпимости, если даже не открытому покровительству[2]. Уже Нерон пожелал принять посвящение в маздеистский ритуал от магов, которых привез к нему армянский царь Тиридат, — этот последний почитался в качестве воплощения Митры[3].
К несчастью, мы не располагаем прямыми свидетельствами в отношении юридического положения сообществ почитателей непобедимого Солнца Митры. Ни один из текстов не дает пояснений на счет того, считалось ли существование этих объединений первоначально только допустимым, или, будучи признаны государством, они с самого начала получили право на свои владения и самоуправление. Тем не менее вряд ли можно предположить, что государство стало бы долго терпеть религию, не имеющую определенного статуса, особенно если учитывать то, что она всегда насчитывала в рядах своих приверженцев немало административных и военных лиц. Возможно, для того чтобы оставаться на законном положении, эти сообщества создавали похоронные коллегии, что позволяло им пользоваться привилегиями, предоставляемыми такого рода корпорациям[4]. Однако, как нам кажется, они имели возможность прибегнуть к более эффективному способу. С того самого времени, как мы можем зафиксировать присутствие персидского культа в Италии, мы всегда обнаруживаем его тесную связь с культом Великой матери из Пессинунта, который еще за три века до того был торжественно признан римлянами. Более того, кровавый ритуал тавроболии (принесение в жертву быка), воспринятый в культе фригийской богини под влиянием маздеистских верований, вероятно, уже со времени Марка Аврелия пользовался особой поддержкой, заключавшейся в предоставлении гражданских льгот[5]. Безусловно, мы еще не имеем сведений о том, было ли это сообщество двух божеств освящено решением сената или императора. В последнем случае наш странствующий бог тотчас же приобрел бы права гражданства в Италии и сделался бы римским божеством в той же мере, в какой ими стали Кибела или Беллона из Команы. Но даже при отсутствии определенного решения гражданских властей мы можем с полным основанием полагать, что Митра, как и Аттис, с которым тот отождествлялся, составил пару Великой Матери, и на него так или иначе распространялось оказываемое ей официальное покровительство. Тем не менее его жрецы, по всей видимости, не получали никаких постоянных пожертвований из казны, хотя налоговое ведомство или муниципальные кассы могли в виде исключения одаривать их некоторыми суммами[6].
В конце второго века более или менее осторожная снисходительность, которую проявляли цезари к иранскому культу, внезапно сменилась активной поддержкой. Коммод возжелал быть принятым в число его адептов и участвовал в их тайных обрядах[7]. Открытие многочисленных посвятительных надписей с благими пожеланиями этому правителю, либо просто датированных временем его правления, уже позволяют предположить, какой импульс должно было дать пропаганде митраизма это обращение императора. С того момента, как последний из Антонинов порвал таким образом со старыми предрассудками, новой религии, как представляется, было уже твердо обеспечено покровительство его преемников. С первых лет III века во дворце Августов имелся ее представитель[8], и ее приверженцы своими подношениями и благими пожеланиями славили Северов, а позднее — Филиппа. Аврелиан, учредивший неофициальный культ поклонения Непобедимому Солнцу[9], не мог иначе чем с симпатией относиться к божеству, считавшемуся идентичным тому богу, которому он заставлял поклоняться своих жрецов. В 307 году Диоклетиан, Галерий и Лициний во время своей встречи в Карнунте по общему согласию посвятили Митре храм как покровителю своей власти (рис. 10), и Юлиан «Отступник», последний язычник, восседавший на троне цезарей, был горячим приверженцем этого бога-охранителя, культ почитания которого он не замедлил установить в своем дворце в Константинополе[10].
Такое постоянное покровительство этой религии, оказываемое монархами весьма разными по своему духу и склонностям, не могло являться результатом быстро преходящей моды или чисто личного пристрастия. Оно должно было иметь более глубокие причины. Если властители империи в течение двух сотен лет демонстрировали такое явное расположение к этой иноземной религии, родившейся в стане врагов, с которыми римляне вели непрекращающиеся войны[11], их, очевидно, побуждали к этому какие-то государственные соображения. Действительно, они находили в ее учении опору для своей личной политики и основания для своих претензий на аристократизм, которым они старались себя облечь.
Хорошо известны те медленные перемены, которые мало-помалу происходили в принципате, некогда учрежденном Августом, и которые постепенно превратили его в монархию, освященную божественным правом[12]. Император, право на власть которого теоретически исходило от народа, изначально являлся не более чем первым должностным лицом Рима. Уже одно это положение наследника трибунов и верховного жреца делало его лицо неприкосновенным и наделяло его образ священными чертами. Но в той же мере как его власть, первоначально ограниченная законом, раз за разом посягая на эти границы, в конце концов обратилась в абсолютизм, так и сам император, правивший по мандату народа, в результате одновременного процесса сделался наместником бога на земле и сам по себе — богом (dominus et deus — господином и богом). Вскоре после битвы при Акции мы наблюдаем развитие движения, совершенно противоположного мнимому демократизму правления цезарей: азиатские города усердно начинают воздвигать храмы Августу и посвящают ему отдельный культ. Среди населения этих провинций весьма живы еще были воспоминания о монархии. Эти народы ничего не смыслили в тех тонких различиях типологии власти, которыми пыталась обмануть себя Италия. Для них правитель всегда оставался царем (βασιλεύς) и богом (θεός)[13]. Эта метаморфоза императорской власти — победа восточного духа над духом римским и торжество религиозной идеи над юридическим понятием.
Многие историки в подробности изучили процесс складывания этого культа императоров и осветили его политическое значение. Однако они, похоже, не увидели столь же ясно его теологического основания. Совершенно недостаточно было бы просто констатировать тот факт, что в определенную эпоху правители не только стали обретать статус божества после смерти, но облекли им себя даже на время своего царствования. Следует пояснить, каким образом подобное обожествление живого человека, этот новый апофеоз, противоречивший как здравому смыслу, так и римской традиции, тем не менее, снискал в итоге почти всеобщее признание. Глухое сопротивление общественного мнения было побеждено именно тогда, когда азиатские религии завоевали симпатии масс. Они распространяли в их среде догматы, возвышавшие монарха над всем человеческим родом, и если эти религии получили такую поддержку со стороны цезарей и, в частности, со стороны тех, кто желал абсолютной власти, то лишь оттого, что они представляли для последних догматическое оправдание их деспотических претензий. Старый демократический принцип был замещен верой разума в сверхъестественные силы. Мы теперь попытаемся показать, какую роль сыграл митраизм в этой существенной трансформации, которую наши исторические источники освещают лишь весьма поверхностно.
Некоторые внешние черты позволили бы предположить, что римляне заимствовали все эти идеи из Египта. Египет, институты которого во многих отношениях послужили образцом для административных реформ в империи[14], мог предоставить ей и совершенную модель теократического правления. Согласно древним верованиям этой страны, царский род не только вел свое происхождение от Солнца—Ра, но и душа каждого правителя являлась двойником-посланцем Солнца-Гора. Таким образом, все фараоны поочередно являлись воплощениями дневного светила. Они были не только представителями этого божества, но и живыми богами, почитавшимися наравне с ним, пересекавшим небесный свод, и их знаки отличия были похожи на его атрибуты[15].
Ахемениды, став хозяевами долины Нила, а вслед за ними и Птолемеи, унаследовали эту честь поклонения, отдаваемую древним царям, и, очевидно, что Август и его преемники, тщательно соблюдавшие все религиозные обряды страны как собственную политическую традицию, позволили своим подданным возвести себя в этот статус, который трехсотлетняя традиция признавала за властителями Египта[16].
Из Александрии, в которой это теократическое верование было принято даже греками, оно распространилось далеко вглубь империи. Жрецы Изиды считались в Италии вполне влиятельными миссионерами. И прозелиты из высших сословий общества, обращенные ими, должны были проникнуться этой верой. Императоры, для которых такая проповедь служила бальзамом, умащавшим их подспудные или осознанные амбиции, вполне открыто ее поддерживали[17]. Тем не менее, хотя их политика могла получить преимущества в результате распространения египетских вероучений, они не склонны были принимать их целиком. Уже в первом веке н. э. они позволяли своей домашней челяди и канцелярии, состоявшей наполовину из выходцев с Востока, называть себя deus noster (наш бог)[18]; тогда они еще не осмеливались ввести это именование в число своих официальных титулов. Начиная с этого периода, некоторые цезари, такие, как Калигула и Нерон, могли уже мечтать о том, чтобы занять на мировой сцене то же положение, которое занимали в своем царстве Птолемеи; они были способны убедить себя в том, что самые различные боги могли бы возродиться в их лице[19], но все просвещенные римляне негодовали по поводу таких причуд. Дух латинян восставал против этого чудовищного вымысла, созданного восточным воображением. Апофеоз царствующего правителя сталкивался с решительными противниками этого и гораздо позднее, в среде последних язычников[20]. Для того чтобы побудить все окружение в целом принять это положение, требовалась теория, менее грубо сколоченная, нежели александрийская эпифания. И такую теорию обеспечил им митраизм.
Персы, как и египтяне, простирались ниц перед своим господином, но при этом не считали его богом. Если и существовал культ поклонения «даймону» царя, как, например, в Риме поклонялись гению цезаря (genius Caesaris), то таким образом почиталась лишь та частица божества, которая присутствует в каждом человеке и составляет часть его души[21]. Величие монархов было священным исключительно потому, что оно досталось им от Ахура-Мазды, воля которого возвела их на престол. Они царствовали милостью Творца неба и земли. Иранцы представляли себе таковую милость в качестве сверхъестественного огня, сияющего ореола, «славы», облекающей, в первую очередь, богов, но озаряющей также и правителей, и освящающей их власть[22]. Хварно, как именует этот огонь Авеста, озаряет законных монархов и отстраняется от узурпаторов и нечестивых правителей, которые вскоре теряют вместе со своими владениями и корону, и саму жизнь. Напротив, те, кто достойны получить и сохранить в своих руках власть, бывают наделены неизменным процветанием, великой славой и им даруется победа над всеми врагами.
Ничего подобного этому абсолютно своеобразному представлению персов не имелось ни в каких других мифологиях, и другие народы достаточно неточно ассоциировали маздеистскую Славу с Судьбой: семиты отождествляли ее со своим божеством, именуемым Гад [23], греки нарекли ее именем Тюхе. Различные династии, которые после падения Ахеменидов пожелали возвести свою генеалогию к одному из отпрысков этого древнего царственного рода, естественно, принялись поклоняться этому особому божеству Тюхе, покровительство которого служило и следствием, и подтверждением законности их власти. Можно обнаружить, что Хварно одновременно и по тем же самым причинам почитали цари Каппадокии и Понта и правители Бактрии[24], а Селевкиды, долгое время господствовавшие над Ираном, также считались избранниками Судьбы, посланной верховным божеством[25]. Антинох из Коммагены в посвященной ему надгробной надписи, как кажется, даже отождествлен с этой богиней[26]. Маздеистские представления о монаршей власти распространились, таким образом, в западной Азии одновременно с митраизмом.
Но, как и последний, они «обросли» некоторыми семитскими идеями. Верование в то, что царская корона подается и отнимается предопределением свыше, появляется уже у Ахеменидов[27]. Или, по представлениям халдеев, судьба бывает неизбежно определена вращением звездных сфер, и лучезарная планета, повелевающая своими спутницами, была признана по преимуществу царским светилом[28]. Также и непобедимое Солнце, отождествляемое с Митрой, во времена Александра всеобще почиталось в качестве подателя Хварно, которое обеспечивает победу. Тот монарх, на которого снизошла это божественная милость, возвышался над всеми людьми и почитался подданными наравне с бессмертными богами.
После упразднения азиатских царств то поклонение, которое предназначалось династиям их правителей, было перенесено на римских императоров. Восток тотчас приветствовал в их лице божественных избранников, которым Фортуна царей даровала всевластие. По мере того как сирийские культы и, главным образом, мистерии Митры получали распространение в Риме, древнее маздеистское учение, в некоторой степени окрашенное колоритом семитских верований, находило все больше сторонников в официальных кругах. Мы можем наблюдать, как оно сперва лишь робко заявляет о себе, но затем все более отчетливо утверждается среди религиозных институтов империи и в числе императорских титулов, которым лишь оно одно было способно придать значимость.
Со времен республики в Риме под различными наименованиями почиталась «Фортуна римского народа»[29]. Этот старый национальный культ с ранних пор впитал в себя верования Востока, где не только всякая страна, но и каждый город поклонялся своей божественной судьбе «Тюхе города» (Τύχη πόλεως), которая определялась в момент его основания так же, как и судьба отдельного человека при его рождении. Когда Плутарх говорит о том, что Тюхе покинула ассирийцев и персов, чтобы, пройдя через Египет и Сирию, перенестись на Палатин[30], эта метафора верна еще и в ином смысле, помимо того, в котором он ее употребляет. Точно также императорам, в подражание своим азиатским предшественникам, легко удалось ввести наряду с почитанием этой богини — покровительницы государства, культ поклонения богине, ведавшей их собственной персоной. Фортуна Августа (Fortuna Augusti) появляется на монетах со времени Веспасиана[31], и подданные цезарей, как прежде подданные диадохов, отныне должны были присягать Фортуне правителей[32]. Суеверная преданность этих последних своей покровительнице была столь велика, что по крайней мере во II веке они постоянно имели подле себя, даже во время сна или путешествий, позолоченную статуэтку этой богини, которую они передавали, умирая, своим преемникам, и которой молились под именем «царской Фортуны» (Fortuna regia), что является переводом греческого «Тюхэ царя» (Τύχη βασιλεύς). Практически, когда эта охранительница покидала их, они были обречены на смерть или по крайней мере на невзгоды и бедствия; пока же они хранили ее, им были ведомы лишь успех и процветание[33].
Со времен правления Коммода, на которое выпадает момент триумфа восточных культов и, в частности, митраистских мистерий в Риме, можно заметить, что императоры официально принимают титулы «благочестивый, счастливый, непобедимый»[34], которые с III века уже составляют обычную часть протокола. Эти эпитеты были порождены особенным фатализмом, воспринятым Римом у стран Востока. Монарх «благочестив», поскольку лишь его набожность может сохранить для него оказанное ему покровительство небес; он являетcя счастливым или, скорее, благополучным (*) именно потому, что он отмечен божественным Благом[35], наконец, он непобедим, ибо поражение врагов империи служит самым неопровержимым знаком того, что это охраняющее его Благо все еще сопутствует ему. Законная власть дается не правом наследования или по избранию сената, но богами, и она проявляется в победах[36].
Все это вполне соответствует древним маздеистским представлениям, и использование последнего эпитета еще более явно выдает влияние астрологических теорий, которые оказались примешаны к парсизму. Invictus (непобедимый) — это обычные наименования звездных божеств, воспринятых с Востока, и прежде всего Солнца, которое каждое утро приходит восторжествовать над ночью[37]. Императоры явно избрали для себя подобный титул с тем, чтобы приблизиться к небесному божеству, представление о котором он тотчас вызывал. Доктрина о том, что участь государств, как и судьба людей, связана с движением светил, в качестве своего неизбежного следствия породила идею о том, что управляющий планетами глава является хозяином судьбы царей. Именно он возводил их на трон или низвергал с него, обеспечивал им триумф или приводил к разгрому. Солнце считалось спутником (comes) императора и его личным охранителем (conservator)[38]. Мы уже видели, что Диоклетиан почитал в лице Митры покровителя своей власти.
Принимая на себя титул «непобедимых», цезари таким образом заявляли о тесном союзе, заключенном ими с Солнцем, и они стремились быть отождествленными с ним. Те же самые соображения заставляли их принять более амбициозный эпитет «вечных», который долгое время существовал в общем употреблении и в III веке был наконец введен в состав официальной формулы. Этот эпитет, как и первый, прилагался, главным образом, к солнечным божествам Востока, культ которых распространился в Италии в начале нашей эры. В применении к правителям этот титул еще более ясно, чем предыдущий, свидетельствовал о том, что те, пребывая в близком родстве с Солнцем, сливаются с ним благодаря общности их природы[39].
То же убеждение проявляется и в обычаях двора. Небесный огонь, вечно сияющий в светилах, неизменно побеждающих тьму, символически изображался неугасающим огнем, который горел во дворцах цезарей и который несли перед ними во время официальных церемоний. Этот постоянно горящий очаг уже для царей Персии служил образом неизменности их власти, и вместе с мистическими идеями, выражением которых он являлся, он перешел по наследству к диадохам, а затем и к римлянам[40]. Помимо того, окруженная лучами корона, которую императоры, начиная с Нерона, приняли, в подражание Селевкидам и Птолемеям, в качестве знака своего господства[41], явилась новым подтверждением этих политико-религиозных тенденций. Будучи символом сияния Солнца и испускаемых им лучей, она, казалось, объединяла образ монарха с образом бога, блеск которого нестерпим для нашего взора[42].
Какую же священную связь устанавливали между лучезарным диском, освещающим небо, и его подобием в облике человека, который был его представителем на земле? В подобном обожествлении ни в коей мере не сохранилось верноподданнического рвения восточных народов. Цари династии Сасанидов, как когда-то фараоны, провозгласили себя «братьями Солнца и Луны»[43], и цезари сделали приблизительно то же самое, когда были приняты в Азии за сменяющие поочередно друг друга аватары Гелиоса. Некоторые самодержцы благосклонно согласились с таким отождествлением их с этим божеством, и повелели возвести себе статуи, представлявшие их с его атрибутами[44]. Они даже дозволяли почитать в своем лице эманацию Митры[45]. Но эти безрассудные претензии были отвергнуты строгим здравомыслием латинских народов. Как мы уже говорили, на Западе избегают таких категорических утверждений. Здесь довольствуются метафорами: любят сравнивать правителя, управляющего всем обитаемым миром, от которого не может ускользнуть ничто происходящее, с небесным светом, который озаряет вселенную и правит ее судьбами. Предпочитают использовать туманные выражения, которые допускают разные толкования. Признают, что правитель связан с бессмертными некоей родственной связью, но не уточняют ее характер[46]. Тем не менее, представление о том, что Солнце охраняет императора, и о том, что сверхъестественные токи исходят от одного к другому, мало-помалу приводило к признанию в них единой сущности.
Кроме того, искушенная в мистериях психология снабжала это представление о единстве сущности рациональным объяснением и давало ему почти научное обоснование. Согласно этим учениям, души изначально пребывают в эмпирее и, спускаясь к земле, дабы оживить тело, в которое они хотят быть заключенными, они проходят через сферы планет и получают от каждой какие-либо ее качества[47]. Для всех астрологов Солнце, как мы уже упоминали, являлось царской планетой, и, следовательно, именно оно давало своим избранникам достоинства правителя и призывало их на царство[48].
Сразу же бросается в глаза, насколько эти теории отвечали претензиям цезарей. Они воистину являлись властителями по праву рождения («рожденный богом и господином — deus et dominus natus)[49], поскольку носили в себе некоторые частицы Солнца и были, таким образом, его преходящим воплощением. Спустившиеся из небесных звездных сфер, они вновь взойдут к ним после своей смерти для вечного пребывания там среди равных богов. Обывательский ум доходил даже до того, что представлял себе, как умершего императора, так же, как Митру в конце его пути, увозит Гелиос на своей блистающей квадриге[50].
Таким образом, догматика персидских мистерий сочетала в себе две теории различного происхождения, стремившиеся, как одна, так и вторая, возвысить правителя над человеческим родом. С одной стороны, старое маздеистское представление о Хварно превратилось в «Фортуну царя», освящающую его милостью небес и приносящую ему победу. С другой стороны, мысль о том, что душа монарха в тот момент, когда Фортуна заставляет ее ринуться вниз, получает от Солнца его властное могущество, позволяла поддерживать представление о нем, как о носителе частицы божества этой планеты и как о представителе этого божества на земле.
Эти верования могут сегодня показаться нам абсурдными и почти противоестественными. Тем не менее, они в течение столетий внушались миллионам самых разных людей, которых они объединяли в рамках единого монарха. Если просвещенные слои общества, в которых литературная традиция всегда поддерживала некоторые остатки прежнего республиканского духа, сохраняли еще в себе запас скептицизма, то чувства народа с радостью откликались на эти теократические химеры и отдавались им во власть на все то время, пока еще продолжало существовать язычество. Можно даже сказать, что они пережили свержение идолов, и что народное поклонение так же, как и придворный церемониал, никогда не утрачивали своего представления о сверхчеловеческой сущности, заключенной в персоне правителя. Аврелиан сделал попытку учредить религию, имеющую весьма общий характер, которая могла бы вместить в себя все культы, отправлявшиеся в его государствах, и которая, как у персов, послужила бы оправданием и поддержкой императорскому абсолютизму. Эта попытка провалилась главным образом из-за непримиримого сопротивления христиан. Но союз трона и алтаря, о котором мечтали цезари в III веке, осуществился в другой форме и, по странному стечению обстоятельств, именно Церковь призвана была стать опорой всему строению, основы которого она некогда поколебала. Та миссия, которую подготавливали жрецы Сераписа, Ваала и Митры, завершилась без них и против них; но тем не менее они первыми на Западе выступили с проповедью идеи о божественности царей и, таким образом, явились родоначальниками движения, отголоскам которого суждено было длиться до бесконечности.
Глава IV
УЧЕНИЕ МИСТЕРИЙ
В течение трех столетий культ Митры отправлялся в самых отдаленных друг от друга римских провинциях и в самых различных условиях. Трудно было бы допустить, что за весь этот долгий период его сакральные традиции остались неизменными, и что философские течения, одно за другим овладевавшие умами, или даже политическая и социальная обстановка в империи не оказали на них никакого влияния. Но хотя эти мистерии претерпели на Западе очевидные изменения, недостаток имеющихся в нашем распоряжении документов не позволяет нам ни проследить этапы их развития, ни четко выделить представленные в них локальные различия[2]. Все, что мы способны сделать, — это набросать общие контуры проповедуемых в них учений, отмечая местами те добавления и поправки, которые они, по-видимому, получили. Впрочем, произошедшие в них перемены были, в целом, поверхностными. Идентичность изображений и священных формул, наблюдаемая в те самые времена даже в наиболее удаленных местах, свидетельствует о том, что теологическая система этого реформированного маздеизма вполне сложилась еще до эпохи его проникновения в земли латинян. В отличие от древнего греко-римского язычества, представлявшего собой собрание никак логически не связанных верований и культовых практик, митраизм действительно имел настоящую теологию, — систему догматов, заимствовавшую свои основополагающие принципы из науки.
В целом, по-видимому, господствует мнение о том, что Митра был единственным иранским богом, культ которого восприняли на Западе, и что все непосредственно не относящееся к нему в этом культе является случайными и более поздними добавлениями. Это совершенно ошибочное и безосновательное предположение: Митру в его странствиях сопровождала значительная часть маздеистского пантеона, и если в глазах его адептов он являлся главным героем в культе той религии, которой он дал свое имя, то он вовсе не был в ней верховным божеством.
На самую вершину божественной иерархии теология митраизма — наследница учений магов-зерванистов, теории которых были знакомы уже ученику Аристотеля Евдему Родосскому[3] — помещала бесконечное Время (Зерван акарана), делая его главным первоначалом. Его иногда называли «веком» (Saeculum), иногда Кроносом или Сатурном[4], но эти наименования были условными и случайными, поскольку оно представлялось невыразимым и, в качестве такового, — безымянным, равно как и бесполым, и бесстрастным. Его изображали, имитируя восточный прототип[5], в виде человека-чудовища с головой льва, тело которого обвивала змея (рис. 11)[6], (рис. 12). Обилие атрибутов, которыми чрезмерно украшены эти статуи, говорит о неопределенности его характера. Оно, как верховное божество, держит в руках скипетр и молнию, и часто в каждой руке у него изображается по ключу, как у хозяина небес, двери которых он отпирает. Полураскрытая львиная пасть, открывающая взгляду его грозные челюсти, служит указанием на разрушительную мощь всепоглощающего Времени. Крылья символизируют быстроту его движения, обвивающая его кольцами змея образует аллюзию на извилистый путь солнца в эклиптике, знаки Зодиака, вырезанные на его теле, и сопутствующие им эмблемы времен года напоминают о земных и небесных явлениях, служащих приметами непрестанной смены текущих лет. Оно все создает и все разрушает, оно — обладатель и проводник четырех элементов, составляющих вселенную, и оно потенциально соединяет в себе могущество всех богов, которых лишь оно одно породило[7]. Иногда его отождествляют с неизбежностью судьбы[8], в иных случаях в нем видят первозданный свет или огонь, — и та и другая концепция позволяют сблизить его с высшей Причиной стоиков, со всепроникающим теплом, образующим все, которое в ином своем проявлении рассматривалось в качестве судьбы Είμαρμένη.
Жрецы Митры пытаются разрешить великую проблему начала мироздания с помощью представления о серии последовательных порождений. Согласно древнему поверью, которое обнаруживается также в Индии и Греции, великое первоначало породило первичную пару — Небо и Землю, и последняя, оплодотворенная своим братом, дала рождение Океану, равному по мощи своим родителям, и составившему вместе с ними, по-видимому, верховную триаду митраистского пантеона[9]. Связь этой триады с Кроносом, или Временем, порождением которого оно является, отчетливо не установлена, и звездное Небо, движение которого по поверью определяет ход всех событий, видимо, нередко смешивалось с вечной Судьбой.
Эти три космические божества персонифицированы в образах, носящих менее прозрачные имена. Небо представляло собой не кого иного, как Оромазда или Юпитера, Земля отождествлялась со Спента Армаити или Юноной, а Океан именовали также Апам-Напатом или Нептуном[10]. Так же, как и греческие теогонии, митраистские традиции доносят сказания о том, что Зевс принял на себя управление мирозданием вслед за Кроносом, царем изначальных времен. Барельефы изображают этого маздеистского Сатурна, передающего своему сыну молнию — знак верховного могущества[11]. Отныне Юпитер вместе со своей супругой Юноной должен был воцариться над всеми другими богами, которые были обязаны ему своим рождением.
Действительно, все олимпийские божества появились на свет от брака небесного Юпитера с земной Юноной. Их старшей дочерью была Фортуна (первородная Фортуна), подающая своим почитателям все телесные, а наипаче — душевные блага. Ее всегда готовая выступить на помощь доброта противостоит Ананке, олицетворяющей неотвратимую и суровую неизбежность[12]. Фемида, или Закон, и мойры, или участи, являлись другими персонификациями Судьбы, проявляющей в своих разных обличьях свою чуткую природу нескончаемого становления. Верховная чета, помимо того, произвела на свет не только Нептуна, который сделался равным им, но и весь род бессмертных божеств[13]: Артагнеса, или Геркулеса, чьи героические деяния воспеваются в священных гимнах; Шаревара, или Марса, повелителя металлов, поддерживавшего благочестивых воинов в сражениях; Вулкана, или Атара, божество огня; Меркурия, посланника Зевса; Вакха, или Хаому, персонификацию растения, из которого добывали священный напиток; Сильвана, или Дрваспа, покровителя лошадей и сельского хозяйства; затем Анахиту, богиню воды и плодородия, отождествляемую с Венерой и с Кибелой, которая призывалась также под именем Минервы, как направляющая ход войн; Диану, или Луну, производившую медовый напиток, использовавшийся в очистительных церемониях; Вананти, или Нике, подающую царем победу; Ашу, или Арете, высшую Добродетель, и других. Эта неисчислимая масса божеств обитала на блистающих вершинах Олимпа, и изображения их можно видеть на барельефах, где они окружают трон Юпитера, образуя его небесное придворное собрание[14].
Светлому дню, в котором пребывает сияющее своим блеском верховное божество, противостоит область тьмы, расположенная в подземных глубинах. Ахриман (Ариманий), или Плутон, порожденный, как и Юпитер, бесконечным Временем[15], царит в ней вместе с Гекатой, управляя зловредными чудовищами, появившимися в результате их нечистого соития[16].
Демоны — приспешники царя преисподней, пошли войной на небеса и пытались свергнуть с престола преемника Кроноса. Но, подобно греческим Титанам, эти мятежные монстры были разгромлены главой богов и низвергнуты назад в их бездны, из которой они выбрались для набега (рис. 13)[17].
Тем не менее они еще могут выходить из нее и бродить по земле, распространяя по ней бедствия и учиняя всяческую порчу. Эти «анти-боги» (*) под командованием Властителя тьмы сражаются с небесными духами, посланцами или «ангелами» верховного божества[18]. Свирепые и коварные, они порождают все бедствия, которыми переполнен мир, и разжигают дурные страсти в сердцах людей; чтобы отвратить грозящие им несчастья, эти последние вынуждены утихомиривать порочных духов принесением кровавых жертв, которые те пожирают. Посвященные также умеют с помощью соответствующих обрядов и силою заклинаний заставлять их служить своим замыслам и направлять их против недругов, которых они задумали погубить[19].
Боги более не замыкаются в эфирных сферах, которые назначены им в удел. Если теогония представляет их объединенными в собрание на Олимпе вокруг их отца и повелителя, то космология раскрывает иной их аспект. Их энергия заполняет мир, и они предстают действующими началами всех изменений в нем. Огонь, который олицетворяет Вулкан[20], — это наиболее возвышенная из таких природных стихий, и ей поклоняются во всех ее проявлениях, будь оно огнем светил или блеском молний, оживляет ли оно все живое, вызывает ли рост растений или скрывается в лоне земли. Этот огонь неугасимо горел на алтарях в глубине подземных святилищ, и поклонявшиеся ему страшились осквернить его чистоту[21]кощунственным прикосновением.
Адепты этого учения простодушно полагали, что огонь и вода являются братом и сестрой, и относились к обоим с одинаково суеверным почтением. Они в равной мере поклонялись соленой волне, наполняющей глубокое море, которую точно также могли называть Нептуном или Океаном[22], источникам, бьющим из недр земли, рекам, текущим по ее поверхности, и озерам, раскинувшимся по ней чистыми гладями. Невдалеке от храмов тек неиссякающий родник[23], которому посетители поклонялись и приносили дары. Этот вечный источник[24]был одновременно образом материальных и нравственных даров, которыми неисчерпаемая доброта бесконечного Времени оделяет все мирозданье, и отображением духовного обновления, которое даруется преображенным душам в блаженстве вечности[25].
Земля, производящая и питающая, — Земля-Мать, оплодотворяемая небесными водами, также занимала довольно значительное место если не в ритуале, то во всяком случае в самом учении[26]. К четырем главным Ветрам, которые были поставлены в связь с обожествленными персонификациями Времен года, обращались в молитвах как к гениям, то благоприятствующим, то грозным (рис. 14)[27].
Помимо того, что к ним обращались с жалобами, как к своевольным судиям, приносящим холод или тепло, затишье или бурю, увлажняющим или иссушающим по очереди воздушную среду, дающим народиться весенней зелени и заставляющим увидеть осеннюю листву, их почитали также в качестве различных проявлений Воздуха, первоосновы всякой жизни[28].
Иными словами, митраизм обожествлял четыре стихии, из которых, согласно древней физике, составлялась вселенная. Часто воспроизводимая аллегорическая композиция, в которой лев символизировал собой огонь, кратер — воду и змея — землю[29], изображала борьбу противостоящих друг другу и вечно пожирающих друг друга стихий, из чьих нескончаемых превращений и бесконечно разнообразных сочетаний происходят все явления природы (см. рис. 5). Змея часто ползет к чаше или даже взбирается на нее, обвивая снизу ее основание или ручку, явно для того, чтобы выпить ее содержимое. Лев, в свою очередь, часто лежит перед змеей и наблюдает за ней, в других композициях он угрожающе направляется к кратеру или кладет на него обе лапы, чтобы завладеть им, либо приседает на задних лапах, готовый броситься на противника, дабы отобрать у него пищу[30].
Гимны со странной символикой воспевают метаморфозы, порождаемые в мире противопоставлением этих четырех первоначал[31]. Верховный бог правит колесницей, запряженной четверкой скакунов, которые вечно несутся по неизменному кругу. Первый из них, несущий на своей блистающей коже знаки планет и созвездий, — резв и силен, и он с величайшей скоростью скачет по внешнему краю обозначенного пространства. Второй, менее сильный и не такой быстрый,