Елена Генделева-Курилова 6 глава




Корабль тихо покачивался на волнах мертвой зыби. Несколько часов назад закончился очередной рейс небольшого океанографического судна в один из пустынных районов Тихого океана южнее Гавайских островов.

Мы занимались поисками полезных ископаемых на океанском дне. Телевизионная камера вместе с сильными источниками света была спущена на глубину пяти километров. Медленно движется корабль, и на экране просматривается морское дно, освещенное резким светом прожекторов. Моя работа — наблюдение за экраном телевизора. Кажется, что вместе с объективом камеры я и сам передвигаюсь на пятикилометровой глубине, управляя движением с помощью рычагов лебедки. Мы стремительно спускаемся и поднимаемся по склонам подводных гор, пробираемся через глубокие каньоны, наблюдаем остатки извержений подводных вулканов. В течение миллионов лет никто не тревожил обитателей дна на такой глубине. И вот внезапно яркий свет прорезает вечную тьму. Все живое, способное двигаться, либо замирает, либо уплывает, либо уползает в сторону. На экране телевизора появляются странные предметы, незнакомые существа, таинственные следы на песке, иногда нечто, напоминающее части тела каких-то неведомых созданий.

Рейсы следовали один за другим с короткими стоянками на берегу. Люди работали напряженно, сменяя друг друга каждые шесть часов, и вот теперь, после завершения исследований, пришло время выспаться и отдохнуть.

На палубе никого не было, я сидел, прислонившись к мачте, наблюдал восход луны и вслушивался в ритм дыхания океана.

Несколько дней назад где-то далеко на северо-востоке прошел шторм, и оттуда, как с поля боя, с победным шумом приходили крупные волны зыби. Высоко над моей головой раскачивались яркие звезды, дул теплый пассат. Я чувствовал себя свидетелем встречи бессмертных — Океана, Луны, Неба и Ветра.

Два огромных кучевых облака, медленно сближаясь, образовали просвет, сквозь который проглядывали звезды, потом пространство между облаками необыкновенно расширилось в глубину вселенной, и казалось, что ты несешься по нему в бесконечность.

Луна, плавно двигаясь между облаками, выглядела ослепительно обнаженной.

Когда ярко светит луна, я остро чувствую незримое женское присутствие. Я, наверное, никогда не привыкну к женщинам. Каждый раз, когда я вижу их, мне кажется, что они пришельцы из других миров и в любую минуту могут исчезнуть…

Было необыкновенно приятно сидеть на корме, наблюдать за восходом луны и слушать плеск волн за бортом.

Луна прошла зенит почти над самой моей головой за облаками. Иногда ей удавалось бросить несколько голубоватых лучей на темную поверхность океана, и тогда там появлялись сверкающие озерца.

Уже несколько раз я замечал, как над палубой бесшумно проносятся какие-то белые тени. Это птицы, живущие в океане, в тысяче миль от ближайшего берега. Днем они отдыхают на мачтах или гуляют по палубам проходящих кораблей, а когда суда уходят, они остаются в своем родном небе — свободные, не вьющие гнезд, не ищущие пристанища, не нуждающиеся ни в чем, кроме неба над океаном…

Если долго смотреть на луну, появляется чувство легкости, почти невесомости. Тогда непрерывность существования нарушается и приходит состояние, когда начинаешь осознавать себя заново, с этого настоящего мгновения.

Я люблю эти минуты — душа осматривает мир и себя, будто только что родившись. Меня ничто не беспокоит, я еще не помню, кто я и почему здесь.

И тогда я снова обращаюсь к прошлому.

«Почему» — наверное, самое первое и самое древнее слово на земле. Я тысячу раз спрашивал себя и других: «Почему?»

В бунгало на Филиппинах, в кругу гостеприимных островитян, я отвечал на множество вопросов о побеге, но на вопрос «почему» ответить было труднее всего.

Почему я среди всеобщего веселья, смеха, музыки и танцев направляюсь на корму парохода, чтобы прыгнуть в штормовой океан, ночью, вдали от берега?

Страсть. Вот где причина. Страсть была и наслаждением, и мучением одновременно. Страсть появилась вместе со мной и вела по жизни. Страсть к морю, как болезнь, поразила меня с тех пор, как я начал себя помнить. И еще зов. Не знаю откуда. Но его нельзя было не услышать. Кровные узы были во мне ослаблены. Семейные радости, отношения с родственниками меня не увлекали. Внутренне я был одинок, но это меня не пугало — общение с близкими было равнозначно одиночеству. У меня рано появился свой внутренний мир, и мне было интересно жить в нем.

У меня было неясное ощущение, что дом моих родителей — не мой настоящий дом, и что где-то есть настоящий, где меня любят и ждут обратно. Я брошен в этот мир для какой-то неизвестной мне, но вполне определенной цели. Я должен чему-то научиться, что-то понять, должен сам найти дорогу домой, и она лежит через море. Никто не сможет мне помочь. Мне не будет покоя, если я оставлю дорогу и «присяду отдохнуть», я должен постоянно искать мой путь обратно.

Время от времени море посылало мне какие-то знаки — странные сны, настойчивую мысль или острое чувство в сердце. Мне нужно было суметь это прочесть и понять, как-то ответить, но я не знал как. Это непонятное долго оставалось во мне неразрешенным вопросом. Делиться с кем-нибудь или просить совета было бесполезно, я был окружен людьми с жестко-рациональным мышлением и в ответ обычно слышал: «Ты что, рехнулся? Выброси это из головы и живи как все».

Ближайшие родственники и все их предки оказались безнадежно сухопутными людьми. На всем земном шаре, пожалуй, не найдется города более удаленного от моря, чем город моего детства Семипалатинск. Я пересмотрел все фильмы, перечитал все книги, выслушал все рассказы о море, и мне всего было мало. Когда я впервые увидел парусник на картине, я почувствовал настоящий священный трепет. Днем и ночью я бредил морем. Я мечтал об океанских плаваниях, о тайфунах, кораблекрушениях, коралловых рифах, о тихих лунных ночах в тропиках. Я знал, что тоска по морю не оставит меня, пока я буду вдали от него. Вывод напрашивался сам собой: я должен стать моряком. Но отец сказал на это: «Закончи техникум, отслужи армию, и блажь пройдет». Родителям хотелось видеть меня дипломированным инженером. Только я один знал совершенно точно, что никогда не стану не только дипломированным инженером, но и по-настоящему взрослым человеком.

Я рано начал читать, но не для развлечения и не из любопытства — в книгах я искал ответы на свои бесчисленные «почему». В библиотеке Дома пионеров, куда я ходил за книгами, добрая немолодая женщина снимала с полки томик: «А ты читал это? Нет? Замечательная вещь. Я очень советую», — и подсовывала мне что-нибудь вроде «Сталь и шлак» или «Кавалер Золотой звезды», а мне приходилось их читать, надеясь на большую удачу в другой раз. Потом эта добрая женщина упала с высокой приставной лестницы, когда полезла за книгой, и попала в больницу. Новая библиотекарша разрешила мни выбирать книги самому, и я добрался наконец до «Острова сокровищ», «Графа Монтекристо» и «Робинзона Крузо». Я глотал книги о путешествиях одну за другой и думал, что набираюсь опыта. Однажды я сидел на сеновале у себя дома в Семипалатинске и запоем читал очередную книгу. Очень ясный, негромкий внутренний голос произнес: «Брось читать и начни действовать». Первый раз в жизни я столкнулся с чем-то необычным. Сначала в моей голове наступила полная тишина. Это был или отчетливый шепот, или ясно высказанная мысль. Я даже обернулся, но вокруг меня никого не было. Это была не просто фраза, а глубокое внушение с исчерпывающим объяснением. От неумеренного чтения еще больше глупеешь. Чтение развивает поверхностную эрудицию и ненужное самомнение, формирует то обманчивое «я», которое будет большим препятствием на Пути и которое нужно будет непременно уничтожить. Словом, в коротком внушении я получил урок: «Не читай, а испытай». Мне было тогда лет четырнадцать-пятнадцать.

В пятнадцать лет я убежал из дома в Ленинград, чтобы попасть юнгой на корабль, как это было принято у моих героев. Но увы, я родился не в то время и не в той стране. Я не мог отправиться в плавание сразу по трем причинам: у меня не было визы, не было ленинградской прописки и я был несовершеннолетним. Там я впервые увидел море. Это был Финский залив. Я вошел в одежде в воду по пояс и дал себе клятву, что вернусь.

 

Море

Я не сомневался, что после окончания школы поступлю в мореходное училище и буду штурманом дальнего плавания, но на медкомиссии обнаружилось, что у меня развивается близорукость. «Молодой человек, о море даже не мечтайте. Ни в гражданский, ни в военный флот вас никогда не возьмут», — сказал мне врач. Это меня так потрясло, что я больше не хотел жить. Несколько месяцев я мучился, как раненый зверь, пока не узнал, что в институтах страны есть факультеты океанологии, куда принимают студентов с небольшой близорукостью. Я учился тогда в седьмом классе. Мне пришлось ждать еще четыре года в автодорожном техникуме и три года в армии, прежде чем я смог приехать в Ленинград поступать на факультет океанологии. Узнав, что меня приняли, я почувствовал себя на седьмом небе: «Я буду океанографом, буду плавать по морям и океанам, я добился всего, чего хотел!»

Тогда я думал, что, если буду изучать океанографию, моя жизнь будет связана с морем и что даже если и придется сидеть в кабинете, то море уж конечно будет плескаться у самых окон. Позже я убедился, что океанография — это папка с цифрами. Можно быть океанографом, в глаза не видя моря и находясь к нему не ближе, чем астроном к планетам и звездам.

Нас, студентов-первокурсников, будущих океанографов, с головой окунули в бесконечные таблицы с цифрами, диаграммы и чертежи. Если бы среди цифр и формул изредка не попадались слова «приливы», «течения», «волны», я бы думал, что занимаюсь бухгалтерией или счетоводством.

Наконец, при кафедре океанологии организовали группу подводных исследований, и я, конечно, стал самым активным ее участником. Водолазное дело мы изучали с офицером-подводником. На Большом проспекте Васильевского острова была недействующая церковь. Под ее главным куполом установили водолазную башню глубиной двадцать шесть метров. К ней подведены торпедные аппараты, а внизу — специальная камера для выхода водолазов в воду. Церковь была буквально забита компрессорами и оборудованием с подводных лодок.

Прямо на клиросе у иконостаса располагалась ре-компрессионная камера на три отсека. Когда сидишь в одном из отсеков под давлением, через иллюминаторы видна роспись на стене — Божия Матерь и распятие Христа.

По приказу командования водолазы должны были погружаться голыми. С большим трудом девушкам в нашей группе было разрешено надеть купальники. А мы тренировались с ними голые.

Снаружи гиды толково объясняли иностранным туристам, когда и кем была построена церковь, и извинялись, что сейчас в ней идут реставрационные работы и потому осматривать ее просто не интересно. А мы стояли тут же у ворот и ждали, когда эти идиоты-иностранцы отойдут подальше, чтобы войти и начать водолазные тренировки.

Когда я прочел об изобретении акваланга, о людях-амфибиях, о том, что можно парить в воде как птица, я почувствовал себя так, будто я, родившийся в тюрьме, вдруг узнал, что за ее стенами есть привольный мир, есть луга и поля, где можно свободно гулять под солнцем. Я боялся мечтать о неосуществимом.

Вскоре после этого я увидел в вестибюле института объявление, что желающие заниматься подводным плаванием с аквалангом могут записаться у А.В. Май-ера, и у меня потемнело в глазах. Я испугался, что весь институт уже наверняка стоит в очереди, и я опоздал. Через несколько секунд, взлетев по лестницам, тяжело дыша, я ворвался в нужную комнату.

В большом помещении за десятком рабочих столов, заваленных папками, картами и бумагами, виднелись мужские фигуры, так бесцветно сливавшиеся с рулонами бумаги, будто сами были пишущими автоматами.

На меня удивленно смотрели личики в очках, с умненьким выражением, бледные, чуть крысиные, они только что ловко строчили карандашиками по бумаге и вот высунули серьезные мордочки из книжных страниц. Это были молодые ученые-теоретики. В самом углу за вопиюще гладким, без единой бумажки столом неуклюже сидел человек средних лет — сидел так, будто ни разу в жизни не сидел на стуле. Колени торчали поверх стола, а поза кричала «Черт возьми, как за этим сидят!» Обветренное всеми ветрами лицо с крупными чертами, длинные бакенбарды, волевой подбородок и спокойная складка губ — передо мной был пират с «Веселого Роджерса», насильно усаженный за парту. Нужно было сделать усилие, чтобы не видеть черной повязки на его глазу, красного платка на голове и сабли за поясом. Это был Анатолий Викторович Майер. Таким я увидел его впервые.

Я направился к его столу.

— Приходилось бывать под водой?

Я рассказал о своих попытках погружения в… противогазе. Я служил в армии химическим инструктором саперного батальона, мы только что получили специальный противогаз для работы в дыму или отравленной атмосфере, и при первом же удобном случае я решился опробовать его под водой. Наш батальон как раз наводил понтонный мост через реку, и я взялся доставать оброненные в воду под понтонами гаечные ключи (командиру батальона эта идея очень понравилась). Мой наполовину самодельный противогаз — баллон от огнетушителя, редуктор со шлангами от газовой плиты и маска с гофрированной трубкой — позволял дышать под водой, хотя и с трудом. Чем глубже я погружался, тем труднее становилось дышать. На глубине пяти метров каждый глоток воздуха приходилось высасывать из загубника с сильнейшим напряжением легких, как если бы я при сильной жажде пытался напиться из сосуда с водой с отверстием в булавочную головку.

Прекрасно разбиравшийся в дыхательных аппаратах (он служил семь лет на флоте и имел солидный опыт), А.В. откровенно расхохотался, так что из бумажных джунглей на столах на мгновение высунулись потревоженные физиономии молодых исследователей. После очередной неудачной попытки закурить трубку (опять поднялись головы из-за бумаг) А.В. откинулся на спинку стула, глаза его все еще продолжили смеяться.

— Именно таких ребят я и ищу.

Потом он вытащил из ящика стола овальное стекло с резиновой окантовкой и положил передо мной. Я покрутил его в руках, не зная, что с ним делать.

— Это маска, — сказал А.В., — ее надевают вот так. А это акваланг, — достал он из-под стола два тяжелых металлических баллона с ремнями.

Я смотрел на все это, как на крылья для полета.

— Хочешь подышать? — А.В. подал мне загубник.

Я потянул воздух всей силой легких, вцепившись в загубник зубами и губами, как в своем противогазе.

— Легче, — улыбается А.В.

Я вдохнул.

— Совсем легко.

Я еле держу загубник и ахаю-выдыхаю:

— Так легко! Не может быть!

Так неожиданно в моей жизни появился Майер, и тогда море, живое, первозданное, как в древние времена, широким потоком ворвалось в пыльные кабинеты и лаборатории и унесло меня к иным берегам.

Как греки и римляне осваивали просторы далеких морей, так и мы, участники группы подводных исследований, отправлялись на все лето в морские экспедиции к Черному морю, ставили палатки и каждый день выходили в море на маленькой лодке. Жизнь на берегу напоминала жизнь ихтиофагов, морских легендарных племен. Днем они плавали и ныряли в море, питались сырой рыбой и ракушками и только спать выходили на сушу.

Весь день мы проводили в море на плоту или на лодке, ныряли с аквалангами на глубину, занимались какими-то экспериментами под водой, а вечерами в нашем палаточном лагере, в окружении многочисленных гостей пили вино, слушали песни, танцевали и купались по ночам при свете луны или звезд. Мы выполняли водолазные работы в километре от берега, чаще всего в штормовом море. Только два летних месяца было в нашем распоряжении, и ждать у моря погоды нам было нельзя. Иногда из-за шторма мы не могли направить нашу маленькую лодку-плоскодонку к берегу — заливало корму, волны были такие большие, что мы видели их вершины высоко над нами, а когда, наконец, к ночи, после долгих часов дрейфа, нам удавалось галсами приблизиться к берегу, то море просто выбрасывало нас на берег в волнах прибоя со всем нашим имуществом.

Майер был нашим учителем и вожаком и умел находить выход из самых безнадежных ситуаций. Он был единственным преподавателем на кафедре, кто бегал бегом по институтским коридорам и лестницам. Там, где мы видели сгущающиеся тучи и явное приближение грозы, он всегда видел безоблачное небо. У него получалось все, даже то, что казалось невозможным. Он был безумно храбр на море и под водой. Я и сейчас вижу его сидящим на корме нашей маленькой лодочки-плоскодонки на фоне огромных волн. Самого его присутствия было достаточно, чтобы мы благополучно прошли через все опасности, — а их во время работы было немало. Он научил меня любить риск. В моменты опасности я чувствовал радостное возбуждение, а после, на берегу, умиротворение и блаженный покой.

Однажды, сидя на берегу, я долго вслушивался в шум прибоя и незаметно «выпал» из времени. Мне казалось, что я сижу здесь уже давно, так давно, что не помнил сам, когда и как здесь оказался. Постепенно вся окружающая природа преобразилась. Я не узнавал свою бухту, скалы и море — все это я видел как будто впервые, и все было сказочно красивым. Я снова и снова всматривался в окружающее — оно не поддавалось запоминанию и каждый раз оказывалось непривычным и прекрасным. Я вдруг явственно ощутил чье-то присутствие. Море стало одушевленным, и я почувствовал, как оно смотрит на меня. Это было точное ощущение, которое невозможно определить иначе: море смотрело на меня из глубины всей своей массой, гребнями волн, кусками пены на песке, мельчайшими каплями на камнях. Присутствие чего-то одушевленного не было пугающим. Чувство любви затопило все мое существо, я не мог оторвать глаз от моря, я боялся шелохнуться. Я слышал какой-то призыв из глубины и ощущал, как море втягивает мою душу. Все, что происходило со мной, было и необычным, и в то же время совершенно реальным — мое сознание оставалось по-прежнему ясным. Мне казалось, что я стал обладать новыми, недоступными раньше чувствами — они, как щупальца спрута, протянулись в какие-то иные сферы жизни. Наверное, я пробыл в этом состоянии довольно долго. Потом я понял, что меня окликают по имени. На огне жарились шашлыки, разливали вино, начиналось обычное ночное веселье: смеялись над чем-то девушки, ребята разбирали стаканы и рассаживались вокруг костра. С берега доносился шум прибоя и снова возвращал меня к только что пережитому, в сердце все еще сохранялось чувство любви. Я отвечал на вопросы невпопад и долго не мог вернуться к нормальному состоянию. С того вечера во мне что-то изменилось. Я часами мог сидеть у моря в одиночестве — слушать, вдыхать, постоянно удивляться и восхищаться, затихать в его присутствии и доверяться ему всем сердцем. Я чувствовал, что навсегда связан с ним какими-то сокровенными узами.

В то лето состоялось мое боевое крещение под водой. Это было в районе Голубой Бухты возле Геленджика. Нужно было закрепить на дне масштабную сетку для киносъемок. Я легко дошел до дна, но подводное течение было очень сильным, и мне пришлось долго тащить ее вниз и крепить на глубине двадцати семи метров. Для первого раза это было многовато. Уже на дне я услышал звук, напоминающий шипение воздуха, выходящего из баллона под большим давлением. Я проверил свой вентиль — все было в порядке. Шум усиливался и скоро стал невыносимым, а я боялся оставить работу незаконченной — это было мое первое настоящее погружение. Пронизывающий скрежещущий грохот сотрясал мне череп и, казалось, раздирал всего меня. Такой оглушительный шум, наверное, слышал Одиссей, проходящий между Сциллой и Харибдой. «Пока я могу дышать, нужно продолжать работать», — решил я. Скрежет и визг были такими ужасными, что для спасения хотелось, как Одиссею, залепить уши воском. Но потом шум стал постепенно ослабевать и наконец прекратился совсем. Наступила тишина, и это было непередаваемо чудесное ощущение.

Подождав немного на всякий случай, я стал всплывать. На поверхности встревоженный шеф спросил:

— Ну как?

— По-моему, там циклопы.

— Над тобой шел пароход, и мы боялись, что ты всплывешь под винт.

Меня очень закалили неожиданные ситуации вроде этой. Однажды у нашей плоскодонки заглох мотор, пока я был под водой. Поднялся сильный ветер, и лодку унесло далеко в сторону. Когда я всплыл, то увидел, что море покрыто штормовыми волнами, лодки нет, а до берега плыть на трубке несколько часов. Выхода не было, пришлось плыть.

Подводную лабораторию «Черномор» спустили на глубину четырнадцать метров в полукилометре от берега. Туда, на дно морское, нас поселили впятером, а над нами зависло судно с барокамерой, чтобы наблюдать за нами и обеспечивать всем необходимым. Море пьянит даже с берега особыми ароматными запахами и завораживающими звуками, а на глубине обволакивает душу сладчайшим азотным опьянением, без головных болей, безо всяких неприятных последствий. Это состояние знают только те, кто жил в подводных домах или находился в кессонах. Вечерами, вернувшись с полигона пьяные и счастливые, наблюдая, как резвятся рыбы за иллюминатором в водной дымке, мы жаждали еще большего кайфа. Нельзя было сплавать тайком на берег (кессонная болезнь не позволяла нам появляться на поверхности), нельзя было, по водолазным правилам, пить вино. Нам не очень доверяли и следили за нами днем и ночью по пузырям, чтобы мы не выходили «погулять» или просто «посидеть на завалинке».

Метрах в семидесяти от нашей лаборатории был другой дом, «убежище», к которому от нашего был проложен канат по дну. С помощью условного кода мы просили верных друзей спустить в тот дом побольше вина.

Под давлением легче задерживать дыхание, и я мог пробыть без воздуха до четырех минут. Оставалось только сплавать за вином по канату, и я с удовольствием брался за эту задачу. Акваланг взять нельзя — заметят пузыри на поверхности. Я надевал пояс с грузами и маску, делал несколько глубоких вдохов и выскальзывал через донный люк к канату. Пройти семьдесят метров не составляло труда. Отдышавшись в «убежище», я возвращался с вином к полному удовольствию моих товарищей.

Существуют официальные, громоздкие и практически невыполнимые правила водолазных работ. Если им следовать, из тебя никогда не получится ни моряка, ни водолаза. У нас же были свои разумные правила, основанные на собственном опыте и хорошей физической подготовке. Нам удалось провести под водой сотни часов, днем и ночью, в любую погоду, в шторм и подо льдом. «В опасной ситуации время на размышления у вас в пределах задержки дыхания, — говорил Майер, — нужно быстро принимать правильное решение, а иначе лучше вовсе не соваться в море».

Кто-нибудь копал яму под водой лопатой? Это было нужно для геологических изысканий, и это было нелегко — под водой нет привычной опоры. Я рыл землю, как крот, надев тяжелые свинцовые башмаки, в окружении стаи рыб, и не заметил, как кончился воздух в акваланге. Две минуты без дыхания я развязывал шнурки башмаков, потом вспомнил, что забыл ласты. Поводок, связывающий меня с подводным домом, тоже где-то запутался, а поднявшаяся муть мешала его найти. Я сбросил для облегчения акваланг, минуту искал поводок и на последней минуте добрался до люка подводного дома.

Однажды я запутался у якоря большого научного судна на глубине пятидесяти метров — мы фотографировали вновь построенный батискаф. Майер все время был рядом, но в эту минуту его не оказалось. Я подыскал одну, очень неудобную позу, в которой едва мог дышать, и замер, ожидая помощи. Минут через десять Майер нашел меня и освободил.

А.В. научил меня самообладанию. Он создавал под водой искусственные опасные ситуации вроде этой и тренировал нас до умопомрачения. Правила водолазных работ запрещали ходить под воду без поводков. Майер очень не любил поводки, которые никогда никого не выручали и всегда запутывались. Разве могли бы мы свободно осматривать затонувшие корабли, заплывая внутрь, или обследовать узкие гроты и пещеры!

Как-то раз в Кронштадте, где мы работали в доке осмотра подводных лодок, рабочие пошли на обед и отключили воздух, которым я дышал на глубине больше двадцати метров. Я экономно дышал через аварийный маленький баллончик, и мне удалось дойти до стенки дока только благодаря самообладанию. Меня вытащили без сознания и быстро разрезали комбинезон. Я хорошо помню, как постепенно задыхался в течение нескольких минут, а потом на меня навалилась темнота. Очнулся я в окружении моих друзей и никак ни мог досыта надышаться. Какое это все-таки наслаждение — дышать!

У нас был договор с Жаком Кусто о совместных исследованиях в подводном доме в Тунисе. Мы должны были послать наш буксир «Нерей» с командой инженеров-водолазов в Монако летом 1970 года.

А потом все пошло прахом. Нам не дали виз, и весь проект сорвался. Пошла прахом еще одна экспедиция с Кусто — на атоллы Тихого океана — под названием «Южный Крест». Это название предложил я. Целый год я готовил водолазную часть экспедиции. Я специально заочно окончил мореходное училище и получил диплом штурмана дальнего плавания. Нам снова не дали виз, а к Кусто послали других людей, не водолазов, но с визами. Он их не принял, а мы вместе с А.В. читали длинные репортажи об экспедиции «Южный Крест» без нас в журнале «Вокруг света». Потом пошел прахом проект организации института подводных исследований и испытание подводных батискафов. Мне не дали визы и секретности.

Я знал, что у меня было одно исключающее всякие надежды обстоятельство — родственники за границей. Моя сестра десять лет назад вышла замуж за индуса и уехала сначала в Индию, а потом вместе с мужем и сыном в Канаду. Все эти годы мы не виделись. Я сделал последнюю попытку получить визу в Канаду. Я тогда наивно полагал, что если каким-нибудь чудом получу ее, то только затем, чтобы съездить на короткое время и вернуться обратно. Это будет доказательством моей лояльности, и я уже наверняка смогу получить визу для работы на океанографических судах. Через полгода мне пришел ответ с предельно ясной формулировкой: «Посещение капиталистических стран считаем нецелесообразным».

Один за другим уходили за горизонт мои корабли, а у меня не было никакой надежды, никакого просвета. Я понимал, что никогда не смогу увидеть то, о чем мечтал, что меня никогда не выпустят на свободу.

Наверное, лучше совсем ничего не знать о мире, чем знать многое и быть не способным увидеть. Ужасно сидеть в своем сонном городе, зная, что громадный, прекрасный мир где-то рядом, и его жизнь проходит мимо тебя. Ты чувствуешь себя, как птица, которая не может летать, как парусный корабль со спущенными парусами, как человек, навсегда прикованный к инвалидному креслу. Одни названия мучают: Мадагаскар, Гавайи, Таити. Невозможно смириться с тем, что придется провести всю жизнь вот так, в бездействии, не имея возможности ничего совершить самому, только читая о других и восхищаясь другими. Меня с детства мучила неодолимая тяга к испытаниям. Мне хотелось пройти через все доступные ситуации и состояния, пережить все, что выпадает на долю человека, просидевшего много лет в тюрьме, стоять среди людей, ожидающих смертной казни, спасаться от кораблекрушения и плыть на плоту, вглядываясь в горизонт в надежде увидеть полосу земли. Благополучная, тихая жизнь чиновника всегда приводила меня в ужас.

У Экзюпери есть рассказ об олене, живущем в заповеднике, который часами простаивал у сетки, с тоской глядя туда, где свобода, волки, охотники и вольная жизнь, полная смертельных опасностей.

Я жил в государстве, где люди постоянно боялись чего-нибудь. Я видел страх в их глазах, в их позах, в манере говорить друг с другом, постоянно прислушиваясь и оглядываясь. Больше всего это чувствуется в столичных городах, в провинции отчаяние и безнадежность ощущаются меньше. Трудно поверить, что в стране существует множество здоровых, сильных мужчин, объятых постоянным страхом, трудно жить среди них. Люди вокруг меня ненавидели советскую власть. Я не замечал этого, во мне совсем не было ненависти. Я владел огромным богатством: состоянием сознания — я был счастлив. Мир казался мне прекрасным. Люди любили меня, и я чувствовал, что во мне нуждались. За глаза меня называли «счастливым идиотом». Чтобы психологически выжить в атмосфере ненависти и страха, ей необходимо противопоставить атмосферу любви внутри себя, в своей семье, в кругу своих друзей. Мне долгое время удавалось оставаться счастливым среди близких мне людей. Я обладал непоколебимо счастливым духовным состоянием, и я его потерял. Я стал понимать людей и страдать так же, как они. Во мне появилась ненависть. Я ненавидел режим в стране, ненавидел коммунизм с его красным цветом, ненавидел коммунистов, а потом потихоньку стал ненавидеть и самого себя. Жить в атмосфере ненависти и страха — медленное самоубийство. Иногда приступы ненависти были настолько сильными, что я чувствовал, как разрушается моя физическая оболочка. Я болел какими-то необъяснимыми болезнями, что-то надрывалось внутри, несколько раз у меня лопалась кожа на пальцах рук и висела клочьями. Я понял, что нужно что-то делать, пока ненависть не убила меня совсем. Если я ненавижу что-нибудь или кого-нибудь, я абсолютно неправ, для меня это была очевидная истина. Я стал бесполезным для людей. Они по-прежнему искали во мне поддержки, а у меня не было душевной силы — я перестал быть счастливым идиотом. Я пытался сопротивляться этому, но у меня пропала любовь к жизни. Я был почти мертв. Только временами ко мне возвращалось мое прежнее состояние, и я снова был счастлив.

Самое странное, что, когда я был в счастливом, идиотском состоянии, я противостоял ненависти и страху, я был не рабом, а свободным гражданином.

Тогда-то я остро почувствовал, что моя страна — галера, плывущая по пути ненависти, а я прикован к своему веслу. Я понимал, что должен оставить ее или не грести. Но что я должен делать? И должен ли? Как не падать, как не поддаваться ненависти?



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2017-06-11 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: