На Керженце
Мы идем.
И рука в руке,
И шумит молодая смородина.
Мы на Керженце, на реке,
Где моя непонятная родина,
Где растут вековые леса,
Где гуляют и лось и лиса
И на каждой лесной версте,
У любого кержачьего скита
Русь, распятая на кресте,
На старинном,
На медном прибита.
Девки черные молятся здесь,
Старики умирают за делом
И не любят, что тракторы есть —
Жеребцы с металлическим телом.
Эта русская старина,
Вся замшённая, как стена,
Где водою сморена смородина,
Где реке незабвенность дана, —
Там корежит медведя она,
Желтобородая родина,
Там медведя корежит медведь.Замолчи!
Нам про это не петь.
ТРОЙКА
Не целуй меня на улице, —
Целуй меня в сенях;
Не целуй меня в сенях, —
Целуй на масленой в санях.
Жить по-старому
Русь моя кончила,
Дней былых
По полям не ищи.
На степях отзвенел колокольчик
И отпел свои песни ямщик,
А давно ли цыганки, и ухари,
И бубенчик, как радость, дрожал,
Не грустили там — пели и ухали…
Всё же мне тебя, тройка,
Не жаль!
Вот как хочешь,
И кажется, словно
Я не буду жалеть никогда,
Что ямщик не споёт про любовное.
Колокольчик —
Про тихий Валдай.
Что на сердце разгул не шевелится,
Что не ухарь задорный с лица.
Что в степи раскрасавица девица
Не целует в санях молодца.
Ой ли, тройка,-
Разгульная тройка, —
Свищет ветер,
Поёт и скулит, —
Пронеслась ты, лихая и бойкая,
Как былое, пропала в пыли,
Отоснилась былая красавица.
Скоро в степь,
В беспредельную степь
Твой возница на тракторе явится
Не по-вашему петь и свистеть.
Нынче, тройка,
Всё сверено, взвешено,
И не будет бедою,
Когда
За посевами тройкою бешеной
Пропадут озорные года.
Сын.
Только голос вечером услышал,
Молодой, весёлый, золотой,
Ошалелый, выбежал — не вышел —
Побежал за песенкой за той.
Тосковать, любимая, не стану —
До чего кокетливая ты,
Босоногая, по сарафану
Красным нарисованы цветы.
Я и сам одетый был фасонно:
Галифе парадные, ремни,
Я начистил сапоги до звона,
Новые, шевровые они.
Ну, гуляли… Ну, поговорили, —
По реке темнее и темней, —
И уху на первое варили
Мы из краснопёрых окуней.
Я от вас, товарищей, не скрою:
Нет вкусней по родине по всей
Жаренных в сметане — на второе —
Неуклюжих, пышных карасей.
Я тогда у этого привала
Подарил на платье кумачу.
И на третье так поцеловала —
Никаких компотов не хочу.
Остальное молодым известно,
Это было ночью, на реке,
Птицы говорили интересно
На своём забавном языке.
Скоро он заплачет, милый, звонко,
Падая в пушистую траву.
Будет он похожий на сомёнка,
Я его Семёном назову.
Попрошу чужим не прикасаться,
Побраню его и похвалю,
Выращу здорового красавца,
В лётчики его определю.
Постарею, может, поседею,
Упаду в тяжёлый, вечный сон,
Но надежду всё-таки имею,
Что меня не позабудет он.
КОРАБЛИ
Ветер в песню навеки
влюблён,
Пойте ж эту над кораблём
Каждый в сердце своём…
Н. Асеев
И воля, и волны
Гуляют кругом,
С них пена летит полукругом,
Но море не вечно бывает врагом, —
Порою бывает и другом.
А чтобы руки сильнее гребли
И не дрожали при этом,
Тебе доверяются корабли.
О море зелёного цвета,
В далёком пути
Корабли береги
Иль щепками на берег выкинь,
Но не поклонится вперегиб
Самоуверенный викинг.
В открытое море
Уходит вперёд,
В туманы глаза свои вперив,
Звериные шкуры с собою берёт
С оттенками радужных перьев
И хмурым товарищам
Громкую речь
Промолвит, торжественно кланяясь:
— Нас боги обязаны
В море беречь
За жертвенные заклания.
Солёною пеной
Плюётся волна,
Но, сердце,
В спокойствие выстынь,
Пусть там,
где земля,
как бочонок вина,
Нам будет надёжная пристань.
Товарищ оставшийся,
Береги,
Как преданный воин и труженик,
И наши домашние очаги,
И боевое оружие,
И мы уплывём,
а куда? —
невесть…
Ты громко рассказывай людям,
Что мы забываем
Отцов и невест
И матерей позабудем…
В ответ —
Не жалеют друзей голоса,
О родине — словно о мачехе,
И хлопают бешеные паруса
На чёрной, захватанной мачте,
Надёжные снасти,
И плещет весло.
Но вот на десятой неделе
Большое ненастье
Коварство и зло
Показывает на деле,
Ни выслушать слово,
Ни слово сказать, —
Скрипят корабельные доски,
А волны зачёсывали назад
Седеющие причёски,
А после взлетали,
Шипя и дразня,
Кидались
И падали в пене…
— Глядите, товарищи и друзья,
Молите богов о спасенье!
Глядите,
валы подступают к валам,
Вздымается ярус на ярус,
И мачта ломается пополам,
Распарывая парус…
У викинга рот перекошен со зла
С прокушенною губою…
— О море!
Свобода меня принесла
О смерти поспорить с тобою.
Я вижу —
От берегов земли
До зыби коварной и топкой
Проводит невиданные корабли
Рука моего потомка.
Он песню поёт на своём корабле,
Он судно ведёт к далёкой земле.
………………….
Волна ударяет,
Злобна и верна,
И пляшут у берега серого
Резные борты,
И резная корма,
И вёсла из лучшего дерева…
Волна ударяет,
И тысячи дней
Спеша ударяют за ней.
И викинга правнук
Повёл корабли,
Звенящие словно рубли.
Свободою предка он напоён…
И буйно перед валами
Мы песню поём,
Молодую поём
Под алыми вымпелами.
И нынче и завтра
На бурный парад
Пройдёт бронированный крейсер.
Гудит он товарищу
Судна «Марат»:
— У песен и топок погрейся…
Гудит он, что парень,
Как дед, напоён
И моря и песен валами.
Мы песню поём,
Молодую поём
Под алыми вымпелами.
1926-1927
Семёнов — Ленинград
ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ КИРОВА
Скоро девять, пожалуй.
Утро.
Весел и прост,
он идет, моложавый,
через Троицкий мост.
Хорошо и морозно --
да, зимой холодней...
Он совсем несерьезно
относится к ней.
Он идет, улыбаясь:
лучше, если весна.
Всё же мелочь любая
забавна весьма.
Вон в небесной долине
полусвет синевы,
и хранят в нафталине
равнину Невы.
Он мурлычет:
-- Иду я,
полегоньку иду...
Люди греются, дуя
в кулаки на ходу.
Сколько разных попыток,
чтоб согреться, нашли?
На огромных копытах
першероны прошли.
Торопясь,--
не с того ли,
что кормушка зовет?
Повезли листовое
на какой-то завод.
Всё дымит, индевея...
Тянет к печке,
домой,--
нет,--
не сыщешь новее
декораций зимой.
Даже вымысла ради,
красоты
и ума...
Но зима в Ленинграде --
лучше всякой зима.
Ты еще не воспета:
зло морозных ночей,
солнце красного цвета,
совсем без лучей.
Как на улицах ранних
засыпают, дрожа
в тулупах бараньих,
домов сторожа.
Всё озябло.
И что теперь --
населенью беда?
Неожиданно оттепель --
и туман,
и вода.
Туча липкая плачет
и на улицы льет.
Люди падают, --
значит,
гололедица, лед.
Макинтошами машем,
держась за дома.
Только в городе нашем
столь смешная зима.
Но сегодня иное --
веселы облака,
и светило дневное,
и морозит слегка.
Он скрипит, словно ржавый,
под подошвами снег,
и идет моложавый
через мост человек.
Он идет, улыбаясь,
как зимы торжество,
и снежинка любая
забавляет его.
Площадь Жертв Революции
снегом полна --
сколько горя и радости
площадь таит,
начинается сразу
у моста она,
где машина огромная
"бьюик" стоит.
Как летящее туловище орла,
горделивая,
ночи полярной темней,
и готовы взмахнуть
два орлиных крыла.
Человек, улыбаясь,
направляется к ней.
Он садится в машину,
легок, вымыт и брит...
-- Ну, поехали, --
шоферу говорит.
Замечательным,
зимним согретый огнем,
гладит шофер
пушистый каштановый ус.
И смеется --
до пояса бурки на нем,
рукавицы оленьи,
суконный картуз.
-- Утро доброе...
Солнышко...
Славно горит...--
шофер Кирову радостно говорит.
Как мне день этот горек
и черен этот снег.
Я поэт -- не историк,
я простой человек.
Но желанье имею,
негодуя,
скорбя,
рассказать, как умею,
всё, что знал про тебя.
Про любовь
и про разум,
про невзгоды ночей,
всё, что знал по рассказам
твоих вятичей.
Ты в рядах и в колоннах
по России кружил,
мест не столь отдаленных
молодой старожил.
Ночь тебя испытала
и сказала: владей!
Это сплав из металла,
годов
и людей...
Сколько было тяжелых
в стране непогод,
как ошметки летели,
и гибла страна,--
кто тебя позабудет,
девятнадцатый год.
Украина,
Каспийское море,
война.
На рыбачьих баркасах
стоит пулемет,
и скорее, скорее --
ни сна, ни жилья.
Кто меня понимает,
конечно, поймет --
это Киров на Каспии --
песня моя.
Нефти кровь животворная,
жирная
вновь
на заводы,
на фабрики,
в наши края...
Это Кирова дело
и Кирова кровь.
Это только о Кирове
песня моя.
-- То, что видно, то видно,
дела велики,--
говорили солидно
о нем старики...
Мне рассказывал как-то
кузнец на ходу:
-- Значит, так это было,
дорогие мои.
Это в августе было,
в тридцатом году, --
я сижу со старухой,
гоняю чаи.
Дочка где-то в кино,
сын читает к уроку,
мухи сонные ползают по стене,
и чего-то кричит,
значит, радио сбоку.
Открывается дверь --
и Мироныч ко мне.
Никогда не бывал.
Но, себя уважая,
я, конечно, и виду не подаю,
а в душе, понимаете,
радость большая.
Он мне руку свою,
я, понятно, свою.
Говорили мы с ним.
И сомнения были.
Посидел,
посоветовался со мной.
Мы Сергея Мироныча
очень любили...
Хоть и молод, а умный,
веселый, земной.
На роскошных моторах
и ночи и дни
в пышных шубах матерых
разъезжают они.
День такого не труден --
это видимый враг,
тунеядец
и трутень,
и совсем не дурак.
Этим был ненавистен
Киров, знавший навек
много тягостных истин,
большевик,
человек.
И за то, что спокоен,
за улыбку твою,
победитель
и воин
в открытом бою.
Молят:
-- Бог, помоги нам
и спаси нас, господь,
самого господина
и лакеев господ.
Мелким бисером вышит,
.бог ни слова в ответ, --
может, просто не слышит,
может, господа нет.
Что за гадкая свора?
Живут -- благодать, --
от банкира до вора
рукою подать.
Так и ползают тучей,
забывши покой...
Был, товарищи, случай
забавный такой.
Случай тот достоверен,
проверен давно,--
рассказать вам намерен
про свиданье одно.
По равнине пурга
порошит пушисто...
Сидит баба-яга
в гостях у фашиста.
У фашиста рога,
видимость свиная,
а у бабы нога,
нога костяная.
Злая ночь на носу,
и с лицом сварливым
ест фашист колбасу,
запивает пивом.
И красив, и не стар,
он сидит,
у бабы
кипятится навар
из могильной жабы.
И у бабы наряд --
одета по-вдовьи,
и они говорят
о средневековьи.
Поднялась, тяжела,
зашептала слабо:
-- Я в России жила,--
заявила баба,--
и глупа,
и темна,
и могилы тише,
и солому она
стелет на крыши.
Ночью ходит во двор,
покрытая тенью,
и не ест помидор
по предубежденью.
В кровь избита жена,
праздники,
сивуха,
волостной старшина
восклицает: "В ухо!"
Сыро, словно в гробу,
я же, мой коханый,
вылетала в трубу
на метле поганой.
Под небесным огнем,
молодой и храброй,
как бы зверем-конем,
управляю шваброй.
Покидала кровать,
милый, по простору
я неслась танцевать
на Лысую гору.
Злые звезды горят,
плоть лихую тешим,
две недели подряд
танцевала с лешим...
И захмыкала в нос
много слов соседних...
-- Хорошо! --
произнес
мрачный собеседник.
Голова из огня
высунула жало.
-- Все боялись меня, --
баба продолжала,--
каждый русский -- мой вассал,
темнота,
бессилье.
Гоголь про меня писал,
Николай Васильевич.
Собеседник встал, как тьма,
крик подобен лаю:
-- Про писателей, кума,
вовсе не желаю...
Баба, слезы лия,
сразу стала красной...
-- Про писателей я,
собственно, напрасно.
Ах, Иванова ночь!..
Хорошо в России,
не губить
и помочь
все меня просили.
Золотое бытье,
молодое тело...
Ой, как время мое
быстро пролетело.
Дни мои далеки --
в том краю раскосом
всюду большевики
кроют хаты тесом.
Ни вина,
ни плетей...
Леший -- медведь мой,
нынче даже детей
не пугают ведьмой.
Где прилечь?
Где присесть,
бесова невеста?
У тебя, может, есть
безработной место?
И захмыкала в нос
много слов соседних.
-- Я убью, -- произнес
мрачный собеседник, --
я меча не хочу,
речь скажу на тему,
как топор наточу,
свастику надену.
Нам не надо ума,
мы - средневековье,
оставайся, кума...
За твое здоровье!
Я писал не в бреду -
я не шизофреник,-
даже в Дантовом аду
не считал ступенек.
Не фантазии запас -
злые тени эти, -
только сказка для вас,
взрослые дети.
Я устало дышу,
и перо сломалось...
Прочитайте - прошу,
подумайте малость.
До чего разозлила
господина беда!
Он лакеям трусливо
говорит: "Господа...
ждали многие годы,
что-то делать пора.
Вот пока на расходы,
так сказать, серебра".
Говорит - привечает,
жаден,
злобен,
поган,
и оружье вручает
системы "наган".
Угостил у стола их
(он окупит расход).
Господин Николаев
в гостях у господ.
Господин Николаев
может сделать один
всё, чего пожелает
его господин.
К револьверу-железу
идет, как в бреду...
Прикажите - зарежу,
убью,
украду...
Буду преданным другом
и вашим слугой,
вечно к вашим услугам,
золотой,
дорогой.
План уже разработан
совсем, почитай...
Вы желаете?
Вот он,
прошу почитать.
Как сильней и ретивей
побеждать и творить,
на партийном активе
будет он говорить.
Как поход новый начат,
про Советский Союз...
Только... (Поняли.)
...значит,
не расскажет, боюсь.
Мы подходим к решенью
смелее,
смелей, -
Киров будет мишенью
для пули моей...
И мерцает похожий
на роскошь уют...
Он встает.
Из прихожей
пальто подают.
Лихорадка и злоба,
потом торжество -
оттопырены оба
кармана его.
И на каждой ступеньке
бьют по ногам -
в левом потные деньги,
а в правом - наган.
И дорожная лента
сходит на нет,
это Смольный,
легенда,
Областной комитет.
Полный шума и света,
легкой кровью согрет,
секретарь комитета
идет в комитет,
по-мальчишечьи, левой
портфель охватив.
Через час заседанье -
партийный актив.
Лучший цвет Ленинграда,
весь Ленинград
будет слушать звенящий
и чистый доклад.
Слово будет, как птица,
и петь и кружить.
Он им скажет:
-- До чертиков
хочется жить..
Он идет, улыбаясь,
засмеяться готов,--
основатель заводов,
людей,
городов.
-- Мы не то еще сделаем,--
скажет опять, --
где была только белая
заполярная гладь,
мы повсюду готовы,
где по шею снега,
где полярные совы
и баба-яга.
Всё проклятое это
сыграет на нет...
Секретарь комитета
идет в кабинет.
Подлой смертью подуло,
и грохот летит,
вороненое дуло
в затылок глядит.
И упал секретарь,
и качнулась высоко
вековая России
тяжелая мгла.
Это нас убивают
в затылок и сбоку,
чтобы мы их не видели,
из-за угла.
Мы их знаем, продажных,
и черных и белых,
и над ними огромная
наша гроза.
Секретарь, секретарь,
незабвенный и милый!
Я не знаю, куда мне
тоску положить...
Вьется песня моя
над твоею могилой,
потому что "до чертиков
хочется жить".
Я гляжу, задыхаясь,
в могильную пропасть,
буду вечно, как ты,
чтоб догнать не могла
ни меня,
ни товарищей
подлость
и робость,
ни тоска
и ни пуля из-за угла.
Песня вьется живая,
вечер весел и прост,
я иду, напевая,
через Кировский мост.
И веселого снова,
и любя, и скорбя,
молодого,
живого,
вспоминаю тебя.
Я даю обещанье
провалам морей -
будет наше прощанье
возле смерти моей.
Я повсюду, где вырос
в полный рост
город Киров,
и Кировск,
и Кировский мост.
Ты могилу не вырыла,
пуля.
Живет
имени Кирова,
дышит завод.
Это жизнь боевая,
которой рад.
Я иду, напевая...
Зима...
Ленинград.
<1935>
ПРИМЕЧАНИЯ
148. "Новый мир", 1935, No 12, с. 106. Троицкий мост - через Неву в Ленинграде (ныне -- Кировский мост). Площадь Жертв Революции. После Великой Отечественной войны восстановлено прежнее название -- Марсово поле. Гоголь про меня писал и т. д. Имеется в виду, вероятно, "Вечер накануне Ивана Купала" Н. В. Гоголя. Иванова ночь -- Иван Купало, древний земледельческий праздник, отмечавшийся летом. Даже в Дантовом аду и т. д. Данте Алигьери (1265--1321) -- великий итальянский поэт, автор "Божественной комедии", состоящей из трех частей -- "Ад", "Чистилище", "Рай". Николаев -- человек, стрелявший в Кирова. Через час заседанье -- партийный актив. Кирой должен был 1 декабря 1934 г. выступить на партийном активе Ленинграда, в Таврическом дворце. По коридору Смольного он шел в свой кабинет и был убит выстрелом в затылок. До чертиков хочется жить -- перефразированные слова С. М. Кирова из его речи, произнесенной на XVII съезде ВКП(б) 31 января 1934 г. Киров говорил: "Черт его знает, если по-человечески сказать, так хочется жить и жить".
https://youtu.be/ENq59454GwA