Козлов Анатолий Макарович 1913 год рождения, 20 ноября.
В 1934 году я пошёл в армию на срочную службу, в 1937 вернулся. Служил на Дальнем Востоке, участвовал в японской войне, немного правда участвовал, это был особый железнодорожный строительный батальон. Мы строили станцию Гамарни город Сучан—это самая последняя точка Советского Союза. Строили мы там, и вот на второй год службы моей началась там война как раз. Мы два года учились стройке там, на базе техникума прошёл там автошколу и танковую школу. Технически грамотный, хорошо обученный вернулся сюда—деревня Озеро моя родина, от брата ушёл в армию, к брату пришёл. С год я не женился, а потом женился… И вот началась с сорок первого года война. 22 июня началась, и меня на 3-4 день сразу призвали: и военнообязанный, и технически грамотный. Привезли в город Горький, начали формировать, и поскольку я уж был старшим сержантом, меня нащупали—и зачислили в особую разведроту сразу, назначили меня командиром взвода и три месяца я в 20-й школе на Автозаводе обучал мотоциклистов-разведчиков. Тогда в то время мало было молодёжи из деревень технически грамотных, да почти никого не было: один я в Озере, а молодёжи человек семьдесят было, технически подковался один я – армия научила. Три месяца я обучал, и вот в октябре сразу нас по тревоге и в эшелон. Был формированный эшелон, танки погружены были, мотоциклы нам выдали… Это немец-то уж чуть не к Москве подходил. Достали детали тогда М-72 марки, мы вот их собрали, на их-- они трёхместные: разведчик-пулемётчик, помощник, водитель. И вот нас погрузили в эшелон, только отправляться бы со станции—и вот откуда налетели две партии «девяток», бомбардировщиков немецких! Вдребезги наш весь эшелон разбили, танки прямо с платформ соскакивали… в Подольском (это дол такой проходит—город Подольский), и мелкий лес, и все мы, кто живой остался, кого не разбомбили,-- по лесу; это было осенью, в октябре, уже темно, повешены ракеты немцами-то—светло, ночь мы по этому оврагу, по этому долу собиралися. К утру собралися. Но очень много погибло. У меня только девять человек от мотоциклистов, от тех, кто были, остальные погибли. Утром нас рассортировали, я как раз попал туда, меня пригласили (там штаб формировали) и майор тогда пришёл, выбрал: «Вот ты поедешь со мной». Он, значит, связной между штабом и полком. И мы поехали с ним в село Каменку, это недалеко от Подольска, километров, наверное, семьдесят. Приехали туда, наши части там заняли оборону. Это река Каменка. По ту сторону речки немцы заняли, по эту сторону Каменки мы оборонялися. И когда мы оглядели всё, я обратно с командиром, с связным этим майором, в Подольск. Из Подольска наша часть уже пошла по направлению Волоколамского шоссе. Немца тогда под Москвой остановили уже, и мы пошли этой дорогой. Много из Москвы частей пошло уже тогда на Подольск этой дорогой. И поехали мы с этим майором догонять свою колонну: наша-то прошла, много уж тогда задержались. Подъехали к перекрёстку. А дороги все забиты, грязища, а какие у нас полуторки были-- буксуют все эти тракторишки дорожные, тягачишки. Трактора стороной идут. Полем! Поля ведь пошли уже. Завязли. Да… Офицер-то скомандовал: давай повернём; направо нам надо было ехать, часть-то наша повернула. А по дороге поставлены были патрули, которые показывали, куда какая часть идёт. Там на кабинах было написано буква и номер части. Подъехали к одному перекрёстку, стоит узбек, вот… по-русски говорил он плохо, правда. Командир спросил, куда такая-то буква, такая-то часть пошла. Он, значит, стоял к нам лицом, надо было показать ехать вправо нам, а показал влево. А туда дорога… мы этой дорогой. Хвать, а через километра два перелесок-лес пошёл уже. Подъезжаем, что-то шумят сильно. Неужели, думаем, наши танки там шумят? Проскочили ещё как раз, а делянка была большая вырублена (очевидно, лесорубы заготавливали лес), делянка, кулига. Я вскочил в лес, въехал. Он говорит, проезжай лес. Выезжаем, смотрим: Боже мой, немецкие танки стоят и как раз утро—завтрак, немцы как раз завтракали, с котелками… Что делать? Мы получили форму: шубы разведчикам были даны белые, белые халаты. Снежок уже был, ну ещё рыхлый, сырой, с грязью перемешан. Что делать-то? Он говорит, давай быстрее через эту делянку, чтобы немцы не обратили внимания, а то мы будем тут разворачиваться… Я через эту делянку… она была, наверное, метров сто шириной, быстро переехал тут эту дорогу и там перескочил в лес, только развернулся и обратно на полном газу. И вот они заметили, и с одного танка из пулемёта по нам давай! Ну, наклонился я, выехали в перелесок-от во второй-то, в который заехали, на поле-то проскочили, я слышу: ногу мне что-то задрало такое. Наклонился, как поглядел—а у меня полваленка (выданы были уже, ну не валенки, а как кирзовые сапоги с подкладкой)… Я смотрю, из бака-то моего мотоцикла ручьём течёт и мне как раз в сапог. Я быстро зажал, офицеру-то говорю: беда, бензин уходит. Он соскочил, прутик срезал, ножиком заточил, и мы заткнули дыру-то. Но литров пять-шесть выбежало бензину-то. У меня бак полный был, тридцать килограммов заправлено бензину. Поехали дальше. Догнали свою-то часть. Что-то остановились, он вылез, поглядел на меня, подходит сзади и сзади что-то дерёт с меня шубу-то: «Сними шубу, сними». Я снял, а она как ножницам вся росстригнута. Как я наклонился, пуля-то прохватила мне, надо мной прошла, разрезала. Ну я проволочкой связал несколько мест и поехали мы. Приехали в Подольск, там раскрепили нас по части, попал я, значит, в разведроту, командир роты Болотецкий был, Сгибнев был командир батальона. И пошли мы в разведку. 113 человек разведрота была, раскрепили по отделениям; у меня отделение было 11 человек, ну как положено. Много раз нас окружали, выходили из окружения, разве сейчас всё припомнишь. И наступали, и отступали—всяко…Ну поскольку стали наши части в наступление переходить, перешли и мы в направлении Латвии. У меня даже две грамоты есть, подписанные Сталиным, благодарности за взятие Латвии (А.М. улыбается). Латвию мы прошли за сто, наверное, дней. Потом пошли на Белоруссию, прихватили тут немного, потом, на второй-то год (если всё рассказывать, так знаешь, сколько…) пошли на Польшу. Заняли польскую границу, на Буге. На Буге нас здорово растрепали, разбили обратно. Дали нам пополнение танков, другой техники. Тут на берегу Буга городишко, не помню, какой—Белосток, что ли… мы месяц формировались тут. А поляки, они, знаешь, какие продажные шкуры—в город нельзя было выходить… Нас-то хоть не отпускали, а как пойдут—офицеров, смотришь, одного-двоих не досчитаются. Поляки. Потом-то их тут перебили, свои заняли. Я в разведку ходил. Голодно было. Которы тут побогаче поляки, у их индюков займовали. Я тоже в одно время попал, вечером поехали на мотоцикле втроём, примечено было, где поместье-то у поляка. Зашли, все с автоматами (у нас уж тогда автоматы были, ППШ разведчикам-то выданы были). Зашли в одну хату, чуть не дворец, хозяева-то растерялися, испугалися, а я первый зашёл, одного в коридоре оставил, а третий пошёл за индюком—ловить. Поймал сколько-то индюков, и потом слышим: стрельба. Этот, который на улице был, что-то заметил и несколько очередей дал туда. Мы выскочили. И откуда ни взялся поляк. И поляк тоже с автоматом. Ну мы тут сразу его скрутили, отобрали у него. А их, очевидно, в соседнем дворе что ли было несколько таких, как он—ну вооружённых; гражданские ли они были, военные ли—оборонялись, в общем. И мы быстро—раз, смотались, уехали. И потом через месяц, там Северный Буг проходит (река это), там были болота, такие болота топкие, и вот эти болота наши части обошли кругом, через Буг этот переправились. А немцы там в этих болотах засели с военной техникой, артиллерией, даже для самолётов у них там площадка была. А там Буг проходил как два русла и между ними как остров большой, громадный на несколько километров по Бугу-то. И вот больше недели бились, танки наши не могут идти: болота, вязко, река, а они там на острове. Как пойдут, начинают обстреливать, несколько танков потеряли мы тут… Ну потом авиация здорово налетела и два дня бомбили этот Северный Буг. Прошли Польшу, долго воевали там. Из Польши начали двигаться на Украину. Я помню, что перешли в Первый Украинский фронт, Второй Украинский фронт прошли, потом зашли уж на территорию Германии, это было, наверное, в начале 1943 года. Немец стал отступать, Советский-то Союз уже технически хорошо оснастился, превосходство в авиации, в танках превосходство. Ну и пошли воевать на территорию Германии.
При переформировке, уже на территории Германии, я ушёл из разведроты, пришлось: не хватало танкистов, танки дали—а танкистов не хватает. Я сразу на танк. Сколько я… с месяц, наверное, на танке воевал, правда меня подбили, танк сгорел, я остался живой. Командир танка, лейтенант был, его убило, механик-водитель—его искалечило: из танка-то как-то вылез, не помню, как он пропал, убили тоже очевидно. Я попал в мелкое формирование и что… Пришли «Студебеккер а » из Америки, полуторки все наши уже потеряли мы. И вот нашей 24 танковой бригаде дали 50 «Студебеккеров», нам досталося (вспомню, сколько у меня было) десять, остальные по другим распределили. И меня назначили командиром автовзвода. Я уж последнее-то время боеприпасы стал возить на передовую: со своими десятью машинами в тыл приезжал, загружался и на передовую… В самое пекло огня приходилося возить. Несколько раз обстреливали, машина у меня не раз загоралась, приходилось тушить. Много перебили у нас, в последнее-то время машины три-четыре всего оставалось, остальные погорели. И вот цельный год отходили мы, направление на Берлин. А там такая обстановка была: наши части стали обходить, как говорят, Берлин. Далеко ещё, не одна сотня километров, но обходить стали. А наши части какие меры предприняли… первые города недалеко от Берлина не стали обстреливать, потому что немец в них не останавливался (войсковые части), мирные города остались. И наши части это поняли и не стали обстреливать их, стали обходить тоже их—мелкие городишки, у них ведь как хуторная система была;у нас деревни называются, у них такие поместья просто огороженные, везде как дачные дома были-- перед Берлином-то богачи жили, хорошо, богато было, да… И вот наше начальство начало мародёрить тоже. Я, конечно, много вам не рассказал, пробежал, это трудно и мне всё вспомнить, всё же прошло 50-60 лет… И вот меня приглашает командир полка, а у меня четыре, по-моему, четыре машины сзади. Вот, говорит, три машины, даёт мне литер, поедешь в такой-то город с литером к бургомистру. В этих городах, которые не стали наши части обстреливать, как у них было руководство немецкое, бургомистры, так и остались, вернее, их не тревожили, и население…как будто войны там не бывало. И не бомбили их ничего—специально правительственное решение, очевидно, такое было. Я приехал в этот городишко, на трёх машинах приехали, а там литера были написаны по-немецки—я не понимаю ничего. Я тут разыскал бургомистра: городок небольшой, поменьше нашего Семёнова наполовину, наверное; исключительный такой порядок, чистота—ну как будто не бывало войны. Я пришёл, подаю ему литера, он аж побелел весь, задрожал (седой такой немец сидел, малодвижущийся такой жирный дядя). Берёт телефон, начал звонить и вызывать кого-то. Первая прибежала девушка, интересная немочка, и прибежала не то что девушка наряжена—в комбинезоне, прибежала прямо с работы. Он ей подаёт один литер и показывает: вот, пожалуйста, идите с ней. Я повернулся, два литера оставил ещё ему, с ней поехали. Привела она меня к своему особняку: изгородь такая, всё как у немца сделано. Заходим во двор, там у них склёп; заходим, открывает, плачет, не видит ничего, открывает—а там у них «Форд» новенький стоял: прислало нас начальство машины привезти… А она стоит на колодочках, резина на стенах висит; солдаты, которые со мной, надели на неё баллоны… Я машины-то хорошо знаю, а «Форд»…это американская, не бывало таких у нас, да…познакомить прошу её, показать. «Обули» её, говорю, выгоняйте туда. Она села, выгнала. Я говорю, Вы провезите, покажите мне, как всё…И она меня по городу, по улице прокатила так с форсом. Ну я тут освоился, больно ведь не трудно. Эту машину я отправил, а она стоит, слезами заливается. Пригнал туда, где бургомистр сидел, чтобы две ещё получить. Одну машину я поручил лейтенанту (он в моём подчинении был, так как я оставался командиром взвода) и второй ещё был – старшина, украинец, забыл, как фамилия-то уж его. Литера-то передали, они остались, я вынужден был их ждать. Часа два ждали, пригоняют ещё два «Форда», новейшие немецкие машины—и мы погнали… Так я никогда не забуду— сел, боюсь ехать: её не слыхать, работает она – не работает, приборы только чуть покачиваются, смотрю, а нельзя ногой дотронуться: гляди того в воздух взлетит. Поехал. Те машины за мной тоже поехали, тоже шофера же были хорошие. Пригнали эти три машины в часть. А куда они девалися?.. Нас обратно, прошло какое-то время, дают литера, уже не за машинами, нагрузили мебелью. Всё богатство, какое у немцев было, загрузили; мы, солдаты, грузили, так даже и не смотрели, а машины были фургоны, крытые брезентом. Заделали нас, и мы в Москву, прямо в Москву. Три дня мы ехали туда и три дня оттуда справлялися. Привезли, разгрузили, а куда чего… потом ещё раз поехали… В общем, всё, что ценное, всё вывозили. Уже Берлин окружён был, там уже шли бои, бешеные бои, только грохот был… Эти городишки, они уж в тылу остались, от них до Берлина было где сто километров, где больше. Мы в середине уже были, в кольце. Съездили мы в Москву, потом вернулись и по территории опять боеприпасы подвозили. До самого почти конца войны подвозил боеприпасы, ну потом горючее, ну все хозяйственные работы к фронту подвозили мы.
А то, что было в разведке—это очень долго рассказывать. Случаи, когда смерть над тобой кружилась—это десятки раз. Вот один пример, в Солнечногорске пошли мы в разведку (город Солнечногорск, там большое озеро было и очень красивый хвойный бор стоял, и поля кругом), вечером, темнеть, наверно, начало. Снегу уже много, было сантиметров 70, не меньше (февраль примерно был). Хотели прижаться к бою, дороги-то не было, снег большой, и попали под обстрел автоматчиков этих—снайперов немецких. И они нас положили всех на снег, только трое нас, по-моему, осталось. Я помню только очухался в населённом пункте в своей части. Мёртвого, уж замороженного меня притащили. Помню вот только как проснулся, как мне (ноги почернели) валенки разрезали, а шубу как снимать—в общем, раздевали, как-то меня отогрели, спиртом меня растирали… На второй или третий день я только очухался. Ещё бы час-два и замёрз бы. А по нашему следу пошли… Я помню, что полз, метров, наверное, сто; снег-от большой был, я полз, раздвигал снег—немец не мог меня достать: снег выше меня, снайпера-то и видели, но не могли. Я взял направление противоположное, чтоб меня стреляли сзади. Помню, до перелеска дополз, а там сознание и потерял. Вот этот случай смертельный у меня был. Второй случай—это Волоколамск. Городишка небольшой был, но на большой горе. И вот наша разведрота расположилась там, и мне вдвоём с товарищем дают задание. Церковь там стояла на возвышенности, а потом лощина, поле и населённый пункт—километра два, хорошо виднелся, вот как на ладони, как на блюдечке лощина была. И вот мы решили вести наблюдение (рация у нас была), передавать, что там делает немец—видать хорошо все передвижения, чистый день, солнечный (вот такой, как сегодня). Церковь разбита была, полцеркви было только—одна стена осталась. И со мной друг был, он стоял на здыме. Вот наблюдали час, наверное, и больше. И вот этот мой товарищ—я не куривал, а он куряка был—просит: «давай закуривай». «Нельзя, не имеешь права курить, по уставу не положено». Ну он умоляет, просит. А шубы-то у нас, халаты… «Расстёгивай,-- говорю,-- тогда шубу!» Расстегнул халат, шубу, там, значит, стал скручивать себе цигарку и прикуривать, а ветер такой сильный был, и он хотел повернуться. Спиной-то он как раз-- там от церкви строения какие-то были и в них видать снайперы сидели (один ли, два ли их там было)-- и повернулся в этом направлении. Прикуривает, слышу—чиркает спичку, да что он перестал чиркать? Гляжу: голову повесил, я его кричу (как его звали—Петька ли, Сашка ли?): «Вставай, поднимайся!» Трогаю его, а он уж глаза закрыл. Вот, если бы мне повернуться, значит мне бы в спину. А он повернулся—какая-то секунда—и получил пулю. Я сразу по рации передал, нас сразу сняли, его увезли, я пришёл в часть. Это вот такие случаи…
Это было в Латвии. Немец бомбил. Такие самолёты были у него, и сбрасывал (как вам сказать) как ванны – длинные, большие такие; и они, эти ванны, были начинёны гранатами—как яблоко или груша, гладкие, так сделаны, никелированные: возьмёшь, как яичко чистое, чуть побольше, как гусиное. И налетели тогда несколько «девяток», начали бомбить нас—дым, гарь, ничего не стало видать, а я помню, что в овраге спасся. Бани стояли и речушка в овраге, я в речушке, в овраге и спрятался. Когда кончили бомбёжку, я вылез и пошёл в деревню-то к домам, где тропочка была. И передо мной попалася, гляжу: такая светленькая, красивая (говорю, как яичко). Я взял, дурачок, её, а знал, что это что-то не игрушка. Взял, ничего в руках. А сверху гаечка такая, отвёртывалась—я вот так начал крутить, слышу только зашипело. Я только её бросил—как рвануло! И меня всего окатило; здесь уж, пришёл с войны, так выдавливал всё из груди осколочки, такие мелкие осколочки, как медные, латуневые—по груди, губу вот разрезало, тут побольше—да везде. Как в глаза только не попал! Вот такой случай, что убить-то меня бы не убило, но изуродовало бы, потому что они специально так делали, чтоб поражать нашу пехоту, не убивать, а просто калечить. Таких случаев много было…
Да, вот ещё случай… Самый-то главный опустил… Какой же населённый пункт? Димитровка? По-моему, Димитровка. Сражение наших танков было. Это в 1942 году, наверное, самый разгар: мы тогда ещё не наступали, а оборонялись только и как раз остановились. Немец любил занимать населённые пункты, чтоб обогреть своих солдат. А мы занимали обычно перелески, в деревни не лезли, потому что знали, что нас разбомбят, разобьют. А он, я говорю, не боялся нашей авиации—её ещё больно немного тогда было, да и какая авиация была? Эти воробьи летали. Что они там? У них скорость нашего в два раза превышала и как увидит нашего такого воробья—тут же сбивал…Поле было километра полтора и мы в овраге стояли, «Катюши» нам, правда, тогда дали три машины, по-моему. А немец на высоком месте был. У нас десятка два танков было, мы получили. А у него чёрт его знает, сколько танков было! И он пошёл на нас в наступление. А у него «Тигры» были гораздо мощнее наших, на наших слабая артиллерийская установка была: стреляли болванками (болванка, она тяжёлая) она дальше пятисот метров не летит и не пробивала немецкие танки. А он стрелял термитными снарядами—он такой небольшой, зато броню пять сантиметров как буровом прожигал. И мы тогда вышли на отражение, и у нас что вышли танки– всё он сожёг, а мы у него только один или два танка подожгли всего.
Чему научила война? Дисциплине—самому основному. Потом, надо быть воином, действительно воином, а не кем-нибудь. Пополнение было (русских-то перебили в первые дни войны) узбеки, таджики—южные народы; языков они наших не знали, мы их не знали; и они не обстреляны, не знали, что такое война… И вот нам приходилось очень трудно их учить и воспитывать воевать. Как воспитывать? Вы знаете, как плохо армию снабжали: три сухаря дадут на день и всё. А они народ-то был привыкший к мясу; и вот как только где найдут лошадь убитую (тогда машин не было—лошадь везде, лошадь, тягачи, лошадь), найдут—по-своему затарахтят, что с ними ни делай—разводят костёр, навешают банок везде, мясишка насуют, разожгли костёр, погреют и так сырое, полусырое и едят. Что бы с ними ни делали, я говорю, не столько они нам помогали, сколько пришлось нам их учить. И они как живое мясо были. Вот почему из русских кто солдаты, уж обожжённые, пришлось поумнее воевать, не высиживать. Несмотря на то что самолёты летают, они на поле сидят, где нашли эту лошадь—развели костёр, человек двадцать сядут кругом и пошли тут. Что с ними ни делай, не розгонишь, пока не нажрутся этого мяса. А немцы, у них в основном только это и надо было, как обнаружат костры (там не один костёр, там сотни костров розожгут) – как начнут их хлестать… Из них мясо получалось. Вот поэтому я грамотно воевал, я ведь прошёл до этого армию и прежде, чем ехать на Дальний Восток, я в Брянске прошёл полковую школу, мне тут ещё присвоили звание сержанта. А уж на Дальнем-то Востоке—старшего сержанта. А войну закончил я старшиной. Ну я сам избегал, чтобы мне не присвоили офицерского звания, потому что очень многие из нас, солдаты которые были, избегали этого звания—гибли в основном-то офицерский состав. А нас, средний состав такой, мы на хозяйственную работу последнее-то время стали уматывать (смеётся…). Но всё равно приходилось на трудные задания: доставка, снабжение армии, боеприпасы—с передовой не уходили. Ну я говорю, мы обстрелянные—уже заранее видели, где бомбили, где чего… маскировались так…
Я войну закончил, меня ещё на три месяца задержали в 1945 году. Части уже все эшелоном отправили, а меня задержали с этими перевозками: офицерскому начальству возили на машинах… Надо было мне в мае, а я где-то в июне месяце демобилизовался. И теперь жалею… Перво-то солдат эшелоном отправляли, и они много с собой, кто не лапух был, набрали немецких ценностей. А я возил с собой что…был у меня аккордеон театральный: перед концом войны полковник вызывает меня и командира роты, (Болотецкий, я говорил, сохранился живой): «поезжайте на фабрику в Дрезден», это аккордеонная фабрика была. Вот понадобилась музыка хорошая. Дали нам, помню, мешок муки и ящик сала—и мы с ним в этот Дрезден поехали на аккордеонную фабрику, ну она была немножко разбита, но не совсем—аккордеоны они выпускали. Аккордеоны трудно было достать, но за эту муку и сало мы три инструмента достали—красивые такие, театральные, розового цвета аккордеоны. Привезли мы их. Я один себе взял, один – полковник, который посылал, и Болотецкий-то себе тоже аккордеон взял. Ну тут мы выкрутилися: ещё надо было крупному начальству, но мы замаскировались. Столько сил потратили!.. Бояться мы тогда уж не больно стали, не больно стали подчиняться-то начальству-то. Война кончилась, а мы что… с пустым рукам? И вот на третий месяц, как война кончилась, дали мне литер—поезжай как хочешь. Я уж был на территории Польши… А тогда как поезда ходили? Транспорт железнодорожный побит, как сумеешь, так и добирайся. Эшелонами так ведь отправляли, а пассажирские поездишки ходили от случая к случаю. Я как-то сумел в один эшелон, отправляли тут состав разным хозяйством загруженный, ценностями разными, я тут дал взяточку небольшую, и меня довезли до… какой же городишко?.. памяти совсем не стало… Эшелон-то только до этой станции и шёл, там начали разгружаться. И начали, значит, проверять, поставили комендатуры и стали проверять, кто чего возьмёт. Первым-то разрешение-- везли кому чего надо, а уж нам на литера 52 кг груза и больше права не имеем. А я аккордеон-то вот вёз, ну и ещё мелочь кое-какая была. Да… мотоциклишко был небольшой такой, детский, но очень хороший… И вот как раз не превышало 52 кг груза—всё-то. И вот осмотрели у меня всё тут, которые проверяли, и обнаружили этот аккордеон, и у меня его—того… я не отдаю. И дошло уж до того дело-то (а я как ехал в военной форме и оружие ещё не сдал, пистолет с собой) и вот силом у меня его хотели взять, дело дошло до драки. Меня посадили, я три дня сидел в КПЗ. «отдай аккордеон—поедешь, не отдашь—будешь сидеть в КПЗ». Там этот, «мясник» я его потом прозвал—такая морда, интендант был, подполковник. Ни в какую, отбирать…Я не отдаю. Потом на четвёртый ли день, на пятый ли… да провались оно, говорю… Мне принесли: «Вот тебе даём аккордеон, не докажешь, что мы у тебя отобрали». Вон он у меня и теперь ещё стоит в шкафе, для интересу покажу даже…
Что удивило? Нас по сути дела удивлять-то нечем, поскольку мы оборонялись, а потом перешли в наступление… Удивило то, что наш русский солдат шёл на смерть без боязни! Каждый шёл со своим намерением—только уничтожить немца.