(исповедь)
Море. 2022 г.
Предисловие от автора:
Все сказанное ниже больше не относится к реальности и людям. События, намерения, персонажи вымышлены. Копирование и распространение сборника и/или его фрагментов запрещается без ведома автора.
А я вам разрешаю.
у него глаза, как девятый вал, для меня - хрусталь, для других - стекло. и не бьётся, не режется, кто бы знал - под ногами расстилается пеленой. у него глаза - ледяной туман, бархатом стелится в колыбель. открывай глаза, расстилай постель, ты попалась уже в этот злой капкан.
расстилается светом, горит луной, отзывается плачем на чей-то плач. мне его милосердность, как сто оков, и любое слово - судья-палач.
у него глаза, как девятый вал, накрывает волной и уносит в моря.
каждый раз, когда он меня целовал, я всё думала, что целую тебя.
сердце, сердце его - гранит, и не бьётся, не режется, не стучит.
под ногами крошится серебром.
для меня любовь,
для других - стекло.
Каково это быть чьей-то музой? Пьянить чужие строки до утра, ходить под руку с кем-то неуклюже, шататься без портфеля и вина. Как это — быть всё время под прицелом чужих пытливых тусклых глаз, когда любой твой жест и выпад неумелый опишется с лихвою сотней фраз. А после, через два столетья, девчонка с ссадиной в душе, откроет мою книгу, томик третий — сюжет простой, наполненный клише — и парой моих чувств свои опишет, зелёным маркером перечеркнёт строку. Быть чьей-то музой означает выжечь себе огромный крест на лбу. Пусть каждый метится стрелой железной, за каждый промах — будешь больно бит. Всего за то, что где-то на заречной тебя поэт удумал полюбить. Тебя будут винить в моих страданьях, забудут красоту, если уйдёшь. Ведь муза-человек — точильный камень, который точит в пыль редчайший нож.
Ты часть меня, богов подарок свыше, ты нереальный, ты пришёл извне.
Поэтом быть — тебя под сердцем выжечь: любить одних, писать стихи тебе.
на улице опять трескучий холод, а мне от того холода тепло. дешёвый кофе был нещадно смолот и пар теперь осядет на окно. на нём останется от пальцев след. на улице несправедливая погода.
тебя уже не день со мною нет.
а адские. нечестные полгода.
я вспоминаю каждый день о нас. я вижу буквы на стене с конечной точкой. я помню каждую из твоих фраз, как ими бился ты предельно точно. я знаю: р. то значит ревность и твоё имя горькое на вкус. это река, где жили наши бесы и как ты их топил и сам тонул. это твой низкий хриплый голос. как утром ты звонил — я не брала. ты это подо льдом пустая полость, куда боялись провалиться мы тогда. ты это яд, ты бортик у аллеи, ты труп собаки под большой сосной. ты вечно малый промежуток времени, что в сумме провела с одним тобой. ты пьяное "люблю" при первой встрече, ты возвращённое "люблю" как бумеранг. тогда сама пила я с первым встречным, тебя забыть желая так.
но не получится отныне и во веки. не буду я испытывать судьбу.
и в день нашей любимой первой встречи не приходи на наше место. (но я жду)
В декабре темнеет рано, светится вечер,
Фонарный свет ложится на веко улиц,
Как я кладу голову ей на колени,
Плечи.
И всё опять ворочается,
Никак не может перевернуться.
Попытки избавиться от жуткой памяти,
Пена идущая изо рта.
Все-таки надеюсь, что не обижается.
Хотя и обидится — будет права.
Теряю из вида самое ценное,
Пожалуй главное,
Из-за кого пришла.
Пожалуйста, пусть вафли с ней ассоциируются,
Иначе просто сойду с ума.
На улице дубак, я в куртке нараспашку,
Держу её за руку
а пальцы
пьяные
мёрзнут.
Не представляю как там было трезвой ужасно
и как ей было до жути холодно.
Держать мою руку,
Не отпускать.
Отпаивать чаем и пропускать всё веселье.
Как будто центр мира её — диван,
На котором я
потерялась
в счёте себя и времени.
хуёвая у мамы хозяйка.
могу лежать на полу
хоть до самой
смерти.
а вокруг
саркофаг из пыли,
приводите туристов,
устраивайте экспедиции.
сделайте вид,
что вы
не жили,
сделайте что-нибудь,
чтобы
я не смогла
присниться.
профессионально разговариваю со сгустками пыли
и мёртвыми волосами.
жалуюсь на жизнь и её вытекающие.
ведь вливаем всё
мы
и выскрёбываем
тоже сами.
а вытекает из неё
только гарь,
с прочими неприятными
составляющими.
можно еще,
конечно,
с людьми говорить,
но и за это
много
мне
не заплатят.
а мне так хочется
превратить остаток жизни
в бесцельное врастание
внутрь
кровати.
я у мамы хуёвая хозяйка.
и дочь хуёвая.
может, даже, не её,
а чёртовой парцеляции.
чтобы хозяйничать
нужно
хоть что-нибудь собственное,
я же
даже с собой
не сумела
справиться.
я могу лежать на полу
всю ночь.
а потом
еще полвека.
могу и больше.
пока волны времени
не утянут паркет
со мной
в подкроватную плоскость.
пальцы ломаются
о красный
ковровый ворс,
ногти впиватся,
будто в гриву.
я у мамы и так
в дно
вросшая.
я титаник,
влюблённый в одну
из
льдин.
даже если мы с тобой не увидимся завтра
и вообще
может быть никогда-никогда не встретимся.
ты останешься пеплом втравленным в краску
на одном из уровней моей лестницы.
я хочу тебя видеть,
честно,
ждала тебя.
только если тебе станет плохо,
останься дома.
ведь мне силы дают
лишь твои слова.
а какие слова
у того,
кто печально сломан?
даже если во вред мне,
да будет так.
только лишь бы тебе
стало лучше
и поспокойней.
а я ждать буду,
кутаясь в сущий мрак,
всё до капли забрав,
лишь тебе бы
не было
слишком больно.
февральский день превратился в слякоть, вода заполнила низ ботинок, пришла на площадь, чтобы поплакать о том, что с нами когда-то было. прошла по старым простым маршрутам, сама с собой говоря со смехом. считала встречу вплоть до минуты — ты в прошлый раз по часам приехал. держала за руку всё, что помню, смеялась, плакала, истерила. я год назад налюбилась вволю и больше так и не полюбила. я помню всё до последней крохи, но от того, ничего не станет, ведь как бы не было нынче плохо, не показать тебе мою правду. ты знаешь, хочется отпустить, забыть твой образ, повадки, голос, вот только больше не полюбить, сколько бы сердцем я не боролась. ты не уходишь из головы, хоть ты считаешь меня ненужной,
сегодня траур моей любви,
надеюсь, завтра все будет лучше.
еще недавно была пустая,
с иголки сшитая до краёв.
кричала, что обожаю чай,
один раз в день заварив его,
я позволяла ему остыть,
я разбивала на счастье кружки.
на счастье просто однажды быть
кому-то правда навеки нужной.
еще недавно считала числа
ждала четвертый пустой апрель,
я затолкала там столько смысла,
что у меня его нынче нет.
я ожидала найти решение,
что кто-то умный его найдёт.
но после тысячи вычислений,
я бьюсь, как рыба, хвостом об лед.
не изменилась, не повзрослела,
с повадкой кошки капризной впредь
я стала милой, невинно белой
от рук чужих продолжав дуреть.
наивно думать, что все иначе,
что я не вложила в это сил.
я стала истинно настоящей,
теперь себя я могу простить.
я не обязанна больше светом
чужим улыбкам, чужим сердцам,
я для себя все скроила это,
весь мир вокруг распоров по швам.
еще недавно кому-то клялась
в до гроба вечной моей любви.
но я теперь навсегда осталась
сама с собой до конца идти.
а меня теперь никто не спасает,
никто не вытягивает,
не даёт руку,
никто не остановит запущенный механизм,
когда на себе волосы рву
от скуки.
не остановит никто
моё разрушение,
что затянуло
.
.
.
вниз.
не заметит ни тремор,
ни лихорадку,
ни тихий вскрик.
не увидит, как свет отразится
в моих глазах.
я сижу и слышу,
как этот никто ломается,
как тростник.
пока я возвращаю в разум свой
прежний страх.
страх, что этот никто
никогда меня
не простит.
страх,
что я на века затяну
то дурное молчание.
я беру на себя то,
в чём вина на плечах других,
но
виню я себя
—
это я не держу обещание.
когда я вижу число под корнем, мне кажется вечно, что это мы, но в этом тождестве нам на волю не выйдет выбраться из тюрьмы. мы из себя представляем разность простейших чисел, в итоге минус; нам не хватает всего-то малость, чтоб из под корня сбежать с любимым. объединиться, быть общим целым и не делиться бы на других. я себе мыслить позволив смело, всех сократила в своей груди. в этом нежизненном уравнении, ты игрик, я безусловный икс. нас не выносят за скобок стены, чтобы смогли всех на нас делить.
пройдут года, не найдут ответа на этой оси координат. мы неотрывны от наших клеток, что записали в одну тетрадь. я так и останусь смотреть надрывно, не в силах даже тебя обнять.
мы просто рядом, неотделимо,
но я всегда остаюсь одна.
я целую людей, которые целовали людей, которых я прежде любила. а потом делаю вид, что всё хорошо, перед людьми, которые любят меня. я в себе человека и личность который уж раз пропила, последние капли от совести расплескав.
я порчу всё, что можно было испортить,
рифмую глаголами и прокурила
голос. все мои причастные и жизненные обороты — сплошное легальное, забавненькое уродство. бесконечная жизнь с обличающим сущность порно. я на кухне, со мной кто-то спит в обнимку. я не это имела в виду, когда загадала свободу, не эту дурную неясную пантомиму.
со мной кто-то ещё считался, не против, мол, я залезу в трусы и в душу? это я сейчас прикинусь циничной мразью, а там я буду полностью безоружной. это такие почти физические пробоины, кто-то снова пинком из меня всё говно вытряхивает.
жаль, что сложно меня на это настроить,
чтобы хоть раз, хоть самой знать себя
настоящую.
если память моя обратится в человечий вид, она с ума сойдёт, закрыв глаза и уши. и в первый день моля себя убить, чтоб более ни дня меня не мучить, заплачет громко, не скрывая слёз: она красива и кричащая от боли, и рвущая от злости клок волос, желая больше никогда не помнить…
если память моя обратилась бы в человека, я сошла бы с ума, отрекаясь от прошлых лет. я бы стала, как есть сейчас, паршивой калекой, которой в бессилии хочется умереть. я не крашу губы в клубнично-алый, я не помню и не прощаю обид. если бы память мне хоть бы слово сказала, она бы точно начала меня материть.
я не сяду за убийство реального персонажа, потому что память прописана в голове.
она молчит о том, что не считает важным.
она постоянно рассказывает
о тебе.
Мы с тобой были далеко друг от друга
и худо-бедно справлялись,
потому что с нами были те,
кто вытягивал из болота.
Вчера я сдалась,
мечтала,
мечтала.
что для тебя я любимый кто-то.
ты позвал встретиться,
я сорвалась,
наплевав на чужие советы.
спасибо,
я это время с тобой
восхитительно провела.
только рядом
тебя не было.
я так и дальше не смогу держать обиду,
можешь быть хоть
отбитой сволочью.
глаза бы мои тебя не видели,
но позовёшь — приду.
я совсем не имею гордости.
я люблю тебя. это совсем не пранк.
я люблю тебя так, как никто не умеет.
я
люблю
не
по
книжному,
я никак.
не умру за тебя и тебе умереть не дам.
у меня при тебе всё живое внутри мертвеет,
и щипцами калёными рвёт мою грудь пополам.
просто, подумай, какой в твоей жизни смысл,
если я даже мёртвой тебя утяну на дно.
я
люблю
как
в
стихах
никто
полюбить
не
мыслил.
с моим себялюбием я же сойду с ума,
веришь ли нет, но мой самый кошмарный сон:
ты с другой, ибо я навсегда мертва.
я тебя люблю. это чувство на грани выстрела
по яблоку, намертво приклеенному к груди.
я
люблю
тебя.
до
твоего
убийства.
я же чувства только разлукой меря,
даже после смерти твоей не смогу уйти,
ты же "любишь" меня, потому что начала апреля.
смелее.
я
люблю
тебя
так,
что
себе
не
могу
простить.
м.
ты не чёрно-белый.
если бы я
объясняла слепому цвета,
говорила бы
не посредством
русского языка.
описала бы эмоцией,
что в тебе,
я коснулась бы бархатной руки.
мол, смотри.
это бордово-алый.
таким обивают коробки
для украшений,
таким заканчивают скандалы,
которые перетекают
в драки.
я бы укусила тебя
за руку.
чувствуешь?
это в тебе наливается розовый.
после он превратится
в жёлтый.
и ты,
сопя от боли,
пошлёшь меня прямо
к чёрту.
послушай
звук воды из-под крана.
он белый.
он белый, как вкус молока.
а если в море,
то лазурный.
такие вот,
синие наощупь моря,
холодные.
когда горит спичка
и ты обжигаешь руку.
это рыжий.
осень такая-же.
таких почему-то кличут бесстыжими.
словно остальные цвета
больно совестливые.
и так дальше,
пока не останется пустоты
—
неимение наименований для примеров.
знаешь, что такое серый?
объясню.
это невосполнимое одиночество,
после того,
как исчез ты.
так что ты вовсе не
чёрно-белый,
не
монохромный.
это моя
оплошность,
моя ошибка.
твой цвет
в природе не существует,
не существует
в химической
пробирке.
если бы я слепому описывала твой цвет,
я бы сказала такие вещи:
представь,
тебя любят, а ты безответна.
а когда тебя оставляют,
жизни
не видишь
без ушедшего.
романтика забытых поездов. я еду в другой город третьи сутки, во мне три четверти разлитой с чаем кружки и остальное — речи про любовь. не вижу света белого за спрятанным окном, его надёжно берегут и пыль, и занавески, я здесь одна, и тихо ноги свесив, я думаю об образе твоём. я представляю, что б ты делал здесь. как говорил бы, как сидел б на верхней полке. всё это нереально так и скользко, но разум соглашается: ты есть. ты тут сидишь напротив и читаешь, ты смотришь фильмы, пьёшь клубничный чай. и, что с реальностью сошлось случайно, меня пытаешься не замечать.
/ недавно мне ты написал письмо. оно не точно мне, но я читала строки. ты изъяснялся вскользь читателю о том, что ты готов немедля сдохнуть. ты говорил о том, что очень рад, мол, наконец отвел ты душу. мне оставалось просто отвечать: ты только мне так сильно нужен. /
сейчас три ночи, мыслей не понять. они кричат, сливаясь с лязгом рельсов. тут словно дом мой, только я не местная и я не знаю, где остаться ночевать. ты моим домом был, а ныне я бездомная. мне остаётся лишь плестись вперёд. всё, что хранила я в себе укромное ты взял и выкинул на лестничный пролёт.
остались твои строки, наши ритмы пульса,
три часа ночи. здесь ужасно сыро.
я в поезде. ты у себя в квартире.
но в моих мыслях мы целуемся.
можете занести меня в книгу
редких видов.
с заумной подписью
на латыни
"дура редкостная,
безобидная"
и ещё пару пунктиков
к применению:
можно в грязь втаптывать,
не заметит.
можно свет отнять,
не подохнет.
до краёв отбитая —
ты обидишь,
а она... а она
проглотит.
можете в красную книгу.
в энциклопедию,
в справочник
по психологии
с анатомией.
редкий вид я.
совсем
бесхребетная,
в то же время
надвое сломленная.
сегодня шел мой первый весенний дождь. первоначальное "здравствуй" вылилось на асфальт. твой запах въелся под слизистую и жжет, от рук на запястье кожу хочу содрать. какие-то разговоры, дождь все летит на нас, кто-то во дворике делает с другом фото; дождь с тёплым ветром тихо танцует вальс; ты обвиняешь меня и трясёшься: "кто ты?"
кто я? не знаю, меня так же бьёт озноб. в моих планах было иначе поговорить. для всех разная, я никто, как никого можешь ты так любить? ты мне прощаешь всё это, как всегда, учишь, воспитываешь, кричишь. я понимаю, в этом моя вина, все ненавидят меня, а ты молчи. просто постой здесь, потрогай руками дождь, просто на небо тёмное посмотри.
ты обнимаешь, целуешь меня и ждёшь.
я ненавижу из-за своей любви.
я хочу курить, но покупаю маршмелоу и мармелад.
я хочу напиться, чтоб имя своё забыть,
напиваться несколько дней подряд,
всё окончательно начисто растерять,
после отчаянно ночью на звезды выть.
но я набираю просто стакан воды,
мысли уносятся сразу и далеко,
я представляю: где-то там дышишь ты,
плачешь, смеешься, видишь цветные сны,
так же как я смотришь в своё окно.
я хочу, чтоб в агонии сдох весь мир,
но каждый вечер смотрю о любви кино,
мой кинофильм полон сюжетных дыр,
это уродства пляс и бесконечный цирк,
где я главный, в роли своей, урод.
я хочу любви, но отвергаю всех подряд,
ведь только ты имеешь чертов ключ.
мне не вернуть тебя и прошлое назад,
но впереди вся жизнь, я буду ждать.
я жду тебя, я жду тебя, я жду.
а все вот эти твои маленькие и невинные девчонки с косами разноцветными, разве когда-то оправятся от увиденного? от твоего духа почти запретного.
разве хоть у одной встать получается? никто не хочет в ваш ноябрь/декабрь/февраль? ты не подумал, что же с ними станется, когда они, тебя ища, сойдут с ума.
и кто из них потом спешит влюбиться, закрыть все двери на замок и не впускать тебя. кто, ты скажи, начнет свою страницу, о твоих буднях слов не говоря.
кто после твоих слов не переменит, ни мысли, хоть бы звук издав. кто не склонится после на колени, ища себе приют в твоих ногах.
кто переступит через твой уклад? кто попытается продолжить жить. я бы сказала, что смогла тебя предать,
но я не ты.
мальчик мой, дорогой, с наступающим днем рождения. я соскучилась, кто бы знал, на пороге саморастления, я сижу, закрываюсь воротом и тебя уже век не жду. в прошлый раз на твой день рождения ты пытался залезть в петлю. мы теперь сотню лет не общаемся, хоть на пару обычных слов нас с тобой не хватает, вот, мой мальчишка и ангел мой. а когда-то там, между праздником, обещал отвести ты в храм, где бы песнями да обрядами повенчали и кольца б нам дали тонкие, посеребренные, хоть не верим в Иисуса мы, на последнем на исповедовании, при молочном свете луны, мы бы тихо с тобой поклялись: "будем вечно одной судьбой, будем скованны толстой цепью, ты со мной, ну а я с тобой"
но теперь времена разрушены, мы по разным бредем берегам, я растерянна и разрушена и не знаю какой ты там. когда я вновь смогла вернуть хоть один из совместных дней, я себя уже не держу, всё написано на лице: я не плачу, ты посмотри. так вот сердце моё ревёт. и такое со мной почти теперь сутками напролёт. и ты знаешь, вернуть б тебя, просто, чтобы не быть одной.
только, так же, как в те года,
мы вразрез каждою весной.
в то время как мне до одури хочется, чтобы меня растаскали по цитатам и камушкам, как дом на окраине, ты пишешь, как в лесу круто, даже лучше чем дома, в тепле. ты пишешь о том, что в каких-то наборах есть салфетки, которые лечат раны. они смогут заделать дыру у меня в душе? у тебя там гости незваные, кричат, устроили пляски вокруг дома, как у костра. ты не впускаешь их за порог, не пускаешь в сердце, словно им до этого есть дело. это большой концертный зал, в котором кто-то выкупил все места, а сам умер от сердечного приступа где-то в пустом метро.
ладно, согласна, давай поселимся в каком-нибудь окололесье, там будет всё, как ты любишь: грязь, похоть, дерьмо, останки животных, гниющие пни. ты можешь использовать свои знания о том как пить из лужи, а я буду тебя в ней топить. мне можно будет не беспокоиться о том, что тебя кто-нибудь уведёт, что тебе захочется от меня уйти. в этом мире есть место только для одной маниакальной больной суки. можешь писать, пока можешь, своим дурам о том, что ты заебался, боишься меня и хочешь наложить на себя руки. можешь натравить на меня целый противный сброд, выставь всё в высшей мере надменно. просто каждый раз, это выглядит так, словно ты на коленях ползёшь
(ты отрицаешь, мол, всё не так, ты встаёшь на одно колено.
если я лужа с грязью, то ты из меня пьёшь)
знаешь, где ещё моё отбитое спившееся сознание находит романтику? не, в балтике в грязных падиках, не в динамике и не в статике. а в обычных хуёвых кладбищах, на которых, если честно, стыдно было быть похороненным.
вот их выселяют за город, вот их и сторонятся.
я бы прогулялась там с тобой, опустошила бы пару стопок, залезла бы через оградку и утащила бы сигареты с надгробной плиты. объяснят мне учёные из британии зачем их туда кладут, если покойники всё равно не могут курить? я бы срывала пластиковые цветы и приносила тебе охапками, зачем тебе это? да хуй его знает. каждый мужчина заслуживает в жизни свой букет, только большинство нечётное количество получает. где-нибудь после смерти мы с этими покойниками сочтёмся, за то, что оторвали их от мирного гниения в земле на отшибе города. они забьют нам стрелу, приведут еще сотню покойников, мы от них не откупимся ни бухлом, ни золотом. а вообще, мне жаль становится, дико. словно вижу труп котёнка или как кого-то размазывает под колесами трактора. знаешь, что потом с этими могилами делают? лет через сто их сравняют с землёй, чтобы по новой раскапывать. знаешь, что этот пласт захоронений давно не первый? там будет еще одно тело, еще одно тело и еще одно тело. зато никогда не будет одиноко, после того как закопают меня, я подожду лет сто и, может быть, заведу друзей.
я вот очень долго думала и пришла к выводу, что не хочу умирать. и того же в этом городе пожелаю тебе. ты же видишь какие тут могилы обосранные и зассанные, только слишком любящие будут приходить и за ними ухаживать, вот поэтому половина давно заросла травой и на бок заваливается, как беспечный пьяница, кланяется да ластится, а другая половина похожа на миниатюру: "вот все твои мечты и надежды, придурок, вот твое жалкое, цветное будущее".
но, если еще раз подумать, то там все, кого я люблю. да и от дома ехать-то пять минут, можно приходить, розы замуровывать в рюкзаке.
а ты знаешь, пойдём гулять по кладбищу, я тебя познакомлю с тысячью разных людей. я забираю имена у мертвых и представляю, как назову ими наших детей. давай заночуем на самой грязной, самой отвратной плите, свернёмся клубочком, как два тёплых котика.
потому что мне каждый раз становится страшно, что после смерти никто ко мне не придёт и я останусь ёбаной одиночкой.
здравствуйте, пройдите, распишитесь. я живу в огромной многоэтажке, которых в этом городе раз, два и обчёлся. я ругаюсь, пью, матерюсь, но в школе я примерная ученица. с задней стороны дома есть небольшие навесы, туда лезут дети и там ебутся, а после пересказывают родителям экономическое положение жопосранска и его границы. у младенцев жизнь и то моей интереснее. он сосёт молоко, срёт в подгузники, громко орёт всю ночь. я из его будней вывожу только последнее, да и то, слишком тихо, всё пытаясь заклеить на сопли или на скотч. я боюсь, я ненавижу лестницы, я знаю, что когда-нибудь сосчитаю лицом ступени, а пока я во все дыры выебанная жизнью девственница, цепью прикованная к батарее.
сидоров станет успешным бизнесменом, иванова будет у него сосать под столом за повышение, а ты, карасик, со своими поэтическими задатками иди-ка ты прямо к ёбаной матери, потому что тебя точно выебут в рот, раздирая жабры. как тебе социальная лестница? как тебе теории Карла Маркса? знаешь, карасик, всем всё равно, ноги раздвинь просто и улыбайся.
надо мной смеются даже родные гены. я вышла похожей на отца, хотя, лучше бы сдохла в гандоне. я уже успокоилась и не ною о том, что лучше бы меня вообще не рожали. если бы я вышла похожей на маму, я была бы умней, спокойней, а не половой тряпкой, а не бессильной дрянью. при виде меня бабки в переходах крестятся, у меня впереди сотня сложных, как мир, экзаменов. как мне, спрашиваешь, социальная лестница? да никак, я всегда с неё пьяная сваливаюсь.
я не забуду.
этих людей. с сильно выжженными ресницами, которым не поможет самая лучшая тушь. пьяниц, с вечно счастливыми лицами, в чьи ряды я вступить так рвусь. я не забуду все те ларьки с аптеками, площадь единственную и одинокий парк. все те места, где я с кем то встретилась, каждый погнутый дорожный знак.
я не забуду.
пальцы срываются на чёрно-белые клавиши, дом наполняет громкий красивый звук. он на колени кладёт мне голову, он старается, звуком одним осветить весь наш мир вокруг. мы говорим о быте и о погоде, этих рассказов нам остаётся сполна. я не забуду тех, кто с такой заботливостью, в каждый пустой подливает вина в стакан.
я не забуду.
этот город, многоэтажки, те, что заброшены много и много лет. запах высот, что казался смертельно страшным: сверху до низу словно бы век лететь. я не забуду, как мне здесь пели песни, как мне читали стихи, не зная — они мои. каждый оставленный мелом крестик, каждый рисунок имеет свой скрытый смысл.
я не забуду.
как залепляла чужие раны, вместо клея использовав шоколад. как целовали в полубреду те шрамы, что я себе невольная залатать. как оставляла их, полуплача, как в кровь втирала свою полынь. все мои символы что-то значат, но я еще не нашла дом им.
я не забуду.
как впервые целовала будущих любимых, как они пахли: кто ромашкой, кто вином, а кто корицей. как обходительной была и дико милой, из лучших мыслей вынуждая их проститься. как убегала я от разговоров ловко, как рисовала на пролетах лестничных. как мама прятала шнурки с верёвками, чтоб не могла я просто так повеситься.
я не забуду.
этот пошлый город, мой тёплый город, сад несбыточной мечты. мой дом, где оставляю молодость, мой храм, где встретились все мы. я не оставлю свою память, как сиротку оставит в детском доме её мать.
я не забуду, как с горла глушила водку,
пытаясь свою память потерять.
I.
как доказать, что всё меня надвое ломающее —
твоё печальное составляющее?
меня так сильно порой пугающее,
что можно взять и сойти с ума.
целиком в чёрно-траурное обёрнутое,
божественно-ангельски-чёртово,
что острым колом мне в спину воткнуто,
пока я к цели своей брела.
II.
что все эти колеса, бутылки, фантики —
призрак брошенной мной романтики
куда-то в центр кипящей мантии,
в попытках выкинуть навсегда.
все мои сироты школьной классики
из пруда выуженного карасика
очередной популярной пассией,
которой имя одно — беда.
III.
как доказать, что я именно о твоей рубашке,
о душе, вынутой нараспашку,
о том, что кажется слишком страшным,
на деле просто до безобразия.
вернуть письмом бы кусочек времени,
когда мы за руку беспредельно,
когда я врать тебе не умела,
всего боялась я.
IV.
всё это глупо и так неправильно,
я давно вышла в круги астральные
стала доисторическим ископаемым,
без капли нужности.
которое под ногами людей валяется,
как призрак душеньки неприкаянной,
и что потом, после смерти станется
с её наружностью.
V.
моя душа окропилась тенями,
как сердце строчками из Есенина.
что воздухом вдарило переменами,
отравой пахнувшими.
как лезла за кроликом через зеркало
и всем словам на записках верила,
и в то, что всё ещё не потеряно,
что всё назначено.
VI.
как у волшебника льву бы смелости,
а миру меньше поганой бренности
мне б стать тебе только драгоценностью
кусочком благ.
но после всех моих прегрешений,
мне не найти у тебя прощения,
запущен таймер уничтожения.
сдавай в ломбард.
так она же лучше по всем параметрам, ты всё верно делаешь, мой карманный. у неё волосы длинные и кудрявые, у меня до лопаток не достают, и сама я жидкая вся, непрочная, со своими речами непорочными, я когда-нибудь в себе всё убью. у неё глаза не нальются кровью, потому что ночью она не воет, не харкает по будням тифозным словом, не строчит тебе вдруг стихи. я со всеми своими болезненными опечатками, добираюсь вечером до кровати и мечтаю заснуть, чтоб не видеть сны. она до параллельности мило-правильная, и фигура хорошая, идеальная, по субботам идет на фитнес и плавание, пока я здесь грызу асфальт. если б мне бы так посчастливилось, я бы тоже её себе в пару выбрала, а меня не должно быть жаль.
и характером ведь она покладистая, я же даже и не стараюсь-то, не клади, называется, в душу палец — руку вытащишь всю в дерьме. в общем, я какая-то нездоровая, вызывайте, пожалуйста на дом скорую, очень хочется умереть.
она ведь красивая, популярная, а со мной даже боты не разговаривают, ты всё делаешь, правильно, слишком правильно, обижаться мне нет причин.
только если эта твоя красавица,
вдруг тебе перестанет нравиться,
приходи, буду я лечить.
однажды мой географ рассказывал на уроке, что где-то вдалеке падает давление, объяснять проще, образуется пустота. вот туда-то и направляются потоки воздуха — на заполнение. сегодня ужасный ветер и почему-то он дует в меня. я уверена, что во мне теперь чёрные дыры. ресницы накрашены, и в них забился песок. меня обгоняют, чтоб я уткнулась в спину, чтобы меня, как шарик, не унесло. кто-то ещё спрашивает "как дойдёшь? может, тебя до дому-то проводить?" я усмиряю в голосе боль и дрожь и отвечаю: "нормально, ты сам иди!" всё же внутри собирается в плотный ком, сердце грохочет и глушит любой мой звук. кто-нибудь, боже, останься со мной вдвоём, от одиночества лезу вперёд, в петлю. от одиночества брюхом на острый кол, глазом на вилу, зуб на седой бордюр. кто же меня с землёй-то перемолол, что я глотаю ржавый огромный крюк?
я нахожусь в вечном зверском голоде, губкой впитала весь спектр чувств ко мне. вот в ком теперь темнота вместе с холодом, в тех, кто за пару дней начисто опустел. кто-то сыпнет в огонь манны с щепоткой соли, встанет над жаром и запоёт навзрыд.
я же сижу тут такая же обескровленная,
рядом со мной не хотят сидеть даже цветы.
я не спала несколько суток,
ходила растрёпанной куклой,
сейчас
проспала от полуночи,
до полудня,
чтобы не потерять
рассудок.
но меня разбудил телефон.
он вибрировал,
клокотал
выученным наизусть номером.
выдернул меня
из моего уютного пруда
погнувшейся удочкой.
говорил, что соскучился,
говорил, что принадлежит мне.
как Домашние ютились под
чаячьим крылом,
ободранным,
со слипшимися перьями.
так он под моим плавником,
говорит,
мол,
верь мне
и всё будет отлично.
потом еще один голос,
на фоне, кто-то кричит о том,
что любит
меня.
удивительно.
— как дела?
— хорошо.
вру.
кто ты?
— о! узнаю карасика, у тебя всё всегда хорошо.
наебалово.
ну и стоило это того?
голос возвращается
на свой
круг.
я не нахожу места своим рукам,
я не нахожу
своих рук.
— может, поговорим о нас?
о нас?
о каких нас? я твой голос,
упрямый
узнаю из тысяч тысяч.
он у меня
на внутренней стороне уха
высечен,
он мне
виниловыми пластинками транслируется.
но нас-то не было.
разговоры? да, что они значат,
сейчас бы
бахнуть первую,
а за ней еще одну,
не закусывая.
колотить стены, и тех, кто в них замурован.
вчера я написала список того,
что я хотела
сделать,
пока не выпилилась
и окончательно не свихнулась.
и этот разговор
мне стоил гораздо большего,
чем какие-то
"мы" и
"ты мне принадлежишь"
или "я твой и это теперь не вырезать"
мне принадлежит все,
а я никому,
я даже себе над собой
никогда
не позволю доминировать.
просто прости, если я вдруг скажу что ужасно резкое или сделаю некий неправильный жест. у меня губы крошатся, режутся, трескаются, а я рядом с тобой не нахожу себе места. вместо крови — вино, вместо вен ветви сакуры, всё наливается, топорщится из-под кожи. вокруг ходят люди, такие шаблонные, одинаковые, только мы с тобой в своей атмосфере на общее непохожие. мне так по-домашнему уютно, тепло становится, а я просто смотрю на то, как ты смотришь в телефон или пьёшь. я смотрю, как выражаются твои скулы, играют челюсти, как ты зверем лесным меня на две части рвёшь. мы сохраним этот день на плёнке воспоминаний, когда мне исполнится пятьдесят мне просверлят череп, чтобы предотвратить преждевременное умирание или установить дату с причиной смерти. и тогда я воскресну, если не успею до и потребую, чтобы эти фотографии, вложили мне в голову. я люблю тебя, мне с тобою как дома, только это чувство находится вне закона.
вне законов физических и химических, вне психологии с анатомией. я на тебе повернутая циклически, и меня резко бросает в стороны. я не надеюсь и на взаимность-то, кто я такая, чтобы надеяться? я для тебя лишь подруга, видимо, ты для меня личная вселенная.
я бы не хотела, чтобы он прочёл всё,
что я пишу.
потому что
степень выражения
мыслей в стихотворениях
граничит со степенью умолишения
его автора.
о том, что в моем черепе
зачался рассудок,
что я больше не кукла,
и могу показаться умной.
а он говорил тогда,
да и сейчас говорит,
мол,
как хорошо, что у меня
есть ты.
как хорошо, что
не проебался с выбором.
а если бы проебался,
то?
меня бы не было?
а я всего-лишь тело,
да-да,
кусок материи,
но хорошо, что так,
потому что остальные
ему серые.
а я,
я, видимо,
посеребренная.
в начале радовался,
что я особенная.
я прячу книги — могла б
наркотики.
что я слепая,
почти как крот, и,
что со мной можно поговорить.
теперь и я обратилась плотью,
пусть только он
на меня посмотрит,
как хочет скручивает, воротит,
за ним выстраиваются в ряд толпы
таких же тел.
я могу плакать, кричать, смеяться,
дожить хоть до самой старости,
ведь у нас
есть до смерти времени.
он говорит,
что его слово закон.
закон, о принудительном заточении
с последующим умерщвлением
моей воли,
чтобы просто отдала, что есть
и не чувствовала себя
обездоленной.
глаза опухли, словно в веки шприцем накачали воды, как в шарик. лицо опухшее, никто ничего, ровным счётом, не понимает, что моё каждодневное "тысловновводуопущена" — слова моей рыбьей прошложизненной сущности.
плакать меня может любая мелочь заставить. нет, я не плакса, это просто давление выравнивает между тем, что творится годами в моём нутре и тем, что думают люди, если вообще думают, обо мне.
сегодня до слёз меня довела простая человеческая участливость. "с тобой всё в порядке, как я могу помочь? ты будто распалась на части. ну-у, что такое? серьёзно, я чём-то могу помочь?"
я стою, улыбаюсь, так лживо коряво корчась.
сегодня меня обнял человек без имени и лица. какое дело, как его назову, если больше не буду звать. я просто вжалась в него, затряслась, как осиновый лист. эта жизнь — плохая игра первый раз в демо-версию симс.
кто-то создал нас, чтоб проверить как будет играть, потеряли в графике и фактуре всех, а меня просто выкинули, как обёртку кидают в мусорный бак, но промахиваются, не подымают, оставляют вот так лежать.
мне не нужно ни воды морской, ни соли заморской. мне любовь и нежность швырните горстку,
я говорю, что любой, но тут, конечно про конкретного персонажа. это легче терпеть, потому что нужно сказать, но карась ничего не скажет.
(я не боюсь, просто то, что меня расстраивает — рыбы вообще не разговаривают)
меня спрашивают
чего нового?
снова болею,
даже моргать больно.
лучше бы на спине
прятала синие пролежни,
как в старые времена.
или челюсть в пустой
стакан,
как во времена будущие.
стою на балконе.
гляжу в окно.
как же мне всё-таки повезло.
а потом могу сказать,
что гуляла почти до утра.
хотя в доме моем
паранойи гарцующий пляс
и
комендантский час.
вот так и гуляю.
выхожу в магазин
понимаю,
что хочется здесь остаться.
а за мной уже
дверь
парадная закрывается.
ставни лифта скалятся,
не уйдёшь красавица.
ты этим домом
на цепь
посажена.
еще я купила себе
пару книг.
я пишу и чиркаю в них
как
мне
вздумается.
потому что лучшая награда
для авторов
—
цитирование их
бессмертной
болотной классики.
и когда меня так же
цитируют
я буквально готова
от радости обоссаться.
только
каждый раз
после этого ощущения
за мной закрывается лифт,
и везёт
меня снова
в карцер.
меня кто-то выжег на куске доски. там была всратая рыбина с выпученными глазами. меня ткнули носом и сказали:
— это ты.
словно из воды выта<