Соседи за стенкой
Родилась я и прожила до тринадцати лет в доме большого южного двора. Рассказывали, что до революции это был барский дом, моя бабуля даже по имени-отчеству называла владельца, но я уже, конечно, не помню, как его звали. Откуда бабуля знала хозяина дома - не понимаю. Они поселились в нем только в сорок четвертом году прошлого века, когда моего деда направили работать в Крым. Вероятно, кто-то из многочисленных старушек, населявших двор, помнил о прежнем хозяине или что-то о нем слышал.
Дом был в форме подковы, и двумя основными частями выходил на большую улицу. Изгиб подковы составляли флигели, бывшие хозяйственные постройки: дворницкая, ледники и сараи, сенные и конюшни, прачечная и помещения для прислуги. Как в каждом южном дворе, у нас росли акации, каштаны, тополя и цветы. А посередине, на длинных веревках, протянутых от дерева к дереву, подпертых высокой палкой с гвоздем на краю, колыхались, как флаги, чьи-то панталоны, майки, простыни и ползунки…
Наш дом располагался в самом центре города, в начале проспекта Кирова. В Советском Союзе только центральным, самым значимым улицам присваивали имя вождей революции. За исключением Ленинграда - там, к моему огромному удивлению, улица Ленина оказалась не совсем в центре города, и была ничем не выдающейся, не широкой и не парадной. Да и площадь Кирова тоже не слишком впечатляла.
Так вот, наш дом находился в самой гуще городской жизни: с одной стороны - проспект Кирова, в десяти минутах ходьбы - райсовет и площадь Ленина. Окнами и фасадом дом выходил на площадь перед Центральным рынком (кстати, на юге рынок всегда называли базаром и говорили: сбегай-ка на базар, купи зелени).
Из окон были видны автовокзал и центральный стадион «Локомотив», где играла любимая и славная на весь Крым, а может, и на всю Украину, команда «Таврия». Нам можно было не ходить на футбол, потому что, когда забивали гол или «промазывали», во дворе все было слышно. Порой от раскатов футбольных эмоций дрожали стекла в окнах и звенел хрусталь в серванте. Говорили, что наше поле - одно из лучших для игр и тренировок, поэтому к нам частенько приезжали приличные команды со всего Союза. Чуть подальше, за стадионом, виднелось высокое здание ДОСААФ, что означало – Добровольное Общество Содействия Армии, Авиации и Флоту. Я с детства так и не поняла, в чем же состояло его содействие.
А прямо за этим государственно-важным зданием стояли бок о бок, забор к забору, военно-политическое училище, школа и церковь с кладбищем. Много позднее, когда мы уже давно жили в Ленинграде, училище вытеснило и кладбище, и мою школу.
В той церкви тайно крестили моего младшего брата и приказали строго-настрого никому не говорить, где он был и что видел. А он, болтливое маленькое лопоухое чучело, придя на следующий день в детский сад, всем гордо рассказывал, что был во дворце, где царь в короне его гладил по голове, поил вином и подарил крестик на веревочке, но крестик бабуля забрала и спрятала. Словом, настучал и выдал семейную тайну.
Церковь, как водится, стояла на холме, к ней от базара вела ступенчатая дорожка, а за кладбищем был ставок - небольшое то ли озерцо, то ли болотце. Летом в нем купались, и как только становилось тепло, ходили туда на «маёвки» – с окрошкой, вином, шашлыками. Помню, когда мы бывали на кладбище, чтобы прибрать дедушкину могилу, или проходили через кладбище на ставок, мне всегда хотелось сорвать какие-то цветочки, которых было много и они казались очень красивыми, но родители строго-настрого запрещали что-либо выносить с кладбища – дурная, мол, примета.
Благодаря именно этому южному, зеленому, нестрашному кладбищу с красивыми мраморными памятниками у меня не возникло страха перед такими печальными местами. Я не понимала страха и предубеждения девочек, когда в пионерском лагере ночью в палате рассказывали кладбищенские страшилки. Кстати, прочитав в юности высказывание философа о том, что если хочешь любить жизнь, живи с окнами на кладбище, я представляла себе это именно так: окна, распахнутые в парк, высокие акации и каштаны, красивые мраморные памятники, дорожки, уходящие вдаль, а невдалеке пруд…
Много позднее, уже в Петербурге, меня сильно напугало и отвратило Ковалевское кладбище, где мы похоронили нашу бабулю. Стыдно, но там бываю я так редко, что даже не могу запомнить дорогу к могиле. Когда мы бабулю хоронили, эта часть кладбища представляла собой огромный мрачный пустырь. Все пространство до ближайшего леска было вспучено кучками свежих могил с еще не осевшими холмиками и крестами, засохшими цветами, выцветшими и вымокшими венками, под вечно плачущим небом Питера. Печально и угрюмо.
Огромная, убогая, безрадостная кладбищенская коммуналка под открытым небом - без деревца, без кустика, без признаков того, что хоть как-то намекает на продолжающуюся жизнь. Все могилы, некрасиво и как-то жалко стиснуты по бокам соседними. Сразу вспоминается длинный мрачный коммунальный коридор с тускло цедящей свет сороковаттной лампочкой, одиноко повисшей на шнуре, множество столов и столиков на большой общей кухне - все живут вместе, но каждый сам по себе, а ругань и склоки могут вспыхивать внезапно и непредсказуемо. Все захламлено, все углы и поверхности заставлены и завалены. Коммуналка - как старая, больная, беззубая старуха - дурно пахнет, злобно огрызается и мелко пакостит.
Так и питерское кладбище - мрачное, грязное, тесное и противно пахнущее болотом. Наверное, цинично и недостойно так писать о местах, где упокоены умершие люди, где бывают живые, но не хочется лукавить и изображать «любовь к отеческим гробам» там, где ее нет. При этом неприязнь к кладбищам не мешает мне вспоминать умерших с благодарностью, печалью и душевной теплотой.
Сейчас Ковалевское кладбище поросло деревьями и кустами, появились красивые памятники и ухоженные могилы, но то первое впечатление холодным ноябрьским днем бабулиных похорон никак не выветривается из памяти. И когда там бываю, будто не замечаю живой зелени и цветов, а какие-то холмики, венки и гробы, опускаемые в болотную воду, морось с пронизывающим до костей ветром с Ладоги. И непонятно, от чего слезы были острее - от ухода бабули или от обиды за то, что ее, маленькую, седенькую и не хотевшую ехать в северный город, хоронят в болоте, а не среди акаций и каштанов, как ее мужа и моего деда Константина Стефановича.
Ну да Бог с ним, с кладбищем, возвращаюсь во двор моего детства. Итак, лучшая часть дома, светлая и просторная, с водопроводом и газом, хотя и с печным отоплением, выходила окнами на базарную площадь и считалась привилегированной. Нам довелось жить именно там, вероятно, благодаря должности дедушки. У нас в доме был настоящий туалет а не деревянный домик с дыркой, вода из крана, а не колонка во дворе, как у других жильцов. Еду мы готовили на газовой плите, правда, газ привозили в баллонах, но это куда лучше, чем керосинка или, как ее еще называли, примус, как у большинства соседей. У нас топились две голландских печи, зимой дрова с углем были всегда под рукой. Дрова в Крыму дороги и труднодоступны, поэтому большой удачей считалось на зиму добыть машину-другую дров на растопку печей. Окна выходили к солнцу, а не во двор. Раньше в квартире был даже телефон, помню цветные проводки, протянутые по плинтусу, но после смерти деда связь с миром отрезали – семья потеряла статус.
Основной достопримечательностью двора были его жильцы. Многих я уже не помню, но наиболее яркие сохранились в памяти. Например, ближайшие соседи – дядя Миша и тетя Фира. Дяде Мише было около шестидесяти, но держал он себя лет на двадцать пять, причем гусарских. Его гордостью и радостью были усы. Сейчас они выглядели бы комично, в то же время смотрелись удивительно, но еще вполне приемлемо. Усы были густые, чуть тронуты сединой, а концы их закручивались под носом двумя ионическими завитками.
Таких джентльменов можно увидеть на старых фотографиях или дореволюционных рекламных плакатах - они в полосатых купальных костюмах до колен и в шляпах-котелках позируют на фоне моря, частенько с трубкой. Вот ровно так и выглядел дядя Миша, но не в полосатом купальном костюме, а в самых, что ни на есть советских, известных по всем юморескам и фильмам, синих, изрядно поношенных трениках с вытянутыми коленками. На нем всегда была чистая, белая или «тельняшная» майка-алкоголичка, из которой во все стороны выбивалась дяди Мишина густая растительность, которая на груди вздымала майку, и он выглядел меховым колобком с усами.
В будни же хитро-закрученные шикарные усы дядя Миша носил упакованными в тряпочку. Да-да, именно в тряпочку, а точнее, в марлечку. Он бережно сворачивал их спиралькой, смачивал водой с одеколоном и прижимал к лицу длинной марлевой повязкой, завязывавшейся на затылке. С такой «люлькой» для усов он обычно и ходил.
Но! В День Победы дядю Мишу было не узнать! Из толстенького пожилого еврея в трениках и с усами в тряпочке он превращался в бравого, статного и красивого полковника. Усы в такие торжественные дни выпускались на волю и были не меньшей гордостью и украшением, чем китель, весь увешанный орденами и медалями. Образ настоящего героя и офицера дополняли четко отглаженные брюки, фуражка с кокардой и начищенные до блеска ботинки.
Форма на нем была морская, и сбоку это великолепие уточнял кортик. Как дядя Миша был прекрасен! Настоящий капитан! Он сиял весь – от улыбки под усами до звезд на погонах. А как я была горда, когда дядя Миша, держа меня за руку, приходил в наш класс 9 Мая рассказывать о военных подвигах.
Каждому приличному пионеру полагалось привести героя войны на классный час, и то ли мне везло, то ли другие были ленивы, но чаще всего героев приводила я. Дядя Миша, во-первых. Во-вторых, мой дед по отцу Иван Степанович, балагур и стихоплет, подполковник и военный журналист, дошедший до Берлина и работавший в газете «Звезда». И, в-третьих, тоже подполковник Иван Тимофеевич, еще один сосед из флигеля напротив нашего крыльца.
Самым живописным был, безусловно, дядя Миша. Как же было приятно мне, самой маленькой в классе, робкой отличнице с тонкими косичками, не ходившей на продленку, а потому не признаваемой одноклассниками за свою, что именно я, тихоня и заучка, приводила в школу этих замечательных героев. Казалось, это меня оправдывало перед ребятами за пятерки и продленку.
Дяди-Мишина жена тетя Фира, когда-то работала врачом в поликлинике, что было очень ценным для всего двора - всякий мог с ней посоветоваться и тут же начать лечить все, что болело, зудело, немело. Правда, никто не обращал внимание на то, что специализация ее была - окулист. Многие этого или не знали или не принимали во внимание: врач и довольно.
Тетя Фира была в пару дяде Мише женщиной кругленькой. Уже на пенсии, не посещая присутственные места, а только базар или магазин, докторша одевалась опрятно, как на работу. Кроме того, то ли по еврейской традиции, то ли из-за цыплячего пушка на голове, на люди она непременно выходила в парике. Эсфирь Львовна была всегда «уложена и ухожена». Никаких заляпанных жиром фартуков или стоптанных тапок! Думаю, треники дяди Миши ей доставляли неудовольствие, но что поделаешь с таким усатым героем.
С ними жил старый-престарый дед - отец тети Фиры. Если приходилось видеть сказку про Кащея Бессмертного, дед точь в точь походил на него: высокий и худой, абсолютно лысый, и лысина покрыта коричневыми пятнами; в темном френче, глухо закрытом до самого острого кадыка, с длинными костлявыми руками. Кащей был настолько стар, что еле передвигал тощие ноги, шаркая кожаными тапками, он редко выходил из дома. В теплые вечера выставляли на порожек табуретку, и дед молча сидел, глядя в свою бесконечную жизненную даль.
Я, признаться, его боялась, и когда оказывалась в доме Уманских, всегда со страхом ожидала, что Кащей прошаркает в гостиную, сядет за большой круглый стол, а его пятнистые костлявые руки лягут рядом с моей чашкой на белую вязаную скатерть. А больше всего пугалась от мысли, что своей холодной потусторонней рукой он захочет погладить меня по голове. Но этого ужаса так и не случилось, к моему трусливому детскому счастью.
Старушки-вековушки.
Семья Михаила Ефимовича и Эсфирь Львовны Уманских была примечательна тем, что у них, у первых и единственных в нашем многонаселенном дворе, появился цветной телевизор. В те времена и черно-белые телевизоры были не во всех домах. Родители в рассрочку купили «Березку», и бабулины подружки Ольга Соломоновна и Вера Васильевна приходили к нам вечером «на телевизор». Не чайку попить, не в картишки перекинуться, даже не посудачить о дворовых делах, а именно «на телевизор». И чинно сидели у бабули в комнате, молча смотрели передачи, не размениваясь на болтовню, не относящуюся к тому, что им показывал волшебный говорящий ящик.
Но цветной телевизор «Фотон» - последнее слово советской бытовой техники - был даже ценнее и пафоснее, чем стиральная машина «Сибирь». «Сибирь» - это вроде как для дела, для экономии сил и времени хозяйки, чтобы ей работалось лучше и больше на заводе, в школе и в других государственных местах. А смотреть в цвете программу «Время», «А ну-ка, девушки!» или «Алло, мы ищем таланты» было просто барством, буржуазным излишеством.
Я отлично помню, как комментаторы фигурного катания подробно описывали расцветки костюмов у спортсменов, и мы внимательно их слушали, и что уж совсем смешно, обсуждали эти черно-белые, разукрашенные комментатором (а больше нашей фантазией) наряды выступающих.
Имея такое преимущество, тетя Фира приглашала уже бабулю к себе «на телевизор», и бабуля, конечно же, приходила. А подружки в это время оставались без современного развлечения, поскольку у них было только радио, болтавшее от зари до зари и не выключавшееся от темна до темна. Вера Васильевна и Ольга Соломоновна встречались только у нас «за телевизором», они не очень между собой дружили, хотя жили стенка в стенку.
Ольга Соломоновна была хорошо пожившей и не пропахшей нафталином старушкой. Ее женственность не спасовала даже перед старостью - она себя по-прежнему холила и лелеяла, насколько позволяла скромная пенсия. Жила Соломоновна, как ее звали во дворе, одна. И всегда сдавала угол или комнату девочкам - медичкам, других квартиранток она не признавала. С ее точки зрения это было неинтеллигентно, а, кроме того, другие девочки, как ей представлялось, были шумными и ненадежными.
Помню, Соломоновна учила бабулю заботиться о своей внешности, и в пример приводила собственную ежедневную процедуру омоложения: «Я, Дусенька, каждый день слегка нагреваю маленький утюжок для кружев и через белую мягкую тряпочку проглаживаю себе лицо, шею и декольте. Очень, Дусенька, помогает! Но потом надо непременно по подбородочку похлопать, чтобы закрепить эффэкт». Именно так она и поизносила – «эффэкт». Затейнице Соломоновне к тому времени было далеко за восемьдесят.
Вера Васильевна, а по дворовому укорочено «Васильна», с ней неохотно дружила, поскольку считала позеркой и вертихвосткой. Мне нравилось бывать дома у Веры Васильны. После темной кухни, с которой начиналась квартира, я шла через такую же затемненную столовую (окна кухни выходили во двор и в стену, а на электричестве она экономила) и попадала в большую солнечную, несмотр на то, что окна украшали тяжелые бархатные шторы, комнату. У стены жил большой кожаный диван, а над ним шерстяной тканый палас – по черному полю яркохвостые павлины и широколистые цветы. По другую сторону располагались шкафы с книгами, в центре «горка» с толстыми стеклами со срезанными краями - в них радугой преломлялось солнце! А внутри горки была симметрично расставлена фарфоровая посуда и хрупкие бокалы на длинных ножках. Ближе к окну стоял мужнин солидный письменный стол, обитый по центру сукном, и на нем лампа с зеленым круглым стеклянным абажуром.
Все выглядело по-старинному: дорого, надежно и важно. У нее водились интересные вещицы: подстаканники с вензелями и кольца для салфеток, серебряная маленькая рыцарская рука в латах, служившая закладкой-прищепкой для книги, вышитые крестиком газетницы и лаковый кофейный столик с инкрустацией. Вера Васильна пила по утрам кофе, что было чудн о для советских бабушек. Варила она его на примусе в маленькой медной турке, пила из тонкой фарфоровой чашки, помешивая серебряной ложечкой, аккуратно откусывая печенье «Курабье», чтобы не крошить на камчатую скатерть.
Одевалась Вера Васильна обычно в темные платья, но непременно носила с ними разного фасона и размера белые кружевные воротнички. Если тетя Фира не выходила из дома без парика, то Вера Васильна не выходила на люди без белого накрахмаленного воротничка. Вот где можно позавидовать и поучиться верности хорошим привычкам!
А рядом с ними, в низкой пристройке без окон, жила Дорофеевна. Все ее так и звали - Дорофеевна. Она работала дворничихой и торговала семечками. Я как-то поинтересовалась, как зовут Дорофеевну, чем очень удивила домашних: «А зачем тебе? Кажется, Наталья!» На тот момент прошло больше ста лет после отмены крепостного права и почти шестьдесят - от Октябрьского переворота. Бабушки с белыми кружевными воротничками и с картинами в багетных рамах жили бок о бок с бабушками-дворничихами, но сословный послеродовой послед вышел, похоже, не весь.
У Дорофеевны в палисаднике почти всегда был разведен костерок, над которым крутился большой цилиндрический железный барабан, где жарились семечки. Она сидела на низкой подрезанной табуретке, в простой цветастой юбке, такой же рубахе, всегда в фартуке и медленно, задумчиво крутила свой вертел.
То ли от тяжелой работы, то ли от долгого скрюченного сидения, или от житья в сыром дворницком флигеле, а может, просто по старости, у нее были ревматические боли в ногах, как я предполагаю. Когда горячие семечки чуть остывали и не обжигали, она высыпала их в ведро и грела там свои натруженные старческие конечности. Мне мама всегда запрещала покупать и даже пробовать семечки у Дорофеевны. Это было мое мучение и мой позор. Я, слабоумно-послушная девочка, все равно грызла эти семечки - очень уж их любила (признаться до сих пор страдаю этой дурной привычкой). У Дорофеевны семечки были не горелые, крупные, маслянисто-черные, чуть подсоленные. Сейчас тошно подумать о той ее домашней физиотерапии, о возможном грибке на ногтях и о потрескавшихся пятках, не знавших даже в юные годы пемзы и крема. Но тогда толстенькие, ароматные, солоноватые и горячие семечки были так желанны, что мамины приказы тут же забывались при виде полнехонького ведра.
Особенно выгодными для Дорофеевниного бизнеса были дни, когда играла «Таврия» или во время первомайской и ноябрьской демонстраций. Тогда болельщики и демонстранты проходили мимо нашего дома. Дорофеевна сидела на лавочке с ведром семечек, бумажными кулечками, скрученными из газет и двумя гранеными стаканчиками: маленьким для семечек за пятак и большим - для десятикопеечного кулечка.
Как же я завидовала тому, каким интересным делом она занималась! Помню, однажды в выходной день, пока родители были заняты, я гостила в палисаднике у Дорофеевны. Сначала просто смотрела, потом выпросила немного покрутить барабан, а после - ух, счастье! - помогала ей сворачивать кулечки. Вечером отпросилась у мамы поторговать, Дорофеевна разрешила насыпать «семки» в газетные конусы с закруткой на конце и от доброты душевной добавлять щепотку сверху, как это делала сама.
Давать этот бонус покупателям было для меня самым приятным во всем бизнесе. Уже тогда стало понятно, что мои будущие гешефты обещают быть с налетом благотворительности. Карман передника Дорофеевны постепенно тяжелел от монет, и к концу вечера она была богачкой, каких свет не видывал. Так мне это виделось в семь-восемь лет, но Дорофеевне на эти несметные капиталы приходилось жить и поддерживать свой нехитрый пищевой бизнес - дворницкое жалование было мизерным. А семечки, скорее всего, она уже давно терпеть не могла.
Лёлечка-богомолка, наш Гагарин и цыгане шумною толпой.
На другом конце двора, в каморке с крошечным окошком, жила другая ветхая старушка – Лёлечка. Её все звали исключительно Лёлечка, и уже не было в нашем большом дворе тех, кто помнил ее настоящее имя. Лёлечка слыла открытой и убежденной «богомолкой», что во времена развитого социализма было не просто чудн о, а даже опасно.
Крошечная старушка в светлом ситцевом платочке и длинной черной одежде каждые утро и вечер ходила в церковь, а в комнате у нее рядом с иконой всегда мерцал огонек в красной лампадке. Я к ней иногда заходила по тайному поручению бабули - взять святой воды или отнести еду. У нашей семьи с другими бабушками двора были открытые отношения: дружеские или сварливые, но с Лёлечкой их как бы не существовало, и в тоже время они были, были постоянные и потаённые.
Мои родные по каким-то причинам опекали «богомолку» - то ли из жалости, то ли из тайного уважения к её стойкости и верности своим духовным ценностям. У нас дома тоже была большая и красивая икона, но ее не выставляли напоказ, а хранили в домотканом полотенце спрятанной в винную коробку с нарисованными виноградными кистями, неприметно втиснутую между книг. Икона до сих пор сохранилась, но стоит уже на виду в доме у мамы.
Брата моего крестили тайно, а меня и вовсе не крестили, поскольку отец был комсомольцем, а мама - воспитателем советских детей. И то и другое не позволяло опуститься до религиозных предрассудков, хотя на Пасху дома всегда пекли сдобные куличи разного размера, но называли их почему-то «паски, пасочки», как в детской песочнице. Раздавали эти «паски» во дворе, нищим у церкви, угощали родственников и приносили на работу. И яйца красили непременно – луковой шелухой, слабой марганцовкой, а позднее и специальными красками.
Лёлечка меня угощала сухими невкусными кусочками просфоры. Я их от робости проглатывала почти не жуя, но потом долго внутри горла и под языком ощущала острые крошки и не менее острое недовольство, что меня опять накормили чем-то невкусным, но полезным. Лёлечка, как и многие во дворе, сдавала жилье девочкам, но не комнату, а угол. Вся ее квартирка была комнатой с дверью, выходящей прямо во двор. Не помню, чтобы видела у нее примус, который у многих оставался до зимы во дворе. Что она ела, как она готовила?
Комната у Лёлечки была, по моим воспоминаниям, не маленькая, но лишь одно небольшое оконце впускало в нее дневной свет. И казалось, что в этой комнате всегда предвечерние прохладные сумерки, даже если на улице жаркий июльский полдень.
Лёлечка сдавала угол девочке исключительно из пищевого техникума. Так её подучила моя бабуля. В техникум по большей части приезжали учиться из села и с собой всегда привозили припасы. Лёлечке,как квартирной хозяйке перепадало то картошки, то маслица постного, то овощей. А, кроме того, когда у девочки была практика в столовой, она приносила для обеих горячей еды в алюминиевых судках.
Все было бы складно у «богомолки», но на беду за стенкой жила семья буйных алкашей – Ленка с Толиком, а потом у них родился и вырос пацан, тоже впоследствии пьяница и уголовник Юрка. Назван был Юрка в честь Юрия Гагарина, чем они постоянно упрекали своего охламона, не оправдавшего высоких родительских надежд. Дебоши, грязь, вечная толпа пьянчужек со всей округи нисколько не совмещались с благообразной жизнью их соседки – божьего одуванчика. Самое страшное было в том, что Ленка по непонятным причинам недолюбливала Лёлечку и постоянно её обижала. Моей маме приходилось частенько Ленку успокаивать и утешать Лёлечку. Ленка с Толиком маму слушались, потому что она была красивая, решительная, к тому же дочка Разумневича, а он когда-то чем-то помог Ленкиным родителям. Ленка с Толиком даже научили своего гопника- сынка с нами здороваться. Я Юрку всегда побаивалась – он был грозой районной детворы, и успокоилась, только когда услышала от взрослых, что его посадили в тюрьму за воровство. Сейчас мне его жалко, как и Ленку с Толиком - насмотрелась я на изломанные судьбы, искореженные детские души, обветшавшие и иссохшие синюшные тела, пока работала с наркоманами и алкоголиками.
Про Юрку вспоминается еще вот что: он всегда первым находил выброшенные цыганами в нашем дворе кошельки и лучшие забирал себе. Кошельки, к слову, находились очень и очень часто. Они, к великому детскому разочарованию, были обычно пустыми - редко, когда лучиком сверкнет случайно застрявшая копеечная монетка.
Дело в том, что у Центрального рынка обычно паслась стайка цыганок - они завораживали и пугали. Их быстрый гортанный, журчащий говор, цветастые многослойные юбки, большие золотые серьги, мониста, яркие головные платки манили и притягивали. Проворные ромалы ловко перехватывали при входе на базар оробевших прохожих, преданно и многообещающе заглядывали в глаза, просили полтинную монетку - и гадали, гадали, гадали… постепенно втягивая жертву в свой шумный хоровод и водоворот обещаний вселенского счастья или отводя неминуемое горе. Часто, гонимые милицией или жадностью, они приводили особо увлекшихся ротозеек в наш двор, довершая в укромном месте свои предсказания, а тем временем проворные цыганята тихой сапой воровски «подрезали» кошельки, освобождали их от наличности и швыряли в подвал.
Часто, отработав день, гомонящая толпа цыганок заходила к нам попить, помыть своих чумазых малышей, отдохнуть, а мы издали наблюдали за ними, пугаясь, но не отрывая глаз. Хотя с чего бы их бояться? Денег карманных у нас не было, и воровать нас никто не собирался. У них собственных детей было на каждую не меньше трёх – младенец на руках, карапуз у юбки и тот, что постарше, снующий рядом.
Теперь уличные цыгане не такие колоритные - их одежды потеряли свою аутентичность, стали безликими и неопрятными.
Но чавеле из моего крымского детства были почти пушкинские: красивые, поэтические, вороватые. Наверное, с тех пор отношение к цыганам у меня почти домашнее - люблю их театральное разноцветье и многоголосье.
4. Юзик и …конец всему.
По- моему, почти в каждой из шестнадцати квартир нашего двора жили по-своему примечательные и забавные люди, о многих вспоминаю с удовольствием и детской чистой теплотой.
Еще один яркий персонаж - ничего подобного я больше не встречала! - был как герой немого кино или представитель НЭПа. Во дворе его звали Юзик. Он почти ни с кем не общался, и здоровался, если только встречал человека нос к носу. Юзик был известным в городе шулером-картежником, а выглядел как старый провинциальный актер: всегда в шляпе, всегда с тростью, чисто выбрит и нашипрен. Одет был в клетчатый пиджак, рубашку с запонками, наглаженные брюки и лаковые туфли. Внимание, акцент! - на мизинце золотой перстень с темным плоским камнем и длинный ноготь.
Юзика я видела исключительно проходившим через двор из города или в город, ни в каких дворовых мероприятиях – свадьбах, похоронах, сварах и дружбах он не участвовал. Юзик всегда был сдержан, горделив, проходя мимо меня, не замечал или улыбался, чуть приподняв уголок губ. Этот чудн о й осколок старого режима жил в тупике, в конце флигельных пристроек. Юзик казался самым загадочным и непонятным обитателем двора, где все на виду и всё про всех известно даже детям. Много позднее, читая Булгакова, детская память подкинула мне образ Юзика в ответ на описание Клетчатого.
Детей во дворе было мало. По старшинству располагались мы так: Юрка - будущий урка, Славка - по кличке Салабончик, мы с братом и пара мелюзги его возраста. Дружить мне приходилось с жутким Славкой. Он был целиком, до последней реснички, рыжий, некрасивый, косоватый, с толстыми слюнявыми губами, а главное, злой и вредный. Меня он постоянно обзывал «сколопендрой» - до сих пор не знаю, что это такое, но обижалась до слез. Я же, трусливо убегая в другой конец двора или стоя на ступеньках нашего крыльца, обзывала его Салабончиком. Славка, подлец, меня часто обманывал. Выманит из дома погулять, чтобы и его отпустили на улицу, а потом убежит в другой двор к мальчишкам, куда мне не разрешалось уходить. И я оставалась играть одна.
Славка был полукровка, о чем его бабка часто орала на весь двор, когда он от нее удирал: «ах ты, кацапское отродье, морда твоя рыжая-бесстыжая!». Хотя его мать, парикмахерша Линка - яркая, породисто-рыжая, чистокровная еврейка, была восхитительно хороша собой, и бабка его - Надька, была рыжая, и отец её умерший - Мося, говорили, тоже был рыжий. Красавцы все!
Линка-предательница по юной дурацкой любви вышла тайком замуж за случайного Лёшку. Полный мезальянс! Лёшка был светло-русый, с белесыми бровями, лупоглазый, круглолицый - простой, как пряник, и по бабкиному выражению, «хитрожопый, как сто жидов». Это потому, что он ее фейгеле -Линочку охмурил, птичку мамину в силки поймал. Бабка Надя по любому поводу нападала на бедного Лёшу, Линка тоже, бывало, подпевала, а он только улыбался и продолжал любить свою красавицу, сносить ее измены и помыкательства сварливой тещи.
Обитало это визгливое семейство в десятиметровой комнатке: бабка - Надька Рыжая (во дворе все ее так звали), Линка, Лёшка и Славка. Жалкая каморка папы Карло с нарисованным очагом сошла бы за будуар с камином, в сравнении с их жилищем. В этой халабуде каким-то волшебным образом помещался целый мебельный отдел: две высокие железные кровати с шишечками на спинках, шифоньер, комод, пара стульев, вешалка, крошечный столик. Ходили, правда, бочком - и то, когда кто-то лежал на кровати. Места для жизни уже практически не оставалось - только для сна.
Готовили они до самой поздней осени во дворе на вонючей керосинке, а зимой - в предбаннике, из которого был еще вход в другую квартиру с двумя просторными светлыми комнатами и кухней, где красиво и благополучно жила бездетная пара: морской офицера Иван Тимофеевич и его жена Маруся. Вот такое советское распределение - «каждому по возможностям…».
Когда Славка, мой «дружеский враг», стал уже подростком лет двенадцати, из дальнего флигеля выехала татарская семья, освободилась квартира во внутреннем полуподвале - он с родителями туда и переселился. Наконец-то Злобины-Цейтлины зажили по-царски: небольшой палисадник, кухонька и две комнаты. Правда, на все это роскошество только пара окошек, но это было ерундой, в сравнении с их бывшей узкой норкой размером с носок.
Новоселье отмечали всем двором - пили, ели и весело гуляли. Надька Рыжая с Линкой щедро накрыли стол, соседи тоже принесли свою еду и выпивку - кто что мог. Веселье или похороны проходили всегда всем двором, до тех пор, пока народ не стал разъезжаться, улучшая свое жилье, или когда на место умерших подселялись чужие, непонятные, не свои. Но точно помню, что еще Новый, 1974-ый год встречали все вместе - с нашим холодцом, оливье и шубой, Линкиными гефилте-фиш и форшмаком, тети- Фириным безе, селедочкой Соломоновны и «наполеоном» Веры Васильны. Только Ленка с Толиком были всегда «за просто так», но их не гнали.
Разлучилась я с двором в лето своего тринадцатилетия. Мы переехали в кооперативную квартиру и оказались на другом конце длинного проспекта Кирова. Но что любопытно – наш новый дом стоял тоже неподалеку от рынка. Правда, это уже был современный крытый рынок, а не шумный изобильный южный базар.
Чужая школа, другие одноклассники, рождение новых дружб и любовей ожидало меня в предстоявшем учебном году. Сто семьдесят девять соседних квартир вместо шестнадцати сильно перекроили привычную ткань дворового бытия.
Через какое-то время наш старый двор начали расселять, и жильцы радовались предстоявшим переменам. Бытовая жизнь обещала стать более комфортной и просторной. Кипели споры и страсти, считали и пересчитывали полагающиеся квадратные метры и комнаты. Тревожились и мечтали о хорошем этаже, о загадочной лоджии и чудесном балконе. Обсуждали, что брать с собой, а что - на свалку или в комиссионку. В итоге почти всё забрали в новое жилье - балконы с лоджиями превратились в подвесные сараи. Эта суета длилась долго, и все получили удовольствие сполна, сто раз переругавшись и помирившись. О переселенческих перипетиях мы узнавали от бабули, она в подробностях любила пересказывать маме дворовые сплетни, истории, скандалы.
Наконец, все насельники старого, шумного, зеленого двора с палисадниками и нескромно сохнущими у всех на виду панталонами, с колонкой и дощатыми отхожими местами, сараями и ледником, получили современные квартиры в новостройках. Жили они теперь довольно далеко от центра, в совершенно ином пространстве сухих отношений с соседями, сухой травы у подъезда и сухих кранов - с водой в новом микрорайоне было хуже всего в городе: вода скудно текла из кранов до восьми утра и после восьми вечера.
Долго я не приезжала на родину. Потом, в редкие приезды с семьей торопились сразу к морю, к магнолиям, мускату и чебурекам.
Когда мне перевалило за тридцать, и я была дважды мамой, имела два высших образования и собственный дом, мы с мужем поехали в Крым. Торопиться нам было некуда, решили на несколько дней остановиться в моем родном городе у друзей семьи. Тогда мне впервые захотелось пройтись по забытым улицам, увидеть памятные места: детский парк с каруселями и зверинцем, где отмечали мои дни рождения, музыкальную школу в Доме учителя, кафе на углу Пушкинской, где всегда покупала молочный коктейль за одиннадцать копеек, кинотеатр Шевченко - там я семь раз посмотрела французскую комедию «Четыре мушкетера», книжный магазин, перед которым ночью в очереди дежурила с номерком на руке, чтобы заполучить подписку на вожделенный многотомник - и, конечно, старый двор.
Мне хотелось показать мужу мою родину, рассказать о детстве, окунуться в воспоминания и тем самым попытаться объяснить ему себя и свою натуру. Мы целый день бродили по городу: начали с детского парка, то забредая в переулок, то заходя в кафе с коктейлями, то просто гуляли у новых фонтанов и домов, постепенно приближаясь к базару и моему первому в жизни дому. К истокам моей жизни, моего характера, моего будущего; туда, где рождались мои первые шаги и первые слова, где проживала первую любовь и первые стихи; где впервые увидела смерть и боль, где училась постоять за себя…
Я не очень любила Крым, нехотя его вспоминала и никому особенно не рассказывала о своем детстве. Наверное, я просто устала от постоянной нехватки воды в потную, липкую жару, от длинных летних каникул в пионерлагерях и жаркого солнца. Как мне его теперь часто не хватает! В этот приезд на родину мне важно было многое вспомнить, вновь пережить детство, поделиться им и полюбить, наконец, по-настоящему своё прошлое, чтобы принять что-то важное, коренное в себе.
Я предвкушала, как покажу мужу старинную колонку с водой, маленький палисадник, сооруженный отцом, чтобы у девочки были свои клумбочки и скамеечка со столиком для игр в дочки-матери; камень, о который я когда-то так сильно разбила коленку, что шрам виден до сих пор; окна, сквозь которые я рассматривала базарную жизнь и сочиняла стихи, сидя на широком подоконнике … Многое хотелось показать и рассказать про себя через эти живые для меня детали, воспоминания.
Уже в сумерках - а на юге летом непривычно быстро и рано становится темно - мы пришли к базару, и я никак не могла сориентироваться. Стоя на одном месте, как флюгер, крутила головой, видела знакомые здания, проспект, но не узнавала своего дома и двора. Вот - старый базар и площадь, вот - пищевой техникум и угловой дом с молочным магазином, вот - ресторан «Колос», магазин одежды «Кипарис» и вот, наконец, моя улица – все есть, все на месте. Даже троллейбусы с теми же номерами проходят мимо!
Но где же мой двор? Где мои детские годы, полные солнца и запаха акаций? Где кусок моей жизни? Тринадцать лет моей жизни – младенчество, детство, отрочество! Где?!
Я поняла, что ищу дом напрасно. Все зря. Наша увертюра с парком, молочным коктейлем, фонтанами и музыкальной школой была проигрышем без вступления солиста. Долгая прогулка, наполненная томительным и терпким ожиданием встречи, оказалась лишней и уже совершенно ненужной. Занавес не открылся.
Что-то внутри дернулось, оторвалось и застонало, будто в эту минуту я похоронила кусок себя. Уже никогда и н