Танаис
Здесь взгляду живому откроется город у моря.
Сплетение наречий, слиянье кровей и сердец.
А мертвому взгляду – лишь пепел да прошлое горе.
Лишь мертвые камни.
Лишь ветер.
Лишь Мертвый Донец.
Осколок судьбы,
возлежащий средь неба и пыли...
И след отпечатан в еще не остывшей золе,
до боли знакомый –
так, словно однажды мы жили.
Так, словно прошли мы однажды
по этой земле.
Танаис. Надпись на камне
Войди в сей город, путник, без сомненья,
как в дом радушный друга своего.
Он не ушел. Он вышел на мгновенье –
На два тысячелетия всего.
* * *
Тот римлянин, тот скиф, тот иудей –
тот эллинства, тот варварства дичится.
Ах, вечный искус кровию гордиться –
былым отцов, величием корней.
Мое рожденье кануло в веках.
Я тем кичусь, что нечем мне кичиться.
Все семь пророков – семь моих кровей
галдят во мне на разных языках
О, сколько их намешано во мне:
сармат и скиф, татарин и варяг,
азовский турок, грек из Таганрога –
я русский сын великого народа –
котел кровей на медленном огне.
Вот сколько их замешано во мне!
Сармат и скиф, и эллин, и варяг…
Я ваш ковчег, собратья по планете.
Меж медленных огней тысячелетий
кровь, выкипая, тянется как стяг!
День. Царский курган
- 1 -
Звезда покатилась. Звезда докатилась. Упала звезда. И канула в воды.
И от удара качнулась вода, и колыхнулись весы природы.
И, оттолкнувшись от чаши другой, солнце взошло с той стороны лета...
Нет-нет, не проговаривать, но петь: Леда моя, Леда...
- 2 -
В полых курганах – в тяжелых тиарах – цари
впалые щеки свои прихватили зубами.
Это учтивость. Они не смеются. Кори
ветер за ветер. Они не смеются над нами.
Это угрюмость земли, это чинность вождей
и величавость носителей высшего долга
им не велят хохотать под бряцанье ножей
над завереньями: вечно. Над клятвами: долго.
Вечно лишь Нечто, и бесконечно Ничто...
Леда моя, мы отпразднуем здесь восхожденье
солнца и угасанье росы. И за то
дадена будет нам вечность почти на мгновенье.
...Леда моя, уже полдень гудит, как гобой.
Вот ты клянешься: всегда! навсегда! и до встречи!
Вот ты клянешься. Нет, я не смеюсь над тобой.
Это учтивость. Уже приближается вечер.
- 3 -
Леда моя, Леда, несмышленыш.
Нет, не проговаривать, но петь:
Буковка, росиночка, люденыш.
Страсть, неотвратимая, как смерть.
Солнце докатилось, опустилось –
от удара дрогнула вода...
И звезда из глубины явилась.
И вернулась в вышину звезда.
Киммерийцам
Зажмите пасть коню! Пусть пеной изойдет,
но замолчит! Ни выдоха, ни слова –
все слушайте: лавина степь сечет,
густеет зыбкий свет от хохота хмельного.
На меди ваших стрел – лишь бронзовый загар,
на бронзе скифских стрел – железные налеты.
Конь выстучит в земле наволглые пустоты –
мглу ваших тайников рассеет их пожар.
За то, что жаден слух до воинских похвал,
за то, что ваш язык не жаждал пониманья,
за кровожадный рык звериного сознанья,
За алчность, за вражду – бог брата вам послал!
Дух предков ваших слаб. Он будет выть из дыр
разграбленных могил в ничтожестве смиренном.
За то, что ваша речь не знала слова «мир» –
вот что случилось ныне во Вселенной.
Танаис. Вишни
- 1 -
Природа таила мятежный порыв,
природа исполнилась гордого гнева,
и клейкое пламя ударило в небо,
и вишня взошла, словно медленный взрыв.
Я холоден был. Я вошел в этот сад,
как мерзлая ветка в святое горнило.
Ожгло мою кожу. Глаза ослепило.
И губы набухли, и щеки горят.
- 2 -
...Метель уходит на носочках.
Отпета мертвая листва.
И тем непостижимей почка –
едва-едва...
А мы листаем наши судьбы.
О прошлом сумрачно тоскуем.
А в сердце набухают губы
новорожденным поцелуем.
* * *
Радостны мы, танаиты. Праздничны наши одежды.
Радостны наши печали. Празднична наша тоска.
Тысячелетний некрополь наши венчает надежды.
Наши стопы омывает с мертвым названьем река.
Мы запрягаем в сандалии ветер степной Меотиды
и в пристяжные готовим ветер в своих головах.
Дождь и подземные воды наши питают клепсидры,
и родниковое время не иссякает в часах.
Радостны мы, танаиты, здесь, на античном погосте,
где безымянные кости склабятся лицам живым.
Будничны наши заботы, но, как и прежние гости,
мы бесконечно бессмертны до сентября. И засим –
с листочком сухоньким в руке,
с талантом собственным на шее,
все радостней, все веселее –
к Реке! К возлюбленной Реке…
Виноград
И. Бондаревскому
Толмач талдычил, толковал о том, о сем.
И спать ушел, и горевал о том, о сем.
Над Танаисом в добрый час, в любимый час
происходил закат – закат, в который раз.
А я сказал: – Пойдем, дружок, свершим обряд –
возьмем лопаты и посадим виноград...
Мы эту длинную лозу привьем земле,
и пусть планета на весу плывет во мгле.
...Турусы, палки в колесе, беда, война...
Быть может, только на лозе висит она.
Лоза – как хрупкий водосток. Течет бальзам,
и затекает лунный сок по вечерам.
Быть может, в этот водосток стекает сок,
когда алеет по утрам над ним восток.
Лозу опустим в чернозем, как в водоем,
и эту влагу соберем, и все сольем.
Нальется влагой наша гроздь полным-полна.
И будет лакомая гроздь пьяным-пьяна.
Толмач, талдычащий смурно о том, о сем,
придет, и мы ему вино в стакан нальем.
И он, конечно, осушит бутыль до дна.
И нам, конечно, сообщит, в чем смысл вина.
Танаисская история
- 1 -
Друг мой, оракул ростовский, российский поэт,
черный – как ночь после битвы – твердит исступленно:
«Нет. Не приму этот город поверженный. Нет!
Ты поклонись – я войду в этот храм без поклона.
Помнишь ты лавры? Но помню венчальную плеть я!
Нет. Не приму этот город возлюбленный. Нет!
Ноет спина от побоев какое столетье...
Ты из Эллады, философ? Я раб из степей.
Стану спиной к Ойкумене! В полынном угаре
к родине горькой рванусь, сколько хватит цепей –
я и весло от галеры закованы в паре...
Скажешь, неправда? Все было давно?
Двадцать столетий душа переполнена кровью!
Двадцать столетий разбавлено кровью вино...
Крови хозяйской напьюсь и ворота открою...
Гунны иль готы последнее скажут свое
веское слово! То будет мой праведный суд...
Город открою и первый пойду на копье –
чтобы не видеть – тебя эти копья несут...»
- 2 -
И как встал я подле горожан
киником, бродягой, пилигримом.
И как встал над городом пожар,
и закат над Римом.
И как встали травы на корню –
аж по грудь конвою...
– Что ж ты, брат, наделал, – говорю, –
наделил судьбою...
Миновало готское копье –
так на что мне скотское житье?
Он ответил голосом судьбы
из развалин:
«Я бы всех философов в рабы
гнал из спален.
Чтобы хлыст на коже записал,
подводя итоги:
раб раба – пребудет вечно раб,
коль не знал дороги».
- 3 -
Стон, звон... По́том дойдем потом...
Кровь, стон... До всего дойдем...
Встретимся на Мертвом Донце
в городе-мертвеце...
«Здравствуй, – скажу, – товарищ,
ростовский поэт.
Сколько веков нас в потемках
вселенских скитало...
Хочешь – прими этот город!»
Он скажет растерянно:
«Нет!..
этого еще не хватало...»
Посвящение Игорю Бондаревскому
По какой такой причине беспричинная тоска?
А на этом дурачине рот до самого виска!
Средь степи – большая глыба,
а на глыбе – просто шик –
словно каменная баба стоит каменный мужик.
Говорю: – Ты что за чудо? Ну-ка, слазь, ядрена вошь!
Бондарехнешься оттуда и костей не соберешь!
Ну-ка слазь, а то огрею!
А он глядит, как сталь на медь:
– Ба, кого я мордозрею! Не хочу вас мордозреть!
Говорю: – Ты – парень хваткий!
Раньше здесь другой стоял.
Носовой платок в заплатках, а туда ж, на пьедестал!
Отвечает просто вроде, только явно неспроста:
– Кто кого, когда в болоте слон налезет на кита?
– То ж героев и поэтов в бронзе ставят у ворот!
Нужно, чтоб на глыбу эту подсадил тебя народ!
Слазь, не Пушкин и не Гектор!
Слазь, а то получишь щас!
Отвечает: – Ты – директор?
Нет?!
А что таращишь глаз?
Мол, за рупь, скандальный малый,
можешь рядом постоять.
Ветер здесь, и места мало, это ж надо понимать,
что стою я одиноко, как жираф на берегу!
Влезть-то влез, да тут высоко!
Я ж спуститься не могу!
Люди шастают по свету, я стою с собой в борьбе,
Пушкин – памятник поэту, а я – памятник себе.
Тут слезою обольешься, все торчу, как крупный шиш!
– А чего, дурак, смеешься?
– А чего, дурак, смешишь?
* * *
Вы потом все припомните, как сновиденье, –
наши долгие томные игры глазами,
что ответили губы, что руки сказали,
наши разные мысли, полночные бденья.
Дом дощатый скрипучий скандальных поэтов,
полустанок, где ясно цветет бузина.
Бузина, что – как лилия – светит со дна
неглубокой пиалы рассеянным светом.
Вы потом все припомните, словно награду, –
как сухая трава оплетала ограду,
и ограду, что нас от всего ограждала,
под напором дрожала, да не оградила...
Потому, что жила в нас дремучая сила,
потому, что легко от всего оградиться,
только нужно нам было попроще родиться,
чтобы нам не пришлось от себя ограждаться.
Все равно вы припомните тайные слезы,
и, как тайную радость, припомните горе,
вы припомните город, где мы не похожи
на любимых людей, что забудутся вскоре.
Мне потом все припомнится, как утоленье,
жаркой жизни любимые юные лица…
Я не знаю, пред кем мне стоять на коленях
за случайную жизнь, что до смерти продлится.
Каменные письмена
Прочти сначала эти письмена.
Вернись к началу и прочти сначала.
Запомни, как звучали имена, –
вот так всегда тщеславие звучало.
Лишь нет на камне имени творца.
Но в каждом слове проступаю сам я.
Что имена без моего резца?
Лишь звук, что не тревожит камня.