– Прости, в чём виновны, государь! – крикнул снизу дьяк Баутин. – Мы каемся! Прими взад на службу!
Дольше всех кочевряжился Бибиков. Матвей Петрович не ожидал от него такого упорства в обиде, но Карп Изотыч вовсе не обижался. Наоборот, он пытался понять, чем не угодил губернатору. Он бегал спросить совета к дьякам, к полковнику Ваське Чередову и даже к митрополиту Иоанну. Нюх старого плута подсказывал ему, что Матвей Петрович не мог так осерчать из‑за каких‑то там денег на башни Ремезова. Эка невидаль – денег нет на забаву.
Карп Изотыч дозрел к празднику Введения. На праздничную службу он решил пойти в Никольскую церковь, что стояла возле Орловской башни Софийского двора над Казачьим взвозом. Он попросит Николу Угодника, чтобы помог ему угодить губернатору, и губернатор введёт его обратно в Приказную палату. Церковные образы Карп Изотыч понимал буквально.
Звенели колокола Софийского собора. Карп Изотыч, воодушевляясь, шагал в толпе мимо Гостиного двора и Святых ворот. Рядом шли девки в красных платках, бабы тянули санки с детишками, ковыляли старухи – Введенье считалось бабьим праздником, и все бабы тащились в церковь, а мужики на подворьях готовили сани: окончательно установилась зима. Бабы на ходу судачили и пересмеивались, и Карпу Изотычу после многих дней кручины тоже наконец‑то стало радостно. Поодаль раздался голос ямщика:
– Брысь, бабоньки! Брысь! Брысь!
«Брысь» – значит «берегись». Карп Изотыч в толстой шубе повернулся всем телом. От ворот Гостиного двора к Казачьему взвозу ехал санный коробок губернатора, на запятках громоздился лакей Капитон. «Знамение!» – осенило Карпа Изотыча. Сам от себя того не ожидая, он бросился через толпу к возку и цепко поймал верёвочную петлю на дверке – она заменяла ручку.
– Помилуй, Матвей Петрович! Допусти!.. – закричал Бибиков.
Бабы оглядывались на обер‑коменданта, бегущего за возком. Дверка возка распахнулась – это Матвей Петрович толкнул её ногой. Карп Изотыч, пыхтя, ввалился в тесный коробок и сразу бухнулся на колени, ухватившись за шубу Гагарина. Матвей Петрович даже отодвинулся в угол от удивления.
– Прости, Матвей Петрович! Не губи! Пусти на службу обратно! – взмолился Карп Изотыч. – Кормиться нечем! Могила!..
– Мало, что ли, наворовал? – хмыкнул Гагарин.
– Ругай меня, дурака! – Карп Изотыч в отчаянье потряс головой. – Ругай! Только не гони от места, пропаду! Богом клянусь, ни на шаг от твоей воли не отступлю, ни в чём от меня отказа знать не будешь!
– Экую аллилуйю ты грянул, Карпушка, – проворчал Гагарин.
Карп Изотыч наклонился, благоговейно поцеловал Матвею Петровичу руку и по‑собачьи преданно посмотрел на губернатора снизу вверх. Он понял, почему Гагарин его прогнал.
– А тот Юрка Бибиков, который над тобой в Нерчинске следствие вёл, мне и не родня почти, седьмая вода на киселе! – проникновенно сказал он. – Я его и знать не знаю! Ты мне отец!
Глава 12
Царь в гостях
По твёрдой зимней дороге Матвей Петрович добрался до Петербурга за пять недель. Несколько дней отдыхал, затем вызвал своего губернского комиссара и пошёл с отчётом о губернии в Управительный Сенат. Впрочем, важнее Сената был приватный разговор с государем, но Матвей Петрович никак не мог застать Петра одного: то он был в Адмиралтействе, то в полку, то принимал послов, то пьянствовал с какими‑то голландскими шкиперами. И вдруг государь сам заявился к Гагарину, точнее, решил пожить пару дней в его доме. Уже заполночь перепуганный лакей Капитон поднял Матвея Петровича с постели: денщики бесцеремонно затаскивали в сени сундуки с платьем, походную кровать и токарный станок Петра Алексеевича. Матвей Петрович выбежал, в чём спал, – в татарском халате. Пётр, дыша перегаром, грубо поцеловал Гагарина в щёку и сказал, что поселится в зале, где висит картина «Бой галеона “Сан‑Мартин” у Гравлина»; пусть Матвей Петрович пришлёт туда графин водки на смородине. Собеседника государь не пожелал.
У Петра в Петербурге имелось несколько жительств: и самый первый голландский домик за крепостью – крытый гонтом и с мортирой на крыше; и пара увеселительных домиков на Петровском острове; и Свадебные палаты, подаренные царю Меншиковым. Зодчий Доменик Трезинь воздвиг для царя два дворца: летний, который поменьше, – на Безымянном Ерике, и зимний, который побольше и с мезониной, – на Неве. Но зимой Пётр предпочитал селиться у своих вельмож, порой даже не предупреждая о себе.
Он занимал залу, которая ему приглянулась, ставил матросскую койку и токарный станок, ел, пил, встречал гостей или, заперев дверь, работал. В соседние покои заезжали его денщики и секретари, в сенях сидел караул из преображенцев, у крыльца мёрзли в санках вестовые и неизменная толпа посетителей в крытых возках. Пётр жил, пока ему не наскучит, а потом так же внезапно убирался, оставляя после себя кучи опила на паркете, объедки, бутылки и немытую посуду, залитые чернилами столы, прожжённые табаком диваны и сорванные занавеси, о которые он вытирал грязные руки.
Матвей Петрович знал, что Пётр спит мало – досыпает недостающее днём после обеда, – и велел разбудить себя пораньше. Вместе с Матвеем Петровичем, охая, встала и Евдокия Степановна, жена. Матвей Петрович отправил лакея Капитона к денщикам и секретарям караулить царя и велел слугам растолкать сына Алексея: не дело ему дрыхнуть, когда в доме гостит государь. Гагарины сели завтракать, но не откидным творогом и оладьями на меду, как обычно, а горьким кофием с маковыми баранками, как любил Пётр.
Грузная Евдокия Степановна расположилась на кушетке, чтобы не сломать фижмы. Она была в домашнем платье‑робе и без корсета, но роба и так натягивалась на талии. Голову Евдокия Степановна покрыла чепцом.
– Пакость эта кофия, – со вздохом сказала Евдокия Степановна. – А баранки хороши. Надо Матрёшке велеть ещё пару снизок наделать.
Матвей Петрович оделся по‑рабочему: камзол, кафтан, короткие портки и чулки. Парик Матвей Петрович напяливать не стал, а то государь догадается, что Гагарин вырядился намеренно для него, а сам по себе, видно, ходит по дому в дедовском армяке. Лёшка тоже выполз в камзоле и кюлотах. Его длинные волосы были собраны сзади в косичку, заплетённую явно ещё позавчера. Лёшка с кислой мордой сел в кресло‑корытце, выпил кофий, вытащил откуда‑то мандолину и, глядя на пальцы, принялся щипать струны.
– Ты опять похмельный? – строго спросил Матвей Петрович у сына. – Чего творишь, Лёшка?
– Ничего не творю, – буркнул Алексей, не поднимая головы.
Матвей Петрович хмурился, как положено отцу, но в глубине души сочувствовал Лёшке, понимал все его мальчишеские порывы.
– Где пили‑то?
– В кабаке за Адмиралтейством.
– Ты князь или голландский матрос?
– Царь тоже в голландского матроса рядится.
– С царя‑то в другом пример брать надо. А я в твои годы служил!
– Служили, ага, – Лёшка шмыгнул носом. – Мне дядька‑то Василий всё рассказывал. Вы тоже, батюшка, беса тешили и куролесили.
– Я куролесил в Иркутске и Нерчинске, и о том никто не знал – Сибирь покрывала. И домой сто двадцать возов добра оттуда привёз!
– Врёшь ты, отец, – сказала Евдокия Степановна. – Тебе в Сибире за тридцать годов уже было, а Лёшеньке всего семнадцать.
Откинув портьеру, в гостиную вступил лакей Евдокии Степановны.
– Графиня Дарья Матвеевна Головкина с графом Гаврил‑Иванычем! – объявил он, выпячивая грудь.
Дарья была дочерью Гагариных, а граф Гаврил‑Иваныч – внуком. Дарья была замужем за Ваней Головкиным, сыном графа Гавриила Ивановича, государственного канцлера. Гаврил‑Иванычу младшему исполнился годик. Пухлая, бойкая Дашка ворвалась в гостиную, гремя замёрзшими юбками. Нянька внесла ребёнка. С Матвея Петровича при виде внука слетела вся суровость, лицо его распустилось, губы сами собою сложились уточкой.
– А что это у нас за граф такой важный явился? – засюсюкал он, забирая Гаврюшу на руки. – Митька! – через плечо крикнул он слуге. – Принеси мне тележку Гаврюшкину! – Матвей Петрович с наслаждением поцеловал внука. – А кто это у нас в карете сейчас кататься будет, а? Граф Гаврюшка будет! Ух, у него дед какой резвый жеребец!
– Не ушибите дитё, батюшка, – важно сказала Дашка.
– Не учи! Всех вас нянчил, никого не зашиб!
Высокие окна в гостиной Гагариных были из квадратиков дорогого венецианского стекла, собранных в деревянных рамах. Над Петербургом разгоралась заря, и окна нежно порозовели сквозь толстый иней. Алексей тренькал на мандолине, ожидая, когда его отпустят. Евдокия Степановна и Дашка на кушетке играли в карты. Лакеи прибирали на столе и гасили свечи. Матвей Петрович возился с внуком: покатал его на тележке за верёвочку, потом посадил себе на колени и принялся потряхивать, держа за ручонки.
– По кочкам, по кочкам, по маленьким дорожкам, в ямку – бух! Раздавили сорок мух! – приговаривал Матвей Петрович и ронял смеющегося Гаврюшку на спину.
– Вот какая ты негодница, Дашка! – в сердцах воскликнула Евдокия Степановна, бросая карты. – Родную‑ то матушку обжуливать!
Матвей Петрович усмехался, поглядывая на жену и дочь. Ему нравилась простодушная хитрость Дашки, унаследованная, конечно, от Евдокии Степановны, нравилось и то, что Дашка, похоже, будет толстой, как мать.
Портьера отодвинулась, и появилась испуганная физиономия Капитона.
– Госу!.. – прошептал он и исчез, отдёрнутый Петром за шиворот.
Пётр тоже был без парика, в домашнем засаленном шлафроке, с платком на шее, в разношенных башмаках. Слуги сразу низко склонились перед царём, Гагарины тоже вскочили и поклонились.
– Худэ морхен! – весело сказал Пётр по‑голландски.
Нянька бросилась к Матвею Петровичу, взяла из его рук ребёнка и бесшумно убежала из гостиной. Слуги тоже попятились в дверь. Пётр озирал гостиную Гагариных, поправляя усы. Фряжская мебель на львиных лапах, камин закрыт китайской ширмой, зеркала, лепнина, канделябры.
– Видел я, у твоего лакея, Петрович, морда исцарапана, – сказал Пётр, опускаясь в кресло. – Никак, ночью впотьмах бороду спиливал?
– Ежедень броемся, – соврал Матвей Петрович.
– Да садитесь же вы, – махнул рукой Пётр. – Ваш дом.
– Кофию государю! – крикнул Матвей Петрович.
– Как, Петрович, жизнь сибирская?
Пётр был на двенадцать лет моложе князя и звал его по отчеству.
– Работаем, – с достоинством сказал Матвей Петрович.
– Читал твой экстракт в Сенате. Хвалю. Когда плата за соболей будет?
– Пушные обозы на прошлой неделе должны были прибыть в Варшаву. Ожидаю, к Благовещенью деньги вернутся.
Сибирский приказ, которым руководил Гагарин, сам собирал в Сибири пушную казну и сам продавал меха в Европе, а в казну шли уже деньги.
– Долго! – Пётр дёрнул ногой. – А китайский караван чего?
– За него получилось сорок две тысячи рублей, кошель с печатью я уже снёс Лексей Василичу Макарову, твоему секретарю. А в Посольский приказ сдал девяносто пять тысяч за казённый груз.
– Мало.
– Оно, считай, караван восьмого года, пока я этим делом не заботился, – пояснил Матвей Петрович. – А я китайский доход утрою.
– Кто караван водил?
– Михайла Гусятников.
– Знаю его. Не вор.
С китайскими караванами Пётр отправлял и свои личные товары – ситец, моржовый клык из Архангельска и пушнину. На самом деле Михайла Гусятников продал царский груз только за тридцать семь тысяч – дороже китайцы не давали, и Матвей Петрович добавил в царскую прибыль из своего кармана, чтобы государь был доволен и считал себя умелым негоциантом. Ежели царь доволен, то не полезет разбираться в деле, в котором у Матвея Петровича был собственный особый порядок и интерес.
Вошёл денщик Петра; в одной руке он нёс кувшин с кофием, в другой руке – оловянную шкиперскую кружку с отчеканенным британским львом. Кружку и кувшин денщик поставил на стол рядом с государем. Пётр налил себе кофию, плеснув на скатерть, и шумно, как лошадь, отхлебнул.
– Ты их бьёшь, что ли? – спросил Пётр, кивая на дочь и жену Гагарина.
Евдокия Степановна и Дашка неподвижно сидели на кушетке, словно куклы, и испуганно таращились на царя.
– А надо? – неуверенно спросил Матвей Петрович.
Пётр, дурачась, вдруг по‑собачьи гавкнул на Дашку и Евдокию Степановну – они обе одинаково вздрогнули. Пётр захохотал.
– Да не бойтесь вы, – благодушно сказал он. – Чего делали до меня?
– В картёшки играли, батюшка, – робко сказала Евдокия Степановна.
– На деньги?
– Просто так. «Сундучок» игра называется.
– Ну и дальше играйте.
Евдокия Степановна послушно взяла в руки карты.
– Кто хоромы строил, Петрович? – рассматривая лепнину, спросил Пётр.
– Ванька Фонтана, итальянин.
– А чего дворец не каменный? У Яшки Брюса, у Вейде, у Кикина с Сашкой Меншиковым уже каменные, а вы всё как в Москве хоромы ладите.
– Так тебе не угодить, Пётр Лексеич, – сказал Гагарин. Он знал, что царь любит, когда ему иной раз дерзят. – Построишь чего, а ты по тому месту першпективу или канал проведёшь, и домину на слом. Жалко трудов. Князь Репнин вон как ревел, когда ты его терем порушил.
Пётр снисходительно хмыкнул.
Из‑за портьеры на входе выглянул вестовой и показал письмо с печатью.
– Рожу убери! – грозно крикнул Пётр. – У меня конфиденция!
Вестовой спрятался.
– Это сын твой? – Пётр кивнул на Лёшку, тихо сидевшего в углу.
Лёшка сразу встал и поклонился.
– Младший мой, князь Алексей Матвеич, – подсказал Гагарин.
– Где я тебя видел? – задумался Пётр. Ощущения от этого парня у него были какие‑то нехорошие. И тут он вспомнил, и от давнего гнева стиснул в ладони оловянную кружку. – Точно, ты с моим Лёшкой безобразничал!
Алексей Гагарин молчал. Матвей Петрович сразу понял, что дело худо.
– Осенью, когда навигацию закрывали, попойка была. Мой недоросль со своими дружками там буйство учинил! – Пётр вперил взгляд в понурого Алексея. – Два Лёшки озоровали – он да ты, и два Сашки – Долгоруков да Головкин. Вы сажей перемазались, чтоб вас не узнали, на Адмиралтейской стороне окна били, орали, как припадочные, карету в щепы разнесли…
– Прости, государь, дитя он ещё! – всполошилась Евдокия Степановна.
– Дитя? – усы у Петра ощетинились. – Дитё учить надо. Пошлю‑ка я тебя в Гамбург на пенсион мореходство и коммерцию осваивать.
– Не губи меня! – Евдокия Степановна истово перекрестилась.
– Чем это я тебя гублю? У тебя и отец жив, и муж.
Хорошее настроение царя улетучилось. Сын Алексей всегда раздражал Петра своей никчёмностью, а пьяные выходки сына приводили в бешенство.
– Отец на Вятке воеводит, муж в Сибири! Алёшенька один мне опора!
– А брат у Петровича? – царь посмотрел на Гагарина‑старшего. – Василий, да? Ты с ним Тверецкий канал строил.
– Василий мне двоюродный, он помер тому уже три года, – печально сообщил князь Гагарин. – А Иван, родной брат, ещё раньше помер.
Вид у Матвея Петровича стал смиренный и скорбный, Гагарин достал большой платок и промокнул глаза – якобы от слёз по брату, но в уме Матвей Петрович лихорадочно соображал, как вернуть весёлость Петра. Царь – бич божий, ему Лёшку на всю жизнь наказать – раз плюнуть. Матвей Петрович перепугался за сына, такого тощенького, строптивого, беззащитного…
Пётр вскочил, шагнул к стоящему Алексею, ладонью отвёл ему со лба волосы, высыпавшиеся из перевязки косицы, и начал разглядывать лицо. Алексей запрокинул голову, глядя в страшные совиные глаза государя.
– Дурак он, – сделал вывод Пётр.
– Дозволь отлучиться, – тяжело дыша, тихо попросил Матвей Петрович.
– Заодно водки мне принеси.
Матвей Петрович, утираясь платком, быстро вышел.
Пётр повалился обратно в кресло, закинул ногу на ногу и нервно качал носком башмака. Алексей Гагарин по‑прежнему стоял, будто на суде.
– Может, женить его, мать? – спросил Пётр у Евдокии Степановны. О чём ещё ему с бабой‑то говорить? – Женатый образумится.
– Добро бы, государь! – слезливо обрадовалась Евдокия Степановна.
– У Петьки Шафирова баронеска на выданье.
– Не хочу на жидовке, – глухо пробурчал Лёшка.
Лицо у Петра пошло багровыми пятнами.
– Да жидовки‑то, Лёшенька, поумнее наших русских акулин! – пылко набросилась на сына Евдокия Степановна.
Пётр взорвался бы, но тут вовремя вернулся Матвей Петрович. Он нёс ларец Касыма. В Тобольске Матвей Петрович и не думал отдавать золото курганов царю, однако сейчас надо было спасать непутёвого Лёшку. Матвей Петрович с поклоном поставил ларец на низенький столик возле Петра.
– Вот привёз тебе забаву из Сибири, – скромно сказал Гагарин.
Пётр пренебрежительно откинул крышку ларца пальцем и выпрямился.
– Ох ты! – изумлённо сказал он.
Он сунул ручищу в ларец и вытащил в горсти три золотые бляхи.
– Откуда сии куриозы?
– Из курганов по Тоболу.
– Погоди!
Пётр вскочил и быстрым шагом выбежал из гостиной.
– Куда он? – шёпотом спросила Евдокия Степановна.
– Балда ты! – отчаянно, но почти беззвучно крикнул Матвей Петрович сыну, не обращая внимания на жену. – Почто с царевичем дружишь?
– Царевич царём будет, – непокорно ответил Алексей.
– Вот когда будет, тогда и дружи! Убирайся, Лёшка, отсюда от греха подальше! Дашка, и ты убирайся!
Пётр вернулся с большим увеличительным стеклом в медной оправе. Он и не заметил, что дети Гагарина исчезли из гостиной. Пётр высыпал на стол содержимое ларца и склонился над золотом, рассматривая его через лупу.
– Тигр, а это олень, а это волк грызёт коня… – бормотал Пётр. – Мне, слышь, такие диковины в первый раз показывал амстердамский бургомистр Витзен, у него их целое бюро с ящиками… А потом я подобные видал в Дрездене и Вене в кунсткамерах… Это ремесло древних скифов!
– Теперь и у тебя есть, – сзади подсказал Гагарин.
– И много в Сибири курганов с кладами?
– Брешут, что тысячи.
– Ну, порадовал, Петрович! – Пётр взял в ладонь бляху с орлом, который нёс в когтях извивающегося змея, сел в кресло и продолжил внимательно изучать диковину через увеличительное стекло.
– Сразу указываю тебе: рассылай артели, пусть бугруют курганы.
– Мужики и так уже копают, – сказал Матвей Петрович.
– Мужичью бугровать запрети! Объяви, что руки рубить будешь! Я указ издам! Для сиволапых это просто куски золота, молотками расплющат!
– А ежели кто уже нашёл или купил?
– Пусть продают тебе или в казённые аптеки. Плати щедро!
Царь был поглощён своим новым сокровищем. Матвей Петрович тихо перекрестился и в облегчении присел на кушетку рядышком с женой.
– Ну, обнадёжил, Гагарин! – с чувством сказал Пётр. – Давай‑давай‑давай, носом рой, ещё найди, хочу!
Глава 13
Вор у вора
Агапон Иваныч Толбузин, берёзовский воевода – а по‑нынешнему комендант, – бренчал костяшками, закрыв расписной деревянный стаканчик толстой ладонью. Играли по‑простому, по старинке – в «чёрное‑белое».
– Ставлю крещатую лису, – объявил он. – Отвечай, Карпушка.
– Ну, трёх бобров и три песцовых хвоста, – сказал Бибиков.
– Мало, – Толбузин продолжал трясти стаканчик. – В этом году песцы не в цене. У меня под Обдорском их развелось как крыс в амбаре.
– Ладно, – покладисто кивнул Бибиков. – Вместо них голубую недокунь.
Карп Изотыч Бибиков, обер‑комендант Тобольска, знал о пушнине, мягкой рухляди, куда больше воеводы из далёкого Берёзова. Этой зимой на ярмарке туруханская недокунь пойдёт всего‑то за четыре собольих пупка, а цену на бобров уронят промышленные с Тунгуски, они какую‑то бобровую реку нашли. Но слухи об этом наверняка ещё не добрались до низовий Оби, и Агапоша Толбузин не понимает, что принимает ставку себе в убыток.
– Зернить будем на три кона, Карпушка.
– Идёт, Агапоша. Тряси.
Толбузин ещё потряс стаканчик и опрокинул над столом. Воеводы склонились, разглядывая крупные сливовые косточки, покрашенные на одну сторону известью, на другую – чернилами.
– Чёт‑нечёт, – сказал Толбузин.
Игру в зернь государь запретил, но в торговых банях законы были свои. Торговые бани Тобольска стояли отдельной дикой слободкой за ямскими дворами на берегу Иртыша. Узкие изогнутые улочки летом были залиты зловонными лужами – это из бань выплёскивали мыльную воду; зимой лужи замерзали грязными ледяными буграми. Бурьян, свалки, проулки, тупички, калитки. К банным срубам были пристроены тайные зерновые горницы. Бани и горницы теснились вперемешку с лабазами, погребами, дровяными сараями, конюшнями и хибарами, где жили работники, давно потерявшие стыд и совесть. Раздвинув беспорядочную застройку, нагло высились резные терема богатых хозяев – ссыльного стрельца Бердяя, мамаши Матрёны, жадного старого хрыча Панхария, татарина Усфазана, бывшего дьяка Авдея Рукавицына. Торговые бани дымили трубами день и ночь, над прелыми ветхими кровлями клубился пар, смердели мыловаренные котлы. Водовозы везли с Иртыша разбухшие и вечно подтекающие бочки. Шоркали пилы работников и стучали топоры – банные печи пожирали горы дров.
Добрые люди сюда старались не ходить. Только малые дети верили, будто баня нужна, чтобы помыться. Здесь метали зернь и шлёпали по столам краплёными картами. Здесь расплачивались медяками воровского чекана. Здесь прятали и продавали краденое. Корчёмщики тайком везли сюда водку и брагу. Богатый мельник мог найти себе на ночь дородную боярыньку, а парни из служилых вскладчину покупали гулящих девок. Купцы при свете лучин уговаривались о том, о чём не сговориться на Гостином дворе с его доглядчиками и приказчиками: о беспошлинной соли, пушнине и порохе. Здесь можно было найти лихого человека с кистенём, согласного на любое дело, или бродячего колдуна, продавшего душу дьяволу. Здесь укрывались беглые. В убогих домишках ютилась всякая рвань и вышедшие из неволи инородцы, от холопства утратившие навык честной жизни в лесах, – эти опустившиеся люди батрачили на банных владык за обноски и объедки. Пьяных отсюда вывозили на дровнях и бросали у паперти ближайшего храма. Порядок в слободке охраняли мордовороты с дубинками, которых содержали банщики, но бывало, что поутру в заулках находили зарезанных гуляк. Тобольские ямщики за дорогу в торговые бани брали двойную цену.
Карп Изотыч Бибиков встречался с берёзовским комендантом в бане Остафия Бердяя – московского стрельца, ещё при воеводе Салтыкове сосланного в Тобольск за грабёж. Бибиков доверял Бердяю: не донесёт. В предбаннике стояли стол и лавки, кадушка с водой и два витых железных светца с лучинами. Пахло вениками и древесиной. В приоткрытое волоковое окошко с уличного декабрьского мороза клубами валил белый пар.
Бибиков и Толбузин, распаренные и мокрые, сидели за столом в одних исподних рубахах и угощались хозяйской настойкой на калине, разливая по рюмкам из дорогой бутыли зелёного стекла. Закусывали квашеной капустой, солёными грибами, пирожками с деревянного блюда и свежей морошкой. Толбузин пихал капусту в пасть целыми горстями, капуста блестела в его окладистой бороде. Он то и дело толкал стол огромным брюхом, и всё было залито квасом, который плескался из кувшина и кружек. Бибиков щепоткой по‑бабьи щипал морошку.
– Как таможня, Карпушка? – спросил Толбузин.
– Глухо, Агапошенька. Гагарин своего надзирателя посадил, цепного пса. Теперь через Верхотурье нам дорога закрыта.
– Не берёт?
– Не берёт, – тяжело вздохнул Бибиков. Его маленький носик‑пуговка блестел, бровки сложились домиком, а маленький ротик алел, как у девушки.
Старинный и обширный дворянский род Бибиковых прочно врос в Сибирь многими воеводами, большими и меньшими, и никто из них не уехал домой восвояси с пустыми карманами. И Карп Изотыч тоже был опытным и ловким служакой, хотя как‑то сумел сохранить девичью трепетность. Он начал службу младшим дьяком при воеводах Нарышкине и Бухвостове, а могущественный Михаил Яковлевич Черкасский назначил его старшим дьяком. С Черкасским Карп Изотыч жил душа в душу. Перед отъездом князь произвёл Бибикова в обер‑коменданты – сделал начальником Тобольска и тобольского разряда. Пока князь Гагарин, новый губернатор, был занят в Москве, Бибиков управлял всей губернией. Это были лучшие годы. Сын Карпа Изотыча даже затеял строить новый дворец в имении под Новгородом. Но вот явился Гагарин, и прежний порядок посыпался.
– А ежели по закону провезти – дорого встанет? – спросил Толбузин.
Агапон Иваныч отправлял свои сорока с обозами Бибикова. Сам он был тупым и грубым и никак не сумел бы наладить сбыт того, что наворовал. Но под его воеводской рукой были бескрайние, кипящие пушниной пажити Оби – от устья Иртыша до полуночных развалин Мангазеи, и Агапон Иваныч брал столько, что Карп Изотыч не мог с ним не дружить.
– По закону совсем нельзя. Можно только купцам гостинодворским, у которых казённая марка на рухлядь куплена.
– Наймём такого дурня.
– Без прибыли будет, Агапоша. На Гостином дворе пошлина – глаза выпучивает. Купец третью долю себе отгребёт. Таможня десятину снимет. Что нам останется? От каждого сорока – семь штук. Страсти господни.
С деревянным ведром в руке в баню вошёл Аниска, холоп стрельца Бердяя, долил воды в кадушку и замычал, указывая пальцем на окошко. У Аниски был урезан язык.
– Закрой, голубчик, закрой, – согласился Бибиков.
Аниска заволок окошко, поменял догорающую лучину и вышел.
– Ну, тогда надо везти по твоему тайному тракту, – Толбузин опять разлил настойку. – В объезд таможни через Невьянскую слободу.
– Тайный тракт, Агапоша, как измена государю, – назидательно сказал Бибиков. – Поймают на нём мой обоз – Гагарин и тебя, и меня повесит.
– Не бывало такого, чтобы воевод за беспошлинную рухлядь вешали!
Толбузин буровил Бибикова гневным взглядом. Рожа у Агапона Иваныча была тяжёлая, как из теста, оплывшая брюзгливыми складками.
Сибирских воевод и вправду за воровство почти не наказывали. Царю, Боярской думе или Сибирскому приказу важно было, чтобы поток пушнины из Сибири не ослабевал, а что там творят воеводы в своей дремучей глуши, сколько воруют, – плевать. Лишь бы инородцы или служилые не бунтовали, потому что бунтовщики не платят подати. За холопский бунт воеводу отзывали со службы, будто кота за хвост вытаскивали из бочки с рыбой.
– Мы с тобой теперь не воеводы, а коменданты, – печально вздохнул Бибиков, снова пощипывая морошку. – Стали мы людьми маленькими. А губернатору ныне всё дозволено. Повесит, и покаяться не успеешь.
Толбузин мрачно стиснул в большой ладони стаканчик с костями и принялся трясти, словно вытрясал душу из Гагарина.
– Даю подскору и пёструю рысь, – пробурчал он.
– На красных белок приму, – легко согласился Бибиков.
Толбузин высыпал на стол кости и, сопя, наклонился посмотреть.
– Моё! – с удовлетворением заявил он.
Против хорошего меха белки шли десятками и сотнями. Но Толбузин и не размышлял, зачем ему эти груды дешёвой пушнины, если и ценную‑то некуда девать. Агапон Иваныч брал всегда с размахом, без сытости, как волк, который режет всё стадо, хотя унесёт только одну овцу. Агапон Иваныч ревниво считал себя природным князем, хотя его род давным‑давно утерял княжеское звание. Далёкий Берёзов был хорош Толбузину тем, что он жил здесь как князь: обирал и холопил инородцев, притеснял посадских, судил, любил пороть баб кнутом, а служилым дозволял грабить. Толбузин был уверен, что в Берёзове начальство ему не указ. Самоуправство и воровство для Агапона Иваныча было эдаким княжением. А мягкому сердцем Бибикову хищность воеводы казалась недугом, и Карп Изотыч жалел товарища.
– Карпушка, у меня сундуки от соболей трещат, – с угрозой сообщил Толбузин. – Мне надо товар на Москву спровадить. Ежели боишься обоз по тайному тракту от себя пустить, дай мне своего провожатого.
Карп Изотыч и сам слёзно страдал от того, что пушнина застряла в амбарах Тобольска. Начальство всегда ценило дьяка Карпушу Бибикова за рачительность. Бибиков был бережливым, как старичок: доедал обгорелые до угля корки хлеба, подбирал на улице рваные тряпки, подмешивал скотине в сено запаренную солому, а истоптанные до дыр башмаки не выбрасывал, а относил на паперть. Начальство изумилось бы ловкости, с которой робкий дьяк Карпуша уводил пушнину из казны – по чуть‑чуть из разных статей: давал приказчикам заниженную цену и забирал избыток, находил изъяны и отсеивал как незачтённое в урок, записывал в поруху от мышей. Мало‑помалу, а получалось много. Карп Изотыч не считал это мошенством. Он строго соблюдал казённый интерес, а то, что можно украсть, казалось ему незащищённым и потому потерянным: это был пустопорожний расход от неупотребления. Карп Изотыч просто восстанавливал порядок – всё одно ведь пропадёт: растрясут разини, приказная шпынь растащит при оказиях.
– Провожатого‑то дам, Агапоша, – сказал Бибиков, – но за третью долю.
– Ну ты и змей, Карпушка! – обозлился Толбузин. – Спусти до четверти!
– Не могу, Агапошенька, – сердечно признался Бибиков. – Не могу. Треть давай, иначе не осмелею.
Там, в полутёмной бане Бердяя, берёзовский комендант и тобольский обер‑комендант уговорились на воровской обоз и хлопнули по рукам.
Через месяц обоз вышел в путь. Тайный тракт в обход Верхотурской таможни на самом деле не был страшной заклятой тайной. От Тобольска возчики ехали в Тюмень, потом вверх по Туре до устья реки Ницы, вверх по Нице – до ярмарочной Ирбитской слободы. От Ирбита обозы двигались на Невьянский острог, и лишь за ним начинались места, где пути были известны только тем, кому можно доверять: дальше простиралось мрачное божелесье – заповедная тайга раскольничьих Весёлых гор. Здесь укрывались скиты с подземными молельнями и кондовые деревни. Царские дозоры не совались сюда с переписями – незваных гостей перебьют и похоронят, где и бог не сыщет. Селения староверов были связаны друг с другом едва заметными нитями безлюдных проторей, отмеченных лишь крестами с кровлями. Чтобы проскользнуть по глухим распадкам Весёлых гор и добраться до торгового города Кунгура, хозяева сибирских обозов кланялись старцам Невьянска и платили «потревожную ругу», но не всякого купца допускали до старцев. А от Кунгура наезженный большак уже спокойно бежал к Соликамску, где обозы снова вливались в общее движение Государева Сибирского тракта.