Говард Лавкрафт. Музыка Эриха Цанна

--------------------------------------------------------------- Перевод: Э. Серова, П. Лебедев, Т. Мусатова, Т.Таланова, 1993 г. OCR: Михаил Субханкулов--------------------------------------------------------------- Я самым внимательным образом изучил карты города, но так и не отыскална них улицу д'Осейль. Надо сказать, что я рылся отнюдь не только всовременных картах, поскольку мне было известно, что подобные названиянередко меняются. Напротив, я, можно сказать, по уши залез в седую старинуи, более того, лично обследовал интересовавший меня район, уже не особеннообращая внимания на таблички и вывески, в поисках того, что хотя быотдаленно походило на интересовавшую меня улицу д'Осейль. Однако, несмотряна все мои усилия, вынужден сейчас не без стыда признаться, что так и несмог отыскать нужные мне дом, улицу, и даже приблизительно определить район,где, в течение последних месяцев моей обездоленной жизни, я, студентфакультета метафизики, слушал музыку Эриха Занна. Меня отнюдь не удивляет подобный провал в памяти, поскольку за периоджизни на улице д'Осейль я серьезно подорвал как физическое, так и умственноездоровье, и потому был не в состоянии вспомнить ни одного из технемногочисленных знакомых, которые у меня там появились, Однако то, что я немогу припомнить само это место, кажется мне не просто странным, но ипоистине обескураживающим, поскольку располагалось оно не далее, чем вполучасе ходьбы от университета, и было отмечено рядом весьма специфическихособенностей, которые едва ли стерлись бы в памяти любого, кто хотя быоднажды там побывал. И все же мне ни разу не довелось повстречать человека, который быслышал про улицу д'Осейль. По массивному, сложенному из черного камня мосту улица эта пересекалатемную реку, вдоль которой располагались кирпичные стены складских помещенийс помутневшими окнами. Берега реки постоянно пребывали в тени, словносмрадный дым соседних фабрик навечно сделал ее недоступной солнечным лучам.Да и сама река являлась источником невыносимой, неведомой мне доселе вони.Кстати, как ни странно, именно с последним обстоятельством я связываюопределенные надежды на отыскание нужного мне дома, поскольку никогда незабуду тот характерный запах. По другую сторону моста проходили огороженныеперилами и мощеные булыжником улицы, сразу за которыми начинался подъем,поначалу относительно пологий, однако затем, как раз неподалеку отинтересующего меня места, круто забиравший вверх. Мне еще ни разу не доводилось видеть такой узкой и крутой улицы, какд'Осейль. Прямо не улица, а какая-то скала, закрытая для проезда любого видатранспорта – в ряде мест тротуар на ней был даже заменен лестничнымиступенями, и упиравшаяся наверху в высокую, увитую плющом стену. Дорожноепокрытие улицы было довольно неровным и в нем периодически чередовалиськаменные плиты, обычный булыжник, а то и просто голая земля, из которойизредка пробивались серовато-зеленые побеги какой-то растительности.Стоявшие по обеим ее сторонам дома представляли собой высокие строения состроконечными крышами, неимоверно старые и рискованно покосившиеся. Изредкапопадались и такие места, где как бы падавшие друг другу навстречу дома чутьли не смыкались своими крышами, образуя некое подобие арки. Естественно, вподобных случаях они полностью и навечно скрывали пролегавшую внизу улицу отмалейших проблесков солнечного света. Между иными домами были проложеныузенькие, соединявшие их мостики. Но особо меня поразили обитатели тех мест. Поначалу мне показалось, чтовпечатление это происходит от их замкнутости и неразговорчивости, но потом ярешил, что, скорее всего, причина заключается в другом, а именно в том, чтовсе они были очень старыми. Не знаю, как получилось, что я поселился на этойулице, но решение это было словно продиктовано мне извне. Страдая отпостоянной нехватки денег, я был вынужден сменить массу убогих лачуг, поканаконец не набрел на тот покосившийся дом на улице д'Осейль, хозяиномкоторого являлся старый, разбитый параличом человек по фамилии Бландо, Стоялэтот дом третьим от конца улицы и являлся самым высоким на ней зданием. Комната моя помещалась на пятом этаже и представляла собой единственноезаселенное на нем помещение, поскольку почти весь дом пустовал. В первую женочь после моего вселения я услышал доносившиеся из располагавшейся подзаостренной крышей мансарды звуки странной музыки, и на следующий деньпоинтересовался у Бландо относительно их источника. Старик сказал, что этоиграл на виоле немой и старый немецкий музыкант – довольно странный тип,расписавшийся в его книге как Эрих Занн, работавший по вечерам в оркестредешевого театра. При этом Бландо пояснил, что, по возвращении из театра,Занн любит играть по ночам, и потому специально выбрал эту высокую,изолированную комнату в мансарде, одинокое слуховое окно которой былоединственным местом в доме, из которого открывался вид на пейзаж по другуюсторону от венчавшей улицу стены. С тех пор я почти каждую ночь слышал музыку Занна, и хотя мелодии этиопределенно не давали мне заснуть, я был просто очарован ее непривычным,причудливым звучанием. В общем-то слабо разбираясь в искусстве, я все же былуверен в том, что звуки эти не имели ничего общего с тем, что мне доводилосьслышать когда-либо ранее, и потому вскоре пришел к выводу, что неведомый мнестарик – скорее всего, настоящий музыкальный гений, причем весьманеобычного, оригинального склада. Чем больше я слушал напевы егоинструмента, тем все более завораживающее впечатление они на меняпроизводили. Наконец я набрался смелости и решил познакомиться с этимчеловеком. Однажды вечером я подкараулил в коридоре возвращавшегося с работы Заннаи сказал ему, что хотел бы узнать его поближе, а заодно послушать, как ониграет. На вид это был маленький, тщедушный, скрюченный мужчина в потертойодежде, с голубыми глазами на гротескном, похожем на физиономию сатира лице,и почти лысой головой. Первой его реакцией на мои слова был, как мнепоказалось, гнев, к которому примешивалась изрядная толика страха. Однакомое явно дружеское расположение в конечном счете растопили ледок еюотчужденности, и он махнул рукой, призывая меня следовать за ним по темной,скрипучей, расшатанной лестнице в его мансарду. Он занимал одну из двух располагавшихся в круто заострявшемся кверхучердачном пространстве комнат, а именно западную, которая как бы зависаланад той самой завершавшей улицу стеной. Помещение было довольно просторным иказалось еще большим из-за почти полного отсутствия в нем какой-либо мебелии общей крайней запущенности. Если быть более точным, в ней стояли лишьузкая металлическая койка, грязноватый умывальник, маленький столик, большойкнижный шкаф, железный пюпитр и три старомодных стула. На полу валялисьхаотично разбросанные груды нотных тетрадей. Стены в комнате оставалисьсовершенно голыми и, похоже, никогда не знали штукатурки, а повсеместноеобилие пыли и паутины придавали всему жилищу скорее облик необитаемогопомещения. Очевидно, мнение Эриха Занна о комфортабельном жилище лежалодалеко за пределами традиционных представлений на этот счет. Указав мне на стул, немой старик закрыл дверь, вдвинул в косякмассивный деревянный засов и зажег еще одну свечу – в дополнение к той, скоторой пришел сам. Затем он извлек из траченного молью футляра свою виолу,и уселся с ней на один из стульев. Пюпитром он не пользовался, и играл попамяти, и более, чем на час буквально заворожил меня мелодиями, ничегоподобною которым я никогда еще не слышал, и которые, как я предположил ужетогда, были плодом его собственного сочинительства. Для человека, совершенноне разбирающегося в музыке, описать их характер было попросту невозможно.Это были своего рода фуги с периодически повторяющимися пассажами самогочарующего, пленительного свойства, тем более примечательными для меня лично,что в них совершенно отсутствовали те самые странные, фантастические звуки,которые я регулярно слышал, сидя и лежа по ночам в своей комнате. Эти поистине колдовские мотивы хорошо сохранились в моей памяти, и ядаже нередко неумело насвистывал их про себя. Как только музыкант отложилсмычок, я спросил его, не может ли он сыграть мне некоторые из стользаинтересовавших меня произведений. Как только я заговорил об этом,морщинистое лицо старика утратило ту прежнюю усталую безмятежность, скоторой он играл до этого, и на нем вновь проступила характерная смесь гневаи страха, замеченная мной при первой нашей встрече. Я уже, было, хотелначать уговаривать его, памятуя о причудах старческого характера, и дажепопытался настроить хозяина квартиры на тот самый "причудливый" музыкальныйлад, насвистев ему несколько фрагментов из запомнившихся мелодий, которыеслышал накануне ночью. Однако продолжалось все это не более нескольких секунд, поскольку кактолько он узнал в моем неуклюжем свисте знакомые напевы, как лицо его самымнепостижимым образом преобразилось, и он протянул свою длинную, холодную,костлявую руку, чтобы закрыть мне рот и прервать эту грубую имитацию. Сделавэто, он лишний раз продемонстрировал свою непонятную эксцентричность, бросивнапряженный взгляд в сторону единственного зашторенного окна, словноопасаясь с той стороны какого-то вторжения. Жест тот был тем более нелеп иабсурден, что комната старика располагалась на большой высоте, намногопревышавшей уровень крыш всех соседних домов, а кроме того, как сказал мнеконсьерж, окно это было единственным выходившим на крутую улицу, из которогоможно было увидеть простиравшуюся за монолитной стеной панораму ночногогорода. Взгляд старика напомнил мне слова Бландо, и у меня даже возниклосвоенравное желание выглянуть из этого окна и полюбоваться расстилавшимсяподо мной зрелищем залитых лунным светом крыш и городских огней по другуюсторону холма, поскольку из всех жильцов улицы д'Осейль оно было доступноодному лишь этому скрюченному музыканту. Я уже подошел к окну и хотел былоотдернуть довольно ветхие и грязные шторы, когда с неистовством, по своейсиле превосходившим даже то, которое мне уже довелось наблюдать прежде,немой жилец вновь подскочил ко мне, на сей раз решительно указывая головой всторону двери и нервно уволакивая меня обеими руками в том же направлении. Неожиданная выходка старика немало оскорбила меня, я потребовалотпустить мою руку, и сказал, что и так немедленно покину его жилище. Онослабил хватку, а заметив мое возмущение и обиду, похоже, несколько усмирилсвой пыл. Через секунду рука его снова напряглась, однако на сей раз уже вболее дружелюбном пожатии, подталкивая меня в сторону стула; после этого онс задумчивым и каким-то тоскливым выражением лица подошел к захламленномустолу и принялся что-то писать по-французски своим натужным, вымученнымпочерком иностранца. Записка, которую он в конце концов протянул мне, содержала просьбупроявить терпимость к допущенной резкости и простить его. Занн такженаписал, что он стар, одинок, и страдает странными приступами страха инервными расстройствами, имеющими отношение как к его музыке, так и кнекоторым другим вещам. Ему очень понравилось то, как я слушал его игру, ион будет очень рад, если я и впредь стану заходить к нему, не обращаявнимания на его эксцентричность. Однако он не может при постороннихисполнять свою причудливую музыку, равно как и не выносит, когда при нем этоделают другие; кроме того, он терпеть не может, когда чужие люди прикасаютсяк каким-либо вещам у него в комнате. Вплоть до нашей встречи в коридоре он ипонятия не имел, что я слышал его игру у себя в комнате, и был бы очень рад,если бы я при содействии Бландо переехал куда-нибудь пониже этажом, куда недолетали бы звуки его инструмента. Разницу в арендной плате он был готоввозместить лично. Занятый расшифровкой его ужасающих каракулей, я невольно прониксябольшей снисходительностью к несчастному старику. Подобно мне, он сталжертвой ряда физических и душевных недугов, а моя увлеченность метафизикойво многом приучила меня быть терпимее и добрее к людям. Неожиданно, внаступившей тишине, со стороны окна, послышался какой-то слабый звук --видимо, на ночном ветру скрипнул ставень, – причем я, так же, как и старыйЭрих Занн, невольно вздрогнул от прозвучавшего шороха. Покончив с чтением, япожал хозяину квартиры руку и расстались мы, можно сказать, почти друзьями. На следующий день Бландо предоставил в мое распоряжение более дорогуюквартиру на третьем этаже, располагавшуюся между апартаментами престарелогоростовщика и комнатой респектабельного драпировщика. Теперь надо мной вообщеникто не жил. Впрочем, довольно скоро я обнаружил, что желание Занна видеть меняпочаще оказалось не столь сильным, как могло показаться в ту ночь, когда онуговаривал меня съехать с пятого этажа. К себе он меня не приглашал, а когдая по собственной инициативе однажды нанес ему визит, держался как-тоскованно и играл явно без души. Встретиться с ним можно было лишь по ночам,поскольку днем он отсыпался и вообще никого не принимал. Нельзя сказать, чтобы я стал проникаться к нему еще большей симпатией,хотя и сама комната в мансарде, и доносившаяся из нее причудливая музыкастранным образом завораживали, манили меня. Я испытывал необычное желаниевыглянуть из того самою окна, посмотреть на доселе остававшийся невидимымсклон холма, устремить свой взор поверх стены и взглянуть на простиравшиесяза нею поблескивающие крыши домов и шпили церквей. Как-то раз днем, когдаЗанн был в театре, я даже хотел, было, подняться в мансарду, однако дверь внее оказалась заперта. Тем не менее, я продолжал тайком слушать очную игру старого немогомузыканта. Для этого я сначала крадучись пробирался на свой бывший пятыйэтаж, а потом и вовсе набрался смелости и восходил по скрипучему последнемулестничному пролету, который вел непосредственно к его квартире. Стоя там, вузеньком холле перед закрытой дверью, в которой даже замочная скважина былаприкрыта специальной заглушкой, я нередко слышал звуки, наполнявшие менясмутным, не поддающимся описанию страхом, словно я являлся свидетелемкакого-то непонятного чуда и надвигающейся неведомо откуда никем неразгаданной тайны. Причем нельзя сказать, что звуки эти были неприятнымиили, тем более, зловещими – нет, просто они представляли собой диковинные,неслыханные на земле колебания, а в отдельные моменты приобретали поистинесимфоническое звучание, которое, как мне казалось, попросту не могло бытьвоспроизведено одним-единственным музыкантом. Определенно, Эрих Занн былгением некоей дикой силы. Прошло несколько недель, и его музыка стала еще более необузданной,даже неистовой, а сам он заметно осунулся и совсем ушел в себя. Теперь онуже вообще в любое время суток отказывался принимать меня и, когда бы мы нивстретились с ним на лестнице, неизменно уклонялся от каких- либо дальнейшихконтактов. Однажды ночью, по обыкновению стоя у него под дверью, я неожиданно длясебя услышал, что звучание виолы переросло в некую хаотичную какофонию. Этобыл кромешный ад нелепых, чудовищных звуков, воспринимая которые, я уженачал было сомневаться в собственном здравом рассудке, если бы вместе с этимзвуковым бедламом, доносившимся из-за запертой двери мансарды, не различалгорестных подтверждений того, что этот кошмар, увы, был самой настоящейреальностью – то были ужасные, лишенные какого-либо содержания и, темболее, смысла, мычащие звуки, которые мог издавать только немой, и которыеспособны были родиться лишь в мгновения глубочайшей тоски или страха. Я несколько раз постучал в дверь, но ответа так и не дождался. Затемеще некоторое время подождал в темном холле, дрожа от холода и страха, покане услышал слабые шорохи, явно свидетельствовавшие о том, что несчастныймузыкант робко пытался подняться с пола, опираясь на стул. Предположив, чтоон только что очнулся от внезапно поразившего его припадка, я возобновилсвои попытки достучаться до него, одновременно громко произнося свое имя,поскольку искренне хотел хоть как-то подбодрить старика. Вскоре я услышал, как Занн прошаркал к окну, плотно закрыл не толькоего створки, но также и ставни, после чего доковылял до двери и с явнымусилием отпер замки и засовы. На сей раз у меня не оставалось сомнений втом, что он действительно искренне рад моему приходу: лицо его буквальносветилось от облегчения при виде меня, пока он цеплялся за мой плащ подобнотому, как малое дитя хватается за юбку матери. Отчаянно дрожа всем телом, старик усадил меня на стул, после чего самопустился рядом; на полу у его ног небрежно валялись инструмент и смычок.Какое-то время он сидел совершенно неподвижно, нелепо покачивая головой,хотя одновременно с этим явно к чему-то внимательно и напряженноприслушиваясь, Наконец он, похоже, успокоился, удовлетворенный чем-то одномулишь ему ведомым, прошел к столу, нацарапал короткую записку, передал еемне, после чего снова опустился на стул у стола и принялся быстро писатьчто-то уже более длинное. В первой записке он молил меня о прощении и просилради удовлетворения собственного же любопытства дождаться, когда он закончитболее подробное письмо, уже по-немецки, в котором опишет все те чудеса икошмары, которые мучили его все это время. Прошло, пожалуй, не меньше часа. Я сидел, наблюдая, как увеличиваетсястопка лихорадочно исписанных истов, и вдруг заметил, что Занн сильновздрогнул, словно от какого-то резкого потрясения. Я увидел, что онпристально смотрит на зашторенное окно и при этом дрожит всем телом, В тотже момент мне показалось, что я также расслышал какой-то звук; правда,отнюдь не мерзкий и страшный, а скорее необычайно низкий и донесшийся словнооткуда-то издалека, как если бы издал его неведомый музыкант, находящийся водном из соседних домов или даже далеко за высокой стеной, заглянуть закоторую мне так до сих пор ни разу не удалось. На самого же Занна звук этот произвел поистине устрашающее воздействие:карандаш выскользнул из его пальцев, сам он резко встал, схватил свою виолуи принялся исторгать из ее чрева дичайшие звуки, словно намереваясьразорвать ими простиравшуюся за окном ночную темень. Если не считатьнедавнего подслушивания под дверями его квартиры, мне еще никогда в жизни недоводилось слышать ничего подобного. Бесполезно даже пытаться описать игру Эриха Занна в ту страшную ночь.Подобного кошмара, повторяю, мне еще слышать не приходилось. Более того, насей раз я отчетливо видел перед собой лицо самого музыканта, на которомсловно застыла маска невыразимого, обнаженного ужаса. Он пытался вымолвитьчто-то – словно хотел отогнать от себя, услать прочь нечто неведомое мне,но для него самого определенно жуткое. Скоро игра его приобрела фантастическое, бредовое, совершенноистеричное звучание, и все же продолжала нести в себе признаки несомненноймузыкальной гениальности, которой явно был наделен этот странный человек. Ядаже разобрал мотив – это была какая-то дикая народная венгерская пляска,из тех, что можно иногда услышать в театре, причем тогда я отметил про себя,что впервые Занн заиграл произведение другого композитора. Громче и громче, неистовее и яростнее взвивались пронзительные,стонущие звуки обезумевшей виолы. Сам музыкант покрылся крупными каплямипота, извивался, корчился всем телом, то и дело поглядывая в сторонузашторенного окна. В его бешеных мотивах мне даже пригрезились сумрачныефигуры сатиров и вакханок, зашедшихся в безумном вихре облаков, дыма исверкающих молний. А потом мне показалось, что я расслышал более отчетливыйи одновременно устойчивый звук, исходящий определенно не из виолы – это былспокойный, размеренный, полный скрытого значения, даже чуть насмешливыйзвук, донесшийся откуда-то далеко с запада. И тотчас же в порывах завывающего ветра за окном заходили ходуномставни – словно таким образом природа вздумала отреагировать на сумасшедшуюмузыку. Виола Занна теперь исторгала из себя такие звуки – точнее даже незвуки, а вопли, – на которые, как я полагал прежде, данный инструмент небыл способен в принципе. Ставни загрохотали еще громче, соскочили с запора иоглушительно захлопали по створкам окна. От непрекращающихся сокрушительныхударов стекло со звоном лопнуло и внутрь ворвался леденящий ветер, неистовозатрещали сальные свечи и взметнулась куча исписанных листов, на которыхЗанн намеревался раскрыть мучившую его душу ужасную тайну. Я посмотрел настарика и убедился в том, что взгляд его начисто лишился какой-либоосмысленности: его голубые глаза резко выпучились, остекленели и словновообще перестали видеть, тогда как отчаянная игра переросла в слепую,механическую, невообразимую мешанину каких-то неистовых звуков, описатькоторую не способно никакое перо. Внезапно налетевший порыв ветра, еще более сильный, чем прежде,подхватил листы бумаги и потащил их к окну – я кинулся, было, следом, ноони исчезли в ночи. Тогда я вспомнил про свое давнее желание выглянуть изтого окна – тою самого единственного окна на улице д'Осейль, из которогоможно было увидеть простирающийся за стеной склон холма и панорамураскинувшегося вдалеке города. Время было позднее, но ночные огни улицвсегда заметны издалека, и я рассчитывал увидеть их даже сквозь потокидождя. Но все же, стоило мне выглянуть из того, самого высокого в доме и всемрайоне слуховою окна, я не увидел под собой ни города, ни малейшего намекана свет улиц. Перед и подо мной простиралась бесконечная темень космоса,сплошной бездонный, неописуемый мрак, в котором существовали лишь какое-тонеясное движение и музыка, но не было ничего из того, что я помнил в своейземной жизни. Пока я стоял так, объятый необъяснимым ужасом, новый порывветра окончательно задул обе свечи, и я оказался окутанным жестокой,непроницаемой темнотой, видя перед собой словно оживший безбрежный хаос ислыша за спиной обезумевшее, демоническое завывание виолы. Я невольно отступил назад, не имея возможности вновь зажечь свет,наткнулся на стол, опрокинул стул, пока наконец не добрел до того места, гдемрак сливался воедино с одуряющими звуками музыки. Даже не имеяпредставления о том, с какой силой мне довелось столкнуться, я мог, покрайней мере, попытаться спасти и себя самого, и Эриха Занна. В какое-томгновение мне показалось, что меня коснулось нечто мягкое и обжигающехолодное – я пронзительно вскрикнул, но голос мой потонул в зловещем,надрывном плаче виолы, откуда-то из темноты вылетел конец обезумевшеюсмычка, уткнувшийся в мое плечо – я понял, что почти вплотную приблизился кмузыканту. По-прежнему на ощупь я двинулся вперед, прикоснулся к спинкестула Занна, отыскал его плечи и отчаянно попытался привести старика вчувство. Он не отреагировал на мои настойчивые попытки, тогда как виолапродолжала играть с неослабевающим пылом, Тогда я протянул руки к егоголове, намереваясь остановить его машинальное кивание, и прокричал ему вухо, что мы должны как можно скорее бежать из этого места сосредоточенияночных кошмаров, Однако он не прекращал неистовой, ошалелой игры, пока все,что находилось в этой мансарде, не пустилось в пляс в порывах и завихренияхнеослабевающего ночного урагана. Как только моя рука прикоснулась к уху старика, я невольно вздрогнул:Эрих Занн был холоден как лед, неподвижен и, казалось, не дышал. Я каким-точудом отыскал входную дверь и укрепленный на ней массивный деревянный засов,резко отдернул его в сторону и в дикой спешке устремился куда угодно, толькобы подальше от этого сидящего в темноте старца с остекленевшим взором, и отпризрачного завывания его проклятой виолы, чье неистовство нарастало скаждой секундой. Перепрыгивая через бесконечные ступени темного дома; очумело проносясьпо крутым и древним ступенькам улицы с ее покосившимися домами; гулко стучакаблуками и спотыкаясь на булыжной мостовой и на окутанной мерзким зловониемчерной набережной; пересекая с разрывающейся от напряженного дыхания грудьютемный каменный мост и устремляясь к более широким, светлым улицам изнакомым мне бульварам, я наконец достиг желанной цели, хотя воспоминания обэтом бесконечном и ужасном беге, кажется, навечно поселились в моемсознании. Помню я и то, что на улице совершенно не было ветра, что надголовой ярко светила луна, и вокруг меня приветливо помигивали огни ночногогорода. Несмотря на мои неустанные поиски и расспросы, мне так и не удалосьповторно найти улицу д'Осейль. Впрочем, я и не особенно сожалею – ни о нейсамой, ни о потере в невообразимой бездне мрака тех исписанных мелкимпочерком листов бумаги, которые остались тем единственным, что моглообъяснить мне музыку Эриха Занна. Популярность: 424, Last-modified: Sun, 14 May 2000 19:55:19 GMT Оцените этот текст: Не читал 10 9 8 7 6 5 4 3 2 1