АВТОРЫ
С.-Петербург
Г.
-------------------------------------------------------
Содержание.
АВТОР.
КРУГ ЧТЕНИЯ.
КВАРТЕТ
-----------------------------------------------------
«Я очень бы хотел быть автором».
Е.А. Баратынский».
(Из письма матери).
--------------------------------------------------------
АВТОР.
--------------------
Поезд.
Свет в вагоне потускнел. Петя сидел в коридоре с книгой, которую не хотелось больше читать. Деться было некуда.
«Надо полюбить этот несущийся как умалишенный, поезд, нагоняющий опоздание. Надо полюбить поезд. Потом полюбить вокзал, на котором до первой электрички придется маяться на желтой, из гнутой фанеры скамье. Вряд ли это удастся - полюбить. И уже поздно. И надо поспать. И станция в три часа. Или совсем не спать? Уже поздно. Надо полюбить этот несущийся поезд».
Петя вошел в душный, настоянный на медицинских запахах мрак купе. Тусклый свет из коридора осветил молодую женщину, сидевшую, поджав под себя ноги и прислонившись к пластиковой переборке купе. За целый день Петя не видел, чтобы она прилегла хоть ненадолго.
Она и ее спутник подсели в купе, в котором ехал Петя, рано утром, сменив сошедших с поезда деревенского вида старушку с дочерью. Петя даже не понял, на какой станции это произошло. Он только на мгновение приоткрыл один глаз и опять заснул. Часов в одиннадцать, отлежав уже все бока, Петя спустился со своей полки и вышел в коридор. Девушка, стоявшая у окна, повернулась на лязг открывшейся двери, и Петя сразу подумал, что узнал ее.
Петя ехал в Город, уже в четвертый или пятый раз за последние три года. По казенной надобности. В Петиной конторе это трехмесячное, иногда и дольше, пребывание вдали от дома называлось «обслуживанием строящегося заказа». Город был маленьким, ничем не примечательным, с пустыми еще с доперестроечных времен магазинами, дорога туда была длинной и утомительной, и поэтому «конторские» ездить туда не любили. Один Петя никогда не отказывался от командировок в Город. Это было странно, его сотрудники некоторое время относили это на счет Петиных чудачеств. А он хранил какое-то таинственное, дразнящее молчание. Пока коллеги сами, каким-то образом не дознались, что в Городе у Пети живет двоюродная сестра. В отделе такое прозаическое объяснение вызвало разочарованный возглас «у-у-у», и Петю оставили в покое, окончательно уверившись, что он скучный и неинтересный тип.
Так было до прошлого лета, когда к этой обыкновенности добавилось еще одна причина, на сей раз именно та, всеми предполагавшаяся – романтическая - причина ехать в скромный городок на высоком волжском берегу.
Девушку, молодую женщину, которую Петя увидел у окна, звали Анной. То есть она была похожа на Анну. Это с ее сестрой Петя должен был «романтически» увидеться в Городе.
«Романтически увидеться? Да-да… А впрочем, это как придется. С Комако все может быть. С Комако…»
Свою «романтическую» женщину Петя звал то ее земным именем Катя, то книжным - Комако.
Выйдя из темноты купе, в котором с ночи не поднимали штору, Петя, щурясь от света, первое, что увидел, - лицо девушки, смотревшей на него внимательно и недружелюбно. И, может быть, только из-за этого сердитого выражения лица у Пети сразу мелькнула мысль, что это Анна, хотя до этого он лишь однажды видел, или, правильнее было бы сказать, слышал ее с последнего ряда в театре. Да еще Комако показывала ему однажды фотографии, где Анне было лет пятнадцать.
- Доброе утро, - сказал Петя.
-Здравствуйте, - ответила Анна и отвернулась.
Петя хотел сказать ей, что он ее знает, сказать это легко, остроумно, может быть, даже разыграть ее как-нибудь, но что-то его удержало. Постояв у соседнего окна, косясь в сторону Анны, которая неотрывно и мрачно глядела в окно на ничем не примечательный пейзаж, Петя пошел вдоль вагона по своим делам.
«Какое ей дело до какого-то там знакомого ее сестры?» - объяснял сам себе Петя, размышляя над тем, чего было больше в его решении «скрываться и таить» - дикости или деликатности.
«Да, так будет даже интересней, романтичней и таинственней, - настраивал себя Петя на некую игру. - Ничего ей не говорить. Наблюдать за ней. Приглядывать».
«Будто в этом есть какой-то смысл. Или умысел», - ехидно продолжал Петя рассуждения с самим собой на эту тему.
«И, в конце концов, может быть, это и не она».
«Девушка у окна. Изящная маленькая головка с гладкой, фарфоровой белизны кожей... с легчайшим розоватым оттенком...»
«Для некоторых ситуаций нужны были слова больше похожие на заклинания. Особого смысла в них могло и не быть».
Анна стояла у окна. Джинсы, свитер. Светло-русые, распущенные по плечам волосы Анны были собраны сзади полукруглым, простонародным костяным гребнем. В лице - усталость, синяки под глазами.
«Скорее бледность, чем фарфоровая белизна. А розоватость - от двух красных пятнышек на правой скуле, почти у виска», - механически рассуждал Петя.
«Серо-зеленые глаза… Такие разве бывают?» Ее глаза Петя успел разглядеть, когда утром впервые посмотрел на нее, выходя из купе. Маленькие мягкие детские губки. Аккуратный носик и бровки. Иногда Анна откуда-то доставала и надевала затемненные, но не просто солнечные, а с диоптриями, очки.
Петя поглядывал иногда на нее. Он рассуждал о природе условно красивых описаний.
«”Фарфоровая белизна...” Сейчас так никто не пишет. В голове всегда много мусора из-за беспорядочного чтения беллетристических произведений. Не сам же я это придумал! Кто так может писать? Авторы бульварных романов? Женские головки у них непременно прелестны, обворожительны, восхитительны. И все остальные части тела у них так же необыкновенны: “зубки - жемчуг, а губки – коралл”, глаза агатовые или васильковые, волосы “цвета спелой пшеницы, тяжелыми волнами рассыпаются по плечам”, а в целом они “ослепительно роскошны», “неописуемо изящны”, “безумно притягательны”, “исполнены неземной прелести”. Ну и так далее. Беллетристический конструктор. Выбирай нужную детальку из ящичка и приставляй к тексту... Нет, все же, это не бульварный ширпотреб. “Фарфоровая белизна”, да еще и с “легчайшим розоватым оттенком” - это слишком живописно и изощренно для такого рода литературы. “Изящная головка” - это из ящичка. А остальное уже нечто иное...»
«Черт меня завел в эти дебри! - ругнулся наконец Петя. - Очень просто написать: “Девушка была необыкновенной красоты… Она ласково улыбнулась и... И он проснулся…”».
Тут Петя еще раз ругнулся и обозвал себя «зн á током». Он вдруг вспомнил, откуда взялись эти фразы про фарфоровую белизну, открыл книгу Кавабаты и сразу же отыскал это место: «...кожа фарфоровой белизны с легчайшим розоватым оттенком. Шея у основания еще по-детски тонкая. Может быть, именно поэтому женщина поражала скорее не красотой, а чистотой».
Полистав книгу, Петя опять обозвал себя «теоретиком хр é новым», так как нашел фразы, которые он совсем недавно бранил за шаблонность.
«...Гимпэй был потрясен неописуемой прелестью девушки. Одна полоска кожи повыше парусиновых туфель - и та сводила с ума. Его сердце пронзила такая тоска, что он готов был умереть на месте, либо... либо убить эту девушку».
Надо было срочно перекраивать «теорию» в свете вновь открытых «новых» фактов.
«Может быть, все дело в переводе, в его буквальности, хотя, конечно, какой же еще должен быть перевод! Может быть, выражения, которые нам кажутся безвкусными, шаблонными, для них таковыми не являются. Может быть, “неописуемая прелесть” - это какой-то очень свежий для них эпитет. А может быть, они просто ничего не имеют против шаблонов, канонов, образцов красивости. “Чистая белая кожа”, “ярко-красные губы”... Это их родное... Театр Кабуки, набеленные гейши с накрашенными губами...»
«И вообще, все слова стары. А молоды, новорождены, только ощущения, для которых подбираешь нужные слова. Может быть, ничего и не сказать без преодоления этой брезгливости, без приятия этих банальных слов».
«Зачем это нужно? Это соглядатайство, это замечание, это вглядывание, это вдумывание и вчувствывание. Эта не прекращающаяся работа. Будто ищешь. И находишь. Чтобы опять искать: вглядываться, замечать, пытаться находить этому словесный эквивалент, пытаться это как-то фиксировать».
Так думал Петя, который, конечно, мог думать что хотел. Но на всякий случай он прибавлял почти всегда: «может быть». Будто ни на чем не настаивая.
«Может быть, так и должно быть. Нечто срединное - на грани банальности и эстетизма высшей пробы. Вкрапление банальностей - реалий современной жизни. Куда от них деться! И не просто “нечто”, как дань этому миру, что-то, с чем миришься как с неизбежным злом. Нет, здесь еще что-то...»
Петя вспомнил какую-то телевизионную передачу про жизнь конца сороковых годов. Показали крупным планом старичка, пытающегося подпевать за артистом, исполнявшим шлягер образца 1949 года. Песня про «Тамарочку». Она старику знакома, трогает его, он шевелит иногда губами, вспоминая отдельные слова и фразы из песни, но видно, что это «не его песня», что он во времена ее популярности не обращал на нее внимания, может быть, даже «был выше» этой простенькой эстрадной песенки. Но теперь этот осколочек той ушедшей жизни его трогает, он выражает к ней свое отношение напряжением лицевых мускулов, вздувшимися старческими венами на облысевшем черепе и на висках; забыто его возможное, даже вероятное, «эстетическое, культурное» неприятие этого образца «мещанской попсовости». Теперь все трогает. Трогает все, помогающее, способное вызвать ощущения прошедшего.
«Зачем же засорять книги всякой ерундой?» - «А иногда хочется». Использование «служебного», авторского, положения в личных целях. Такое - сколько угодно!»
Петя с облегчением, будто избегнул какой-то серьезной опасности, думал о том, что он все-таки вспомнил, откуда появилась фраза про фарфоровую белизну.
«Предательские фокусы памяти. Она подбирает там и сям чужое, перемешивает со своим, и уже через некоторое время в этой общей куче уже не отличаешь одно от другого. Так и получаются эти “открытия”!»
«Или эти вещи настолько на поверхности, что пройти мимо и заново их не “открыть” невозможно?»
Это несколько удручало Петю, говорило о его беллетристической поверхностности, неосновательности и тому подобном.
«Почему всплыл этот фарфор, хоть и в искаженном виде? - задал себе Петя вопрос, на который уже заранее знал ответ. - Потому и всплыл, что все только на время теряется на антресолях, в шифоньерах памяти, а потом-таки отыскивается... Что же еще я должен был вспомнить, если еду к Комако!»
Петя впервые подумал обо всем этом «литературном происшествии» с этой стороны, и холодок озарения пробежал у него по спине. Если он едет к Комако, то значит Анна - это... Йоко!
«А то кто ж еще?.. Она - Йоко, а этот...» - Петя не знал, как определить спутника Анны. Он переключил внимание на мужчину, ехавшего с Анной, которого она звала Игорем. И который был на двадцать или даже больше лет старше ее.
«Ну что же, в артистической среде такое случается. Да-да...»
Петя потратил некоторое время на сомнения, но все равно почти сразу понял, кто он, вернее, почти сразу нашел ему место в своем предположении, что девушка, ехавшая с ним в одном купе, - сестра Комако. Петя смутно помнил тот прошлогодний спектакль в губернском драмтеатре. Петю повела туда Комако. Они сидели, чуть ли не в последнем ряду. Камако говорила, что Анна не любит, когда она или мама приходят на спектакли. «Анне это мешает». Так что тот культпоход в театр прошел незаметно для Анны. Ставили какой-то «гастрольный» вариант спектакля по инсценировке «Сорок первого». В нем были заняты только Анна и этот лежащий весь день в купе с опущенными шторами стареющий красавец. Или красивый старик... «Ну, еще не старик, конечно». С длинными, седыми, богемистыми волосами. Если их связать на затылке в хвостик, он станет похож «на Лагельфельда с веером». На худых щеках - седая щетина. Трудно было понять, чем он болен. Он лежал на спине, прикрыв рукой глаза, и тяжело дышал полуоткрытым ртом. Рядом на столике в полиэтиленовом пакете - разноцветные упаковки с лекарствами. Когда Анна выходила из купе, артист отрывал руку от глаз и с беспокойством глядел ей вслед почти совсем стариковскими, слезящимися блеклыми глазами.
«Молодость, страстность, гибкость гениального тела», - Петя постепенно восстанавливал в памяти свои впечатления от увиденного на сцене. Странно и больно было видеть ее рядом с этим бледным, увядающим, тусклым народным артистом губернского значения. Они вдвоем на пустой сцене. Из реквизита одно только ружье, из которого она, в конце концов, застрелила народного артиста. И голову ему она приподнимала в поезде, поправляя подушку, точно так, как делала это героиня «Сорок первого», ухаживая за белым офицером. «Кажется, его звали Говоруха-Отрок». Его лица, как и лица Анны, Петя тогда толком не разглядел, издалека было плохо видно. «Ну, в голосе-то я не могу ошибиться!» Петя уже никак не хотел расставаться с предположением, что это были они. И смотрела Анна на все как-то сурово, «бдительно»... «По роли!»
«Не все ли равно. Пусть будут и они». Но тут же с чувством сожаления Петя вспоминал, что нет, не все равно. «Ведь это легко проверить - спросить Комако. Завтра же вечером. И пропадет такая многообещающая история про “закулисного” Говоруху-Отрока. Пропадет, пропадет. Не буду же я писать о них. Не соврешь, не приукрасишь, не счернушничаешь».
«Кто он ей? Явно не чужой. Может быть, муж, хотя Катя не говорила, что Анна замужем».
Петины соседи по купе почти не разговаривали друг с другом. Только самое простое: «Принести чай?» или: «Игорь, дай я поправлю подушку». И к Пете они не обращались, даже не поинтересовались, как это бывает с попутчиками, куда он едет. Анна выходила из купе и подолгу стояла у окна в коридоре. Иногда Говоруха-Отрок чуть приоткрывал дверь и звал ее слабым голосом: «Аня...» Можно было предположить, что причиной такой малообщительности была болезнь супруга (или друга), но Петя чувствовал и еще что-то, какую-то напряженность, избегание слов, усталость, обессиленность. Петя в своих мысленных «описаниях» дошел даже до слова «приговоренность». Но тут же одернул себя, вспомнив, что Анна и ее друг (или муж), которого она звала Игорем, - это не просто случайные попутчики, а, возможно, родственники Кати и о них нельзя думать, что угодно, и тем более, безответственно фантазировать на их счет.
«И вообще, многое уже нельзя. Когда знаешь слишком много. Нельзя вообразить, что влюбился с первого взгляда. Что-то уже мешает. Нельзя воображать, нельзя писать, нельзя влюбиться...»
Петя теперь по-новому стал смотреть и на Анну и Лагельфельда. Ведь они по игре в «Снежную страну» теперь были Йоко и Юкио-сан. И от этого нельзя было сейчас же отделаться. Петя знал, что это пройдет, но не тут же.
«Выдумка постепенно перестает быть выдумкой. Это понимаешь, когда уже не можешь отличить в воспоминаниях выдумку от реальности. Психологически это уже равноправные вещи».
Это была вторая книга Кавабаты, попавшая Пете в руки. Она начиналась со «Снежной страны», единственной знакомой повести в этом сборнике. Митя любил читать такие книги долго, чуть ли не по странице в день. У одной знакомой со школы поэтессы он нашел стихотворение почти про себя.
«Ночь, тетради и сны...
Перегоны метро.
По две станции в день
Пишет Пруст про Жильберту.
По две станции в день -
Две страницы туда,
Две страницы обратно…
Описание детской любви...»
Так было и с Кавабатой. Петино постраничное чтение длилось уже с осени. А еще раньше, весной, перед поездкой в Город он перечитал другой, старый, сборник Кавабаты. Ему понадобилось «подсмотреть» что-то про «восточные имена», и он решил, что это должно быть у Кавабаты. Но Петя вместо беглого просмотра стал перечитывать книгу. Он начал со «Снежной страны», к которой не притрагивался уже лет пятнадцать. Это повторное чтение заставило Петю удивиться тому, насколько он переменился за это время. Несмотря на то, что содержание было ему в общих чертах знакомо, он читал эту книгу как в первый раз, понимал и ощущал ее по-другому, видел весь этот «К.Я.-мир» совсем другим. Не было ничего общего между тем, пятнадцатилетней давности, чтением и нынешним. Как если бы Петю подменили с той поры. Это даже немного пугало. Той чернотой засвеченности, какая царила в памяти. Так всегда почти пугало столкновение с самим собой прошлым, из тетрадей, или нынешним, но каким-то образом «остраненным», увиденным со стороны, может быть, опять же с помощью тетрадей, зафиксировавших какие-то мгновенные состояния, записи о которых через небольшой промежуток времени кажутся уже написанными не им, а кем-то совсем незнакомым.
«Можно ли было предполагать, что к «Снежной стране» так привяжешься! Со второго захода! На этом не сосредоточиться, “секрет” не разгадать. Да и есть ли он? Секрет внутреннего мира? Секрет внутреннего видения?»
«Те же истории у разных авторов. Обаяние одних и что-то внушающее неприязнь у других. Думаешь о К.Я., когда говоришь об обаянии авторов. И забываешь, простодушно, что это перевод. Такое доверие к каждому слову. Японисты тоже люди, которым доверяешь. На них падает сияние К.Я.. Они светят отраженным светом. Веришь в “невидимые” вещи. В то, что слова в книгах могут нести не только некую фабульную информацию, но и еще что-то - ускользающее от определения, не улавливаемое пониманием».
«Вдруг поражающая глубина. Это не выдумаешь, на это не расстараешься. К этому надо суметь прийти – к такому будто бы пониманию устройства происходящего. Этому не научиться, мастерство тут совсем ни при чем…»
После «Снежной страны» (при повторном чтении), после «Тысячекрылого журавля» и «Озера» из нового сборника Пете захотелось перевести дух. Одно время он даже боялся, что Кавабата как-то повлияет и на его писания. Очень уж часто Пете хотелось «перенесть в свой удел» не только какие-то общие, без привязки именно к Кавабате, вещи, вроде того, что он называл условно словом «жесткость», но и просто понравившиеся ему фабульные мотивы. Тем более, что это не возбранялось японской художественной традицией.
«Все это можно долго и с удивлением обдумывать. Будто вот-вот тебе откроются очень важные тайны. И не просто какие-то там ремесленно-литературные тайны, а что-то говорящее об устройстве этого мира, который эта самая литература пытается понять».
«Для русской литературы в таком воздействии японской литературы нет ничего обидного»? - Петя иногда смешил самого себя в тетрадях записями, подобными этой, появившейся в прошлом году. Он сразу же закавычил ее, чтобы отделиться от этой фразы, больше подходящей какому-нибудь не слишком скромному автору, воображающему себя полпредом русской литературы.
Но дальше рассуждений о полезности того или сего из К.Я у Пети ничего не шло. К счастью или к сожалению.
«Жесткость, - решал он, в конце концов, должна быть в постоянстве настроения, а не в выдерживании во что бы то ни стало формальной заданности в писаниях».
«И вообще, этому не научиться с ходу. И вообще ничему нельзя научиться. И вообще, К.Я. тут ни при чем».
Из Кавабаты Петя позаимствовал в свой обиход имя героини «Снежной страны» - Комако. Это произошло случайно, не вполне осознанно и незаметно.
Оказавшись впервые в доме Комако, Петя увидел гитару в футляре. Его поразил именно футляр. Обычно домашние, бардовские, гитары висят где-нибудь на стене или лежат на диване, а тут - черный серьезный старинный футляр и внушительная стопа нот. «Это дедулино. Гитара, ноты…» На непросвещенный взгляд Пети Комако играла на гитаре почти профессионально. И при этом закончила в свое время, то есть очень давно, только курс музыкальной школы. «Я все сама. Я раньше каждый день играла. Мне нравилось». – «А теперь?» - «Теперь редко».
«Пьесы для гитары». Маленькие композиции с простенькой мелодией, несложной разработкой темы и закругленным, как росчерк в конце стихотворения, вписанного салонной барышне в альбом, финалом. Каких-то испанских или аргентинских авторов. Эта гитара в футляре, возникшие в воображении картины ее одиноких занятий заставили Петю вспомнить Комако с ее сямисэном. Они и по времени почти совпали - та книжная, свежевычитанная, восстановленная в памяти Комако, и реальная. Вернее, книжная и тетрадная, так как Катя только в тетрадях и была Комако. Так или иначе, но это тетрадное имя заслонило собой подлинное, и теперь Петя не мог без насилия над собой изменить это. В отношении Кати это был, конечно, произвол. Но Петя привык жить в этаком совмещении реальности с книжным миром и не видел в том ничего необычного. Но, конечно, Катя уже обязана была стать на самом деле в чем-то похожей на Комако. По крайней мере, для Пети. Он постепенно и в мыслях о ней стал звать ее Комако.
А когда Петя уехал домой, писать и думать о ней как о Комако стало для него совершенно необходимым.
«Это только на самом деле тоскливо и страшно, - изобретал он утешение “наоборот”, - а в книжном мире это будет по-бахтиновски “охватывающе”, объективно».
«Пережить это. Тенью за спиной К.Я. Внутри этого «К.Я.-мира». Но видеть все из-за его спины своими собственными глазами», - Петя не находил в этом ничего предосудительного.
О Кате-Комако стало легче писать. «Умиротворяющее, душелечебное действие литературы». За зиму она перестала для него вообще быть реальной. Но конторское начальство решило обновить Петины ощущения и послало на очередное трехмесячное «обслуживание заказа» в Город.
И вот теперь он ехал в поезде, который «цитировал» самого Кавабату Ясунари. Тут был Петя, ехавший к женщине, которую называл Комако, тут была и девушка, ухаживавшая за больным, может быть, смертельно больным, мужчиной. «Совпадение фабульных мотивов». Все остальное было, конечно, неочевидным. И в первую очередь в отношении Анны.
Если она и была Йоко, то уже не той, что у Кавабаты. «В ней усталость. Постаревшая Йоко, - выдумывал Петя. - Она догадывается, что не дождется награды за свое долготерпение, за ожидание счастья… Нет, не так! Йоко не формулирует... Йоко, ухаживающая за могилой сына учительницы... Она не конкретна, ей нужно что-то другое, не то, что нужно всем. Растение. Она никогда не скажет: “Хватит, все, устала”. А Анна? Анна другая».
Воспоминания проявлялись почти «вдруг». Как фотографии в ванночке с проявителем. Они будто подготавливали к Городу. Наполняли сознание теми мыслями, понятиями, наборами настроений, которые соответствовали Городу. Это происходило само собой. Если бы Петя был фантастом, он бы приплел сюда какие-нибудь чудесно-научные поля, которые начинают действовать по мере приближения к Городу, влияя определенным образом на человека. Но Петя всегда предпочитал обходиться без этого.
«Поле не поле, но что-то такое все же есть. Может быть, объяснимое с помощью психологии. Народ-то там другой...» - начинал он рассуждать, но быстро бросал это занятие, боясь влезть в наукообразное занудство.
Петя с облегчением и волнением чувствовал, что напрасно боялся, что не вспомнит те ощущения, что не удастся войти в тот мир. «Может быть, этот мир оттолкнет меня. Может быть, я оскорбил его как-то тем, что на время покинул его...» Это равно относилось и к книгам, не обязательно К.Я., и к Городу. Петя серьезно об этом думал.
Нет, все полезло как по волшебству. Может быть оттого, что он почти окончательно поверил, что Анна - это Анна.
«То-то удивилась бы она, - с усмешкой злодея подумывал Петя, - узнав, что за тип едет с ней в поезде!»
Петя начал зимой писать нечто, что сам представлял еще только в виде общей фабульной схемы. Это предварительно называлось пока просто «Город» и состояло из нескольких набросанных глав. Рукопись он вез с собой. («Литературой едет заниматься! Каков!») Это факт больше всего веселил Петю. Стоило Анне протянуть руку, она достала бы эту пачку бумаг в скоросшивателе, а там...
А там одна из глав почти полностью воспроизводила историю отношений Анны и ее школьного приятеля, - историю рассказанную Комако в прошлом году. Зимой, «долгими зимними вечерами», ему захотелось все это изложить на бумаге. Рассказывая об Анне, пришлось говорить и о Комако. Так появилась глава «Сестры».
«Они совершенно необходимы там», - сказал Петя себе, когда дело было уже по существу сделано. Он не заметил, как это произошло. «В конце концов, я, может быть, уже никогда их не увижу», - оправдывался он, имея в виду то, что «заказ» в Городе уже давно собирались закрыть по финансовым причинам, и командировки в Город прекратятся надолго, если не навсегда. А специально - в гости, к Комако или даже к сестричке Верочке, Петя ездить бы не смог. Не ездил же он туда раньше. К тому же, через несколько месяцев после Города все как-то отдалилось, стало почти совершенно «виртуальным». Письма Комако - всего два на Петиных пять - были короткими, сухими, непроницаемыми. А история Анны казалась Пете такой трогательной, что он не смог устоять.
Это было продолжение старых бесполезных разговоров о том, что нельзя «и близко подпускать даже полумемуарности», которая могла бы добавить ненужные сложности к бытовой жизни, чего «не выдержат его слабые нервы».
«Невыполнение каких-то правил, которые сам себе придумал когда-то. Перестаешь бояться многих вещей. Видя, как никто их не боится».
«Опять о некой авторской смелости. Нахальстве! Появляется уверенность в своей правоте. Даже если что-то и “не так”, оно станет “таковым”, как написано. Чудесным образом. Право автора выходить за рамки обыденности. С внешними писаниям вещами, а внешним является почти все, перестают считаться».
«Такое чувство, будто это предусмотрено и одобрено какой-то высшей инстанцией. И одновременно - чуть ли не принесение себя в жертву. Это первая черновая, страшная работа, на которую чувствуешь свою обреченость».
Впрочем, «совпадения» касались только небольшого эпизода, все остальное почти не имело к сестрам отношения. Но Петя и дальше часто думал о них именно в связи с «Городом». Они нужны были ему, как модели для художника, они должны были быть перед глазами, чтобы не писать только из головы и по памяти. Или как сценарии пишут под определенных актеров - так точно и Петя имел в виду Комако и Анну.
Тем более что со времени начала «Города» к мыслям о кино Петя возвращался довольно часто. Ему виделись какие-то немые сцены, будто подсмотренные в кино (а может быть, и в самом деле подсмотренные в каком-то кино, кто знает). И даже в самом начале, задавшись вопросом, «зачем и почему?», он отвечал себе: «Для возможности отстраненно наблюдать, любоваться чужой жизнью, чужими чувствами. Безопасно как в кино».
«Сценки, эпизодики, фразы... из “Города”. Узнаваемость. Куда от этого деться? Как объяснить потом, что конкретность, привязанность этих вещей к реальности может означать, прочитываться совершенно в другом смысле».
«Уходить подальше! На десятилетия. На сто лет! Может быть, в символические судьбы...» - рассуждал Петя, но это чаще всего оставалось благим пожеланием, и поиски «безопасных» тем обычно кончались ничем.
Вот и в этом случае. «Что ж делать…» - было затрачено еще некоторое количество слов для оправдания нарушений правил «литературного благоразумия».
Это почти и не он даже. Он в роли автора. Меланхолия на излете от предыдущей, растянувшейся на несколько лет почти романной работы сменялась горением новой темы. Поэтому он должен быть другим. Оправданий было много.
Что-то заставляет его быть таким, делать именно это. Он уже почти в работе, он впитывает все напропалую, все идет в дело, «безжалостно и жестоко». И рассказы Комако про Анну и ее мальчика, про «стриженый затылок» мальчика Анны - из прошлого лета, из прошлолетних разговоров с Комако - все пошло впрок.
Это уже был азарт писаний, «погруженность в процесс», когда его начинала вести рабочая необходимость, и было уже, вроде как, не до пустяков каких-то там правил благоразумия. Завели, включили, обеспокоили…
«И эта открытость... – думал Петя, - ну, или почти открытость... Свежеобретенная... Не легче стало, а просто нужно. Это уже есть, это уже не спрятать, как не спрятать живот на восьмом месяце».
«Жизнь - ни то ни се. А книги в этом смысле становятся чем-то реальнее самой реальности. Жизнь - дым, мираж... Прожил и не знаешь, было или нет. А книга - вот она, лежит на столе, ее можно полистать, ее можно положить в портфель, уезжая в отпуск. Незаконнорожденное дитя бытовой, незаметной жизни. Что-то невероятное. Откуда ни возьмись. Ни из чего, из пустоты».
Собираясь в Город, Петя прихватил свои «компьютерные» самиздатовские книжки, которые дарил приятелям и которые теперь вез для Комако. И вот проблема - говорить Комако о «Сестрах» или нет?
«Когда все превращается в материал для писаний, все жизненные ситуации превращаются в что-то окололитературное, тогда становится не по себе от беспокойства, тревоги и даже страха. Это только “ облако похожее на рояль” кажется безобидным. Но есть что-то пострашнее. Тотальный перевод жизни в заготовки для писаний... Мысли о чьей-то законченной, осюжеченной жизни… Страшно даже подойти ближе, а не то что заглянуть в этот провал!»
Весь день, то лежа на своей верхней полке, то стоя рядом с Анной в коридоре, Петя провел в подобных рассуждениях. Но ближе к ночи усталость спугнула его легкомыслие и болтливость, сделалось тоскливо и скучно. И все же, изнемогая от тоскливых мыслей о предстоящем неуюте вокзала, который не удастся полюбить, о гостинице и заводе, Петя какой-то глубоко спрятанной частью самого себя ощущал и что-то волнующе-радостное, неясное, что, может быть, обманет, но что всегда, уже привычно, проверенно облегчало существование. Это «что-то» было связано с писаниями. И даже то, что все окружающее представлялось и в самом деле оказывалось готовым к мгновенному перевоплощению в словесную материю, тоже было одновременно страшно и радостно.
Соседи по купе, как и Петя, ехали только до губернского города. Петя помог Анне вынести чемоданы на перрон. Их ждала машина. Анна улыбнулась Пете на прощание. А Игорь, страдальчески прикрывая глаза, осторожно шагая, прошел мимо, не взглянув на Петю. И волосы его, в самом деле, были связаны сзади в хвостик. Через минуту (Петя, которому торопиться было некуда, еще стоял на платформе) Анна вернулась: «Простите, я не предложила... Куда вам ехать?» Петя сказал, что едет в Город.
«Вы из Города?» - удивилась она. Петя хотел ответить, что не совсем из Города, но она не стала его слушать, попрощалась еще раз и торопливо ушла.
Прошлым летом.
С Комако Петя не увиделся ни в первый после приезда вечер, как он собирался сделать, как без конца представлял себе, пока ехал в поезде, и как это следовало бы сделать самым естественным и человеческим образом, ни на второй, ни на третий день. Почти неделю он не показывался ей на глаза. Этому не было простительных объяснений.
«Трудно найти продолжение этой жизни. Продолжение Города. Это как начать новую главу. Совершенно неясно, что же дальше! Может это сойдет за объяснения? Размышления перед тем, как начать новую главу?»
Нет, конечно, он «ходил» смотреть на нее. Видел ее, выходившую из своего «архитектурного управления». Петя смотрел ей вслед, как детектив, прячась за развернутой газетой и за деревьями. Он сидел на скамейке в сквере посередине площади, по сторонам которой друг против друга были его ведомственная гостиница и ее трехэтажное административное здание с множеством разных учреждений, из которых «архитектурное управление» занимало только первый этаж.
А на третий день Петя даже решился на минуту войти внутрь, постоять в коридоре среди посетителей.
«Стыдно попасться ей на глаза и хорошо чувствовать ее присутствие в этом здании. Ощущение покоя и уюта. Глупо. Пусть», - сейчас же явились эти фразы из его старой «компьютерной» книжки. Петя, может быть, и пришел сюда, чтобы проверить, на самом ли деле это так, как написано, или он придумал когда-то эти ощущения одновременно с этими фразами.
К ощущению покоя подмешивалось и еще что-то беспокоящее. В «архитектуре» пахло как когда-то в домашнем детстве - мастикой от свеженатертых полов.
«Старые слова. “Мастика”. Это было недавно. Как за стеной, рядом, а достать, увидеть нельзя. Нельзя войти в ту комнату, что за стеной. Можно только слышать еще какие-то голоса».
«Один знакомый автор написал бы, что пахло смертью. Пахло чем-то давнишним, из прошлой жизни. Пахло прошедшей жизнью. Близкие, знакомые и тоскливые запахи прошедшего. Запах смерти. Некоторым нравится и они не боятся всё доводить до окончательного».
Петя постоял, прочитал несколько объявлений на стенах, послушал разговоры про квартиры и вышел. Убедился, что все в порядке. Даже услышал ее голос из полуоткрытой двери. Ничего не случилось. Не уехала в Америку, не попала под автомобиль. «Значит все блажь, пустяки, житейское... Переживем».
«А что же тогда?» - Петя вдруг подумал, что очень мало знает о ней. Все, что было ему известно, Петя узнавал как-нибудь случайно, по обрывкам фраз, по обмолвкам. Комако мало говорила о себе, а Петя не любил и не умел допытываться, расспрашивать-допрашивать. Тем более, прошлым летом все начиналось как-то немного легкомысленно. Впрочем, Пете все про ее «внешнюю» жизнь казалось ясным и понятным. Была замужем, разошлась (но еще не развелась), живет с мамой и с дочерью... Все обыкновенно. «И чудесно, что обыкновенно!» Дочь, работа, дом... «Гитара», - хмыкнул Петя. А все остальное? Об этом Петя иногда задумывался, но легко, эскизно... Его не покидало какое-то утешающее сознание, что при любом исходе, его отношение к Комако не изменится.
Он больше всего опасался банальностей, в которые неизбежно впадаешь в подобных ситуациях: «Тоска по тому, чего никогда не бывало, но что должно быть на свете».
«Потом только догадываешься, что человек мало может сделать со своей жизнью. Вариантность каких-то определяющих судьбу поступков - только теоретическая. Все разворачивается, как из некого клубка. Можно попробовать угадать что-нибудь. Это не возбраняется. Но не более».
Первый раз Петя увидел Комако, когда в поисках почты или телеграфа по ошибке зашел в длинный коридор ее архитектурного и одновременно геодезического учреждения. Кабинеты, просители на скамейках вдоль стен. Петя из любопытства прошелся до конца коридора. Там было то, что ему вдруг срочно понадобилось. Навстречу Пете шла женщина, с озабоченным видом несшая какую-то бумажку.
Вблизи она показалась старше. «Тридцать пять? Тридцать семь?» «Красивая, слегка бестолковая, как и положено красивым».
Они прошли мимо друг друга.
«Она переживает сейчас самые счастливые годы», - думал Петя, провожая ее взглядом, пока она не скрылась в кабинете. И при этом, Пете показалось, что она только что плакала.
«Заплаканная женщина. Она просто переживает оттого, что вот она приехала такая загорелая, красивая... А он...» - моментально всплыло у Пети в голове.
Светлые, стриженые до плеч волосы, шерстяная юбк