Леонид Билунов
ТРИ ЖИЗНИ
РОМАН-ХРОНИКА
ОТ АВТОРА
Не стыдитесь и не кайтесь о своем прошлом.
Изменить его вы уже не сможете.
Думайте о настоящем и будущем.
Леонид Билунов.
Я назвал эту книгу «Три жизни. Роман-хроника».
Это хроника, потому что все события в ней подлинные. Если кому-то они покажутся искаженными, то только потому, что наша память всегда отражает прошлое в свете наших чувств и страданий.
Это роман, так как каждая жизнь есть роман, если только мы сами не превращаем ее в плохую пародию, в фарс.
Три жизни — потому что, оглядываясь, я вижу не одну мою жизнь, но целых три, совершенно не похожих одна на другую.
Я начинал в бедности, прошел через испытания, редко выпадающие на долю одного человека. С Божьей помощью я многого достиг, создал настоящую семью, солидную материальную базу. У меня есть надежные друзья и очень сильные, могущественные враги. О чем еще может мечтать мужчина?
Я начинал эту книгу не без сомнений. Я знаю, она обрадует друзей и вызовет раздражение у врагов. Если говорить откровенно, это не совсем безопасная книга. Она может иметь для меня серьезные последствия.
И все же я хотел написать ее — прежде всего для моих детей, чтобы они поняли меня, как я теперь понимаю моего деда и моего отца, которого даже не знал.
Я ее написал, и она перед вами.
ЖИЗНЬ ПЕРВАЯ
ПИСЬМО ПРЕЗИДЕНТУ
В конце октября 1995 года с московского аэродрома поднялся необычный самолет и взял курс на Париж.
За последние десять-пятнадцать лет в мире произошли события, подобных которым не найти ни у древних, ни у современных историков. Огромная империя, державшая в послушании полмира, а остальные полмира — в непрерывном страхе, вдруг добровольно устранилась и распалась, отпустив на волю десятки стран, своих вассалов. Правящая партия сама ушла от власти. По крайней мере, так это было представлено большинству людей планеты. Четыре года назад прекратил свое существование Советский Союз. До конца тысячелетия оставалось пять лет, два месяца и десять дней…
|
|
За полетом самолета, как всегда, следили тысячи радаров. Люди, сидящие перед экранами, в этот раз были особенно внимательны и напряженны. Они сопровождали полет исключительной важности. Радары прослеживали путь самого главного самолета этой страны, президентского. Человек высокого роста со своими советниками и охраной, президент России, переставшей играть роль сверхдержавы, но по-прежнему одной из крупнейших и наиболее влиятельных стран мира, летел за океан, в США, на празднование пятидесятилетия Организации Объединенных Наций, которая за эти полвека тоже сыграла немаловажную роль в судьбах мира. По пути ему предстояло приземлиться в Париже и встретиться там с другим высоким человеком, президентом Франции, тоже мощной и влиятельной страны, хотя и раскинувшейся на глобусе не так широко, как Россия. У этих людей будет что сказать друг другу, от их беседы может многое зависеть, многое измениться на нашей планете.
Телевизор в самолете передавал последние новости. Нельзя сказать, чтобы они были радостные.
Неделю назад ураган «Полина» обрушился на Мексику, на знаменитый тихоокеанский курорт Акапулько. Скорость ветра доходила до двухсот километров в час. Ветер разметал дома и автомобили. Многие жители утонули, были убиты электрическим током, погибли под развалинами домов. Так непрочно наше существование на Земле, даже когда оно хорошо устроено.
|
|
Соединенные Штаты Америки взволнованы. Все ждут, что генерал Колин Пауэл выдвинет свою кандидатуру на пост президента страны. Генерал очень популярен, опрос дает ему 54 % голосов. Если так будет продолжаться, он может стать первым негром — президентом США.
Весь мир протестует против французских атомных испытаний в Тихом океане, но Жак Ширак не обращает на эти протесты никакого внимания: он считает, что Франция отстала от своих возможных противников, и не желает этого терпеть.
Газеты сообщают, что в мире голодает более восьмисот миллионов человек. И ситуация все время ухудшается.
На этой неделе Литва, первой из республик бывшего СССР, попросилась принять ее в Европейский Союз.
Премьер-министр России заявил 13 октября в Думе, что с начала 1995 года уровень жизни населения страны снизился на 12 % и продолжает падать. Средняя продолжительность жизни российских мужчин упала до 57 с половиной лет, что можно сравнить только с самыми отсталыми африканскими странами. Число убийств, наоборот, достигло самого высокого уровня в Европе…
В самолете президент шутил, смотрел в иллюминатор, не отказался от спиртного. За облаками сияло ничем не омраченное солнце, которое двигалось в том же направлении, чуть быстрее самолета. Самолет летел на запад, почти вровень со временем.
Один из членов охраны президента несколько раз присаживался возле него, стараясь привлечь внимание.
|
|
— Борис Николаевич, нужно поговорить…
— Потом, потом! — отвечал президент.
В тот день в Париже было пасмурно, но достаточно тепло для конца октября. Погода как будто готовилась к теннисной партии, на которую Борис Ельцин, выступая в среду по французскому телевидению, с улыбкой вызвал президента Франции в ответ на вопрос о здоровье.
— Посмотрим, кто выиграет и кто в лучшей форме! — сказал он тогда журналистам.
Французскому зрителю это понравилось. Это даже обнадежило владельцев дореволюционных русских акций, которые были заморожены в 1917 году, и к приезду президента России в прессе появилось коллективное письмо, призывавшее его продемонстрировать подлинную русскую широту и оплатить, наконец, эти акции, в свое время послужившие причиной банкротства, а то и самоубийства их предков.
На аэродроме в честь приезда гостя были подняты государственные флаги двух стран. Внимательный посторонний наблюдатель мог заметить, насколько они похожи: полоска белая, полоска синяя, полоска красная — только в другом порядке. Однако тот же наблюдатель прекрасно понимал, какие разные страны стоят за такими похожими флагами.
Эту ночь Ельцин провел недалеко от Парижа, в бывшем королевском дворце в Рамбуйе, летней резиденции президентов Франции. Весь следующий день его принимал Жак Ширак. Французская пресса писала о важных проблемах, которые обсуждали два президента. Российские газеты, уже несколько лет как принявшие циничный, иронизирующий тон изложения информации, с оттенком постоянного, неизвестно на чем основанного превосходства, напирали больше на прогулки «друга Бориса» с «другом Жаком» по аллеям Рамбуйе, рассказам об охоте на диких уток, гастрономическим утехам.
— За таким столом, — заметил Борис Николаевич, — нужно говорить о женщинах, а мы все только о политике, о проблемах!..
От этой встречи осталось много фотографий, до сих пор публикуемых то там, то здесь. Два человека огромного роста идут без пальто по дорожке парка, рука об руку, не чуждые ничему земному, за обсуждением каких-то важных дел…
Мы никогда не узнаем, удалось ли охраннику переговорить с президентом. Известно только, что именно он передал в канцелярию то письмо, которое беспокоило его в течение всего полета и во время встречи президентов — сначала в Рамбуйе, потом в Елисейском дворце, в Париже.
Самолет Ельцина еще не отправился в путь, а письмо пустилось по своему зловещему маршруту, переходя с одного канцелярского стола к другому, обрастая резолюциями, людьми, донесениями.
Письмо предупреждало французское правительство об опасном международном террористе, который укрылся во Франции и готовит покушение на президента России.
Могла ли французская администрация не прийти в волнение? Могла ли она не откликнуться на это официальное известие? Не говоря уже о возможных последствиях для обеих стран в случае инцидента, международная этика требует защиты гостей-президентов. Еще в 60-е и даже в начале 70-х годов виднейших русских эмигрантов, живущих во Франции, интернировали на время приезда в Париж главы советского правительства. Другое дело, что такое интернирование чаще всего означало двухнедельное пребывание где-нибудь на Корсике, под южным солнцем, бесплатный стол и кров, густое южное вино с острым козьими сырами…
После тщательной подготовки, наблюдения, наведения справок французское «коммандос» окружили тихий буржуазный дом на одном из бульваров 16-го района и с соблюдением всех десантно-диверсионных приемов ворвались в квартиру международного террориста, которого так опасалась охрана президента России.
Этот опасный преступник, неожиданно вставший на пути двух ядерных держав, был я. Письмо, которое жгло карман человека из охраны президента, было обо мне. Ради меня занятые люди из управления безопасности территории Франции бросили все свои неотложные дела.
По мою душу крались по лестнице тихого дома до зубов вооруженные местные особисты. Моего сопротивления страшились они, нажимая на дверной звонок.
Вечером французские спецслужбы арестовали двух опасных заговорщиков: мою жену и семилетнюю дочь. Сам я в это время был по делам в другой стране, в Израиле.
ФРАНЦИЯ
Я живу в Париже. Для меня это центр мира. Его нельзя сравнить ни с каким другим местом на земле. Этот город не может наскучить.
Мне нравится ехать в машине, когда за рулем сидит Галя, моя жена, я рядом с ней, а дети сзади — дочка Лиза и сын Матвей. Особенно люблю, когда накрапывает дождь, мы подъезжаем к озеру в Булонском лесу, останавливаемся, слушаем тихую музыку. Мотор «Мерседеса» продолжает работать, но его почти не слышно, только чувствуется огромная, сдерживаемая многоцилиндровая сила. Меня охватывают воспоминания о моей непростой жизни, которую Бог мне дал прожить. Какой бы она ни была, но это моя жизнь, и только Он один мне судья…
На озере лодочная станция, и парижане катаются на лодках даже под дождем. Озеро небольшое, посередине остров.
— Мы сегодня поедем на остров? — спрашивает дочка. Она любит там гулять. Островов вообще-то два, и они соединяются мостиком. Через озеро переправляются на маленьком пароме, который сразу же возвращается к берегу.
Там у воды несколько современных статуй, поставленных вровень с травой и похожих издали на гуляющих людей. По озеру плавают совсем ручные утки, окружая своего красавца селезня.
Франции я обязан вторым рождением моей дочери, которую не брались вылечить ни в одной другой стране. Франция дала мне возможность жить и работать. Не знаю, чем мне ее отблагодарить. Надеюсь подарить ей эту книгу. Я хочу многое успеть написать. Потому что мало кто знает то, что знаю я. Я хочу поделиться с этой страной моим особым опытом, который я приобрел в России.
— Проедемся еще? — спрашиваю я Галю.
И мы кружим по Булонскому лесу, мимо старинного особняка, занятого сейчас одним из лучших ресторанов «Пре-Катлан» и окруженного садом — парк в парке. Останавливаемся около Большого каскада с его искусственным гротом и прогулочной дорожкой вокруг большого пруда на вершине скалы, под которой уютно разместился ресторанчик в здании начала века с навесом из стеклянных лепестков, подражающих природе, у которой учились архитекторы тех лет.
Франция — не тепличная страна. Она стоит на краю океана и открыта всем ветрам, несущимся тысячи километров над водами от самых берегов американского континента. Несколько лет назад, в начале зимы, над страной пронесся страшный ураган, вырвавший с корнем миллионы деревьев. Пострадал и Булонский лес. Он стал реже, лужайки шире. Больно смотреть на следы урагана. Кое-где до сих пор еще не убран бурелом. Но этот парк (французы называют его лесом) по-прежнему красив, необъятен и разнообразен.
По утрам я люблю бегать в Булонском лесу. Я познакомился здесь с двумя французами: Жан-Мишелем и Фредериком. Мы бегаем вместе, иногда сидим за рюмкой хорошего коньяка. Нам легко друг с другом, хотя я еще плохо говорю по-французски.
Нередко мне приходится встречать соотечественников, которые, живя во Франции, ругают Париж и французов. Часто слышишь:
— Французы неприветливы, расчетливы!
— Они не понимают нашего застолья, нашей широты…
— Ни к кому нельзя прийти домой без звонка по телефону.
— Вечером, после десяти, домой звонить не принято!
Кому-то не по душе французская кухня, многим парижские дома кажутся серыми, потому что здесь не используют цветную штукатурку, как во многих старых русских городах. Кое-кто недоволен, что на улицах полно нефранцузских, желтых или черных лиц.
— Зачем вы тогда живете во Франции? — спрашиваю я. — Не нравится — поезжайте домой! Или в другую страну. Мир огромен. Но нет, вы все почему-то слетаетесь во Францию. Зачем? Чтоб ее поносить?
Я люблю Париж, и французы мне нравятся. Может быть, потому, что я не требую от них слишком многого, не подгоняю их под собственные привычки и вкусы, а принимаю такими, какие они есть.
Хочется тешить себя мыслью, что к тебе относятся так, как ты заслуживаешь. Французы, как и любые другие народы, инстинктивно сторонятся тех, кто им неприятен. Люди ведут себя с нами так же, как и мы с ними. Нужно почаще смотреть на себя со стороны.
Да, во Франции не без проблем. Здесь бывают забастовки, осложняющие повседневную жизнь. Во французских городах живет немало эмигрантов с разных континентов. Официально иммиграция не разрешается, но стоит только попасть сюда, и практически каждому найдется место, если он на что-нибудь способен.
Рая на земле быть не может. Но после всего, что мне пришлось перенести — в детстве, в молодости и потом, я имею право с полной уверенностью сказать: рай — это Франция.
МОЙ ДЕД
Я родился после войны в городе Белая Церковь Киевской области. Мой дед был офицером царской армии. После революции он не эмигрировал, но и не пошел в Красную армию, как некоторые другие офицеры. Он стал работать на мельнице.
Память моей тетки сохранила некоторые эпизоды из его жизни. Белая Церковь была тогда крупной станицей, которая славилась базарами и ярмарками. Дед был высокий, красивый, с кудрявым чубом. Носил небольшие закрученные кверху усы. В семье об этом не говорили, но мне почему-то кажется, что женщины его любили. Впрочем, никаких историй за ним не числилось. Вина и спиртного он почти не пил, а если выпивал, то в меру и умел остановиться. Спал мало и на других сердился, когда валялись поздно по утрам.
— Жизни жалко! — любил он повторять. — Проспишь, пройдет и не заметишь.
И он своей не проспал, хотя и прожил недолго. Умный, образованный и дельный, мой дед вызывал бешеную ненависть у так называемых бедняков, большинство которых составляли бездельники и пьяницы.
Особенно ненавидел его один из них, Андрей Весильский. Еще в двадцатые годы пытался он донести на деда. Однажды взбаламутил мужиков и провел голосование за постройку моста через речку Рось. Собрание приняло резолюцию: поручить строительство моему деду Петру Билунову. Все мужики знали, что построить мост в этом месте нельзя из-за постоянных оползней. И дед оказался между двух огней: откажется строить — расстрел, а если построит, мост рухнет — опять расстрел. Не знаю как, но в тот раз пронесло, и он остался жить.
Однако в конце 1937 года Андрей Весильский снова послал в органы донос, где обвинял деда в том, что тот по ночам поливает скирды собранного хлеба водой, пытается сгноить народный хлеб. Откуда он брал такое количество воды, на чем возил, как ухитрялся один обливать скирды в два человеческих роста высотой? Несмотря на полную нелепость этой клеветы, расправа была скорой: деда арестовали 8 февраля 1938 года, а уже 29 марта он был расстрелян. Это я знаю теперь из справки о его реабилитации, выданной в 1991 году.
Когда пришли немцы, моя бабушка долго прятала за домом в бурьяне трех офицеров Красной армии. Она даже помнит, что один из них был генерал Владимир Герасимов, а два других — полковники, одного из которых звали Иван Морозов.
Офицерам удалось спастись и скрыться, но все тот же Андрей Весильский донес на бабушку немцам. Ее арестовали и должны были расстрелять по его доносу, хотя других доказательств не было, но тут десятки соседей пришли в комендатуру просить за нее и свидетельствовать в ее пользу — таким авторитетом она пользовалась. Немцы плюнули, не стали связываться с пожилой женщиной и отпустили, но в назидание другим отрубили два пальца.
На этих примерах я понял, что ненависть других людей не является ни социальной, ни классовой. Эта ненависть существует при любых правительствах и любых политических системах. В ее основе лежит злоба и зависть — зависть к тому, кто достойней.
Судьба Андрея Весильского ужасна. При немцах он сумел навредить очень многим. К немецкой оккупации он приспособился еще лучше, чем к советской власти. Терпению людей пришел конец.
В первый день освобождения его арестовали и посадили в подвал в доме бывшей комендатуры. У входа в этот подвал собрались сотни жителей Белой Церкви. Люди оттеснили охрану, сорвали замок, упиравшегося Весильского силой вытащили на улицу, и здесь толпа разорвала его на куски и раскидала их по всем улицам.
ЗНАМЕНИЕ
Я впервые вспоминаю себя на тихой зеленой улице на окраине большого города. Мне пятый год. Наша улица называется Пасечной, значит, когда-то здесь была деревня, разводили пчел. Теперь пасек у нас больше нет, но по улице ходят куры, а в некоторых домах держат коров.
Мы живем во Львове. Этот старый русский город, построенный в начале XIII века князем Даниилом Романовичем, в течение долгих столетий много раз переходил из рук в руки, становился то польским, то венгерским, то австрийским, то опять польским. Здесь говорят по-украински, по-польски и по-русски.
У нас большая семья, мы живем впятером в одной комнате — мать, мы с братом и тетя с мужем. Но в то время это мне казалось нормальным, тогда я не представлял себе, что кто-то живет по-другому.
Я часто сижу за воротами на скамейке и слежу за петухом, который ходит важно, высоко несет голову, но со своей высоты видит лучше, чем куры, в поисках зерен снующие по улице с низко опущенным клювом. Обнаружив съедобное, петух не бросается клевать его сам, а созывает всю свою семью. Так, по моим тогдашним понятиям, должен вести себя настоящий мужчина. Мне интересно, когда же он ест? Наверно, когда мать разбрасывает им корм с крыльца. Тогда он может позволить себе расслабиться. Тут ему ясно, что судьба, в лице моей матери, щедро позаботилась о его подопечных и корма хватит на всех. Его место вожака на время занял кто-то еще более важный.
Об отце в семье не говорят. Я не вижу даже его фотографий. В буфете стоит большая глиняная кружка. У нее по бокам вылеплены разные раскрашенные сцены из жизни людей, пьющих пиво. Вместо ручки у кружки фигура человека, который изогнулся и словно заглядывает в бочку или приготовился пить из нее. У человека любопытные глаза на глиняном лице и глазированная голубая борода. Нужно обхватить его ладонью за талию, чтобы поднять кружку к губам.
Я рассматриваю кружку сквозь стекло, но когда пытаюсь открыть дверцу и взять ее в руки, мать или тетя останавливают меня:
— Не трогай, разобьешь! Это кружка твоего отца.
Постепенно мне начинает казаться, что фигура человека, из которой сделана ручка, это мой отец, что это слепили с него самого, и мне еще больше хочется обхватить его пальцами, повернуть к себе и разглядеть моего маленького отца.
— Оставь кружку в покое! — кричат мне, и я отхожу от буфета.
Мой отец — заключенный, и о нем опасно говорить даже дома.
Однажды мать надела на меня чистую рубаху, выходные брюки, и мы отправились с ней в центр города. Мы вошли в кирпичное здание, мать что-то долго объясняла солдату на входе, и нас наконец пропустили внутрь. Я узнал потом, что это было управление внутренних дел. Времена наступили более умеренные (шел 1954 год), и мать хотела узнать о судьбе своего мужа.
Нас принял пожилой человек в военной форме (мне все люди казались тогда старыми). Мать разговаривала с ним, а я смотрел по сторонам. Я помню, что стены в комнате были грязные, давно не ремонтированные, не то что в нашей комнате, которую дядя Вася побелил две недели назад. Зато там было горячее паровое отопление, о котором я только слышал. Правда, я видел такие батареи на свалке, ободранные и ржавые. Мы проводили по их ребрам железным прутом, звук получался громкий, отрывистый, как будто кто-то бежал по ступенькам в железных сапогах.
Здесь батарея была не такая ржавая, но тоже старая. Там, где обычно приделано колесико, которое можно крутить, регулируя пар, из батареи торчал квадратный штырь, весь в черном масле. Окно в кабинете было забрано решеткой, как будто его хозяин тоже сидел в тюрьме. На стенах ничего не висело, кроме одной увеличенной черно-белой фотографии неприятного человека с бородкой клинышком и усами. Потом я узнал, что это первый чекист Феликс Эдмундович Дзержинский.
— Пришел ответ на ваш запрос. В списках живых не значится, — услышал я за спиной голос чекиста, которого даже не видел, разглядывая кабинет.
Я не сразу понял, что это относится к моему отцу. Само выражение «в списках живых» мне тогда было непонятно. Мне представились какие-то живые, то есть оживленные, веселые списки, которые куда-то несутся, куда-то скачут. Что такое списки, я тоже не знал. Но тут с матерью случилась истерика. Она заплакала, вцепилась ему в отвороты кителя и начала трясти что было силы.
— Где же он значится?! Где он? Где?! — кричала мама. — Отдайте его!
— Успокойтесь, гражданка! Выпейте воды! — сквозь сжатые губы процедил хозяин кабинета, схватив ее за руки.
Но она не выпускала китель и продолжала рыдать. Чекист сначала пытался вырваться, оторвать от себя ее руки, а потом со всей силой с размаху ударил мать по щеке.
Я бросился защищать ее, но был отброшен ударом сапога к батарее. Удар был такой сильный, что я напоролся левым боком на ржавый, покрытый маслом штырь, который вошел мне прямо в тело.
— Леня! Сыночек! — бросилась ко мне мать. — Ты не ушибся?
Бок моей чистой выходной рубахи был в крови.
— Изверги! Вы чего с детями делаете? Своих что ли нету? — причитала мать.
— Поговори мне тут! — прикрикнул на нее чекист и нажал на кнопку звонка.
В кабинет сразу же вбежал солдат, как будто он стоял и ждал под самой дверью.
— Уведите! — приказал военный.
Нас с мамой вывели на улицу.
Всю дорогу до дому мать несла меня на руках. Бок болел очень сильно. Дома меня раздели, мама промыла рану и смазала йодом. Я кричал и вырывался, но меня крепко держала тетя Надя.
Ночью я спал плохо, у меня поднялась температура. Мать поила меня горячим чаем с малиновым вареньем. К врачам в те годы ходили только в крайнем случае, всем казалось, что и так обойдется. Мало ли что бывает с мальчишками? Они бегают, падают, набивают шишки, и на них все быстро заживает.
Моя рана заживала плохо и все время гноилась.
— Чем это у нас так пахнет? — спросил однажды дядя Вася. — Что-нибудь испортилось?
Дома у нас всегда было очень чисто, полы вымыты набело, мусор выносили сразу же и выбрасывали.
— Может, где-то крыса сдохла? — предположила тетя Надя. — Под полом.
Очень скоро я обнаружил, что это пахло от меня. У гноя, который сочился из раны, был неприятный, отталкивающий запах.
Потом это заметили и другие. Меня стали сторониться. Дядя Вася отворачивался, проходя мимо меня. Мать одела меня и снова на руках понесла в больницу. Мы прошли вдоль старинных львовских домов, которые мне всегда нравились, но в этот раз я их не видел. Перед глазами все плыло, раздваивалось. Казалось, что улицы тоже с отвращением убегали от меня.
В больнице мне сделали анализ крови, и врач сказал, что уже ничего нельзя поделать, нужно было обратиться в больницу раньше.
— У него сильный жар, рана воспалена. Это заражение крови. В таком состоянии даже нельзя оперировать, — сказал врач.
— А лекарства? — спросила мама.
Врач развел руками.
— Я вам выпишу пенициллин. Но боюсь, что уже поздно. Нужно было действовать хотя бы месяц назад.
Как мы добрались до дома, я не помню. Мне становилось все хуже. Я почти не вставал, хотя по-настоящему спал мало. Это был какой-то полусон, полубред. Я видел деда, который строил мост, а мост все время сносило обвалами. Он начинал строить заново, но вода в реке прибывала, начинала крутить водовороты и уносила обломки моста вниз по течению.
Однажды я проснулся очень рано и ясно почувствовал, что сегодня умру.
В комнате было еще темно. За окном только начинало светать. Холодный октябрьский ветер гонял по улице последние, насквозь проржавевшие листья. Я лежал неподвижно и смотрел в окно. Небо голубело на глазах. Дома из черных становились коричневыми, потом темно-желтыми. Я загадал, что если удержусь и не шевельну ни рукой, ни ногой до первого луча солнца, то значит, умру не сегодня, а завтра или даже послезавтра. Дальше я даже не пытался загадывать. Но чем светлее становилось на улице, тем меньше оставалось надежды на то, что солнце сегодня появится вообще.
Как-то раз, полгода назад, мать заперла меня одного в квартире. Я не собирался никуда выходить, с улицы несло весенним мокрым холодом, мы только что пообедали, печка была горячая, и внутри у нее приятно трещало, на столе стояло блюдо со сладким хворостом, который мама разрешила мне брать — ешь хоть весь! — но как только я понял, что дверь заперта, неудержимое желание выбраться наружу охватило меня. Я стал трясти дверь квартиры, биться в нее головой, колотить ногами, схватил табуретку и бросил ее изо всех сил в замок. Дверь не поддавалась, и никто меня не слышал: соседи были на работе. Тогда я ухитрился открыть окно и как был, без пальто и в тапках, стал вылезать на карниз и спрыгнул бы со второго этажа, если б не вернулась тетя Надя.
— Он у тебя какой-то бешеный! — сказала тетя Надя маме вечером, когда та вернулась.
Больше меня никогда не запирали.
Я представил себе, что солнце тоже сегодня сидит взаперти у себя за тучами, обложившими небо. И тут я впервые подумал, что никогда больше его не увижу.
«Значит, сегодня!» — понял я.
Помню, что эта мысль меня не расстроила. Я почувствовал даже облегчение.
«Мама, конечно, будет плакать, — рассуждал я про себя. — Но тетя Надя скажет, что я отмучился, и она перестанет. Тетя Надя так всегда говорит про умерших. Некоторые мучаются по несколько лет, а когда умирают, всем становится легче».
Я попытался представить, как меня будут хоронить, кто придет и что будут говорить, но тут на тумбочке зазвонил будильник, поставленный для Витьки. Витька даже не пошевелился, а я потянулся к будильнику рукой и едва не закричал от пронзившей все тело острой боли.
«И в последний день не будет покоя!» — с досадой подумал я как настоящий старик.
Боль, однако, неожиданно утихла, отчего я расстроился еще больше. Виновато косясь на спящего дядю Васю, я сунул руку под одеяло. Слева у поясницы майка была мокрая и липкая. Рана гноилась все больше, и отвратительный запах неудержимо растекался по комнате.
Я был сам себе неприятен.
Дядя Вася заворочался и фыркнул, как будто во сне ему в нос попала махорка, но не проснулся. Я сполз с кровати, взял со стула штаны, куртку и ботинки и на цыпочках, чтобы не разбудить маму и остальных, прокрался в коридор.
Половицы в коридоре скрипели. Мне понадобилось несколько минут, чтобы добраться до рукомойника. Там я плеснул себе в лицо холодной водой, налил молока в папину кружку, которую никогда раньше не трогал, взялся ладонью за фигурку отца и медленно, в последний раз напился. Потом оделся и вышел на улицу.
Снаружи на меня набросился ветер. Он принес откуда-то ветку и перекинул ее через забор, на крыльцо. Ветер стучал плохо закрытым окошком в сарае, вертел изо всей силы флюгер, который крутился то вправо, то влево, не успевая показывать направление. Ветер забирался мне под куртку, старался сорвать кепку.
Улица кончилась, я оказался в поле. Поле было скошено, и я изо всех сил, что у меня еще оставались, побежал по стерне. Мне хотелось убежать как можно дальше, насколько хватит сил у больного человека, и где-то тихо, в одиночестве умереть, исчезнуть, перестать существовать, чтобы не было больше этой боли, этого запаха, чтобы не омрачать больше жизнь моим родным.
Я бежал, как мне казалось, быстро, почти ложась телом на ветер. Казалось, что стерня колет даже через подошвы ботинок. Из-за ветра воздух сделался твердым, нечем было дышать. Боль снова проснулась и растеклась по всему телу.
«Когда дойдет до сердца, будет конец», — подумалось мне.
Выбившись из сил, я остановился и упал на землю. Вокруг меня, насколько хватало взгляда, расстилалось совершенно ровное, словно выбритое поле. Ни одной дороги, ни даже тропинки нигде не было видно. Я закрыл лицо руками и заплакал.
Внезапно я открыл глаза и увидел прямо перед собой маленькие ноги в очень красивых сапогах. Почему-то я сразу подумал «сафьяновые», хотя не знал тогда даже этого слова. Я приподнялся. Передо мной стоял крохотный человек с деревянным мечом на поясе. И снова я отчего-то понял, что это меч, хотя никогда никаких мечей не видел, зато хорошо знал уже и саблю, и шпагу, и даже палаш.
— Ты куда бежишь, мальчик? — спросил он меня.
— Не знаю… — прошептал я.
Человечек внимательно посмотрел мне в глаза.
— А я знаю… Вернись назад, домой. Все будет в порядке. Ты поправишься. Запомни: у тебя все будет хорошо. Ты меня понял?
Я кивнул головой. Я видел его так же хорошо, так же четко, как сейчас, когда пишу эти строки, вижу моего сына, играющего на диване. Это был не сон, не призрак. Человечек переступал с ноги на ногу, к одному сапогу прилипла травинка, ветер раскачивал меч у него на боку. У человечка были такие добрые и умные глаза, что я, не раздумывая, послушался его, повернулся и, не оглядываясь, пошел назад.
Дома все еще спали и даже не заметили моего побега. Я разделся, лег под одеяло, крепко заснул и проспал до вечера.
А вечером приехала бабушка, которая ездила в деревню к знахаркам за лекарственными травами для меня. Она приготовила отвар и сделала мне компресс. Было очень больно, но наутро рану прорвало, и мне стало легче.
Целую неделю бабушка делала мне компрессы. Вместе с гноем из раны выпали два куска сгнившего ребра. Потом все затянулось, образовался шрам. Я выжил.
Когда бабушка привела меня к врачам, они не поверили. Но анализ крови подтвердил мое выздоровление. О гангрене больше не могло быть и речи.
О моей странной встрече я рассказал тогда только матери. Я хотел ее спросить, что же это было? Но, не знаю почему, не спросил, словно что-то мне помешало. Мать мне поверила, но все-таки отвела к психиатру и рассказала ему о случившемся. Психиатр не нашел у меня никаких отклонений.
Самое удивительное, что я тогда был совершенно неверующим и, как большинство моих сверстников, никогда не задумывался о Боге, о чудесном или сверхъестественном.
Это было мне Знамением, которое я несу с собой всю жизнь, как и рваный шрам на боку под ребрами, на вершок от сердца.
ДВОРЕЦ ПРАВОСУДИЯ
Октябрь в Тель-Авиве — месяц почти летний. Про обыск в моей квартире и про арест Гали я узнал, сидя за обедом на террасе отеля. При обыске нашли револьвер «Магнум» и американское помповое ружье. Я держал у себя оружие на всякий случай, даже не столько для самозащиты, сколько для разубеждения любого, кто захотел бы разговаривать со мной с позиции силы. Я знал, во Франции это не принято. Чтобы иметь оружие, нужно специальное разрешение, которого у меня, конечно же, не было.
В моем письменном столе нашли поддельный паспорт гражданина Франции на мое имя — я пользовался им, чтобы избежать нудных формальностей при заграничных деловых поездках (в Израиль я въехал по своему настоящему паспорту). Все это противоречило французским законам.
Гостиничный обед был забыт. Я бросился к себе в номер. Красиво сервированная рыба из Тивериадского озера осталась остывать на столе. Тревожно звякнул опрокинутый стакан.
— Sir! — бросился мне вслед официант, здоровый бугай с неистребимой никакими бритвами черной щетиной на пухлых щеках, невероятными трудами втиснутый в халдейский смокинг дорогого отеля и выступающий из него как река из берегов в половодье. — Mister would like to continue in his suite?[1]
В номере я хотел одного: действовать. Прежде всего нужно было сделать несколько звонков, узнать подробности.
Галю продержали в полиции целый день. Лизу они не могли оставить с ней вместе и предложили Гале либо отвезти девочку на день в специальную детскую комнату, либо вызвать кого-нибудь из друзей, чтобы ее забрали. Галя, конечно, предпочла второе. Допрос длился целый день, но что могла им ответить жена? Она всегда была в стороне от моих дел. Через пару часов я договорился с адвокатами. Адвокатскую группу взялся возглавлять один из лучших защитников страны, Жан-Мари Прево.
Вечером ее отпустили, и она сразу же связалась со мной. От волнения ей трудно было говорить, и, если бы не определитель номера, я не узнал бы голоса моей жены. Я испугался за другое.
— Что-нибудь с Лизой?
— Нет-нет, Лиза в порядке!
— Тогда не волнуйся. Повторяю раз и навсегда: я ни в чем не виноват. Все будет хорошо, ты меня знаешь. Храни тебя Бог!
Я ни на минуту не поверил в случайность этого обыска. Во Франции я ни разу не нарушил даже правил уличного движения. Паспорт и оружие лежали у меня дома без дела, и никто о них не знал. Было совершенно ясно, что следы ведут в Россию. Прево сообщили, что меня считают опасным террористом.
Я, конечно, мог остаться в Израиле и потребовать выезда семьи, задерживать которую у французов не было никаких оснований. Но это означало бы признать свою вину, подтвердить намерение нарушить французское законодательство и навсегда отрезать себе возможность въезда в эту страну, к которой я уже успел привязаться и где в это время проходила курс лечения Лиза. Желание обвинить меня шло из России, и мне представился случай доказать свою невиновность.
Я всегда шел с открытым забралом навстречу опасности, поэтому решил принять переданное мне через адвоката предложение приехать в Париж и предстать перед французским судом. Я понимал, что рискую, что при желании меня могут упрятать в тюрьму или выкинуть из Франции. Я размышлял целый день, расхаживая по бульвару Ротшильда, где к вечеру прохлада собирает утомленных жарой тель-авивских жителей и по тротуарам течет разноцветная шумная южная толпа, в которой гортанный восточный выговор перемежается певучими звуками русской речи.
Я еще раз позвонил в Париж.
— Веду переговоры с прокурором, — передал мне адвокат. — Сегодня-завтра ждите новостей.
Переговоры длились несколько дней. Прево настаивал на полном отсутствии каких бы то ни было доказательств моей террористической деятельности. «Мой клиент хочет вернуться и отдать себя в руки французского правосудия, — убеждал прокурора Прево. — Да, у него нашли личное оружие. Однако никаких специальных средств поражения, используемых террористами, у него не оказалось — ни глушителей, ни лазеров, ни дистанционных взрывателей, ни пластида. Я вас прошу только об одном: если при допросе у вас появится хотя бы малейшее сомнение в его виновности, изберите меру пресечения, не связанную с лишением свободы. Дайте мне слово — как француз французу. Мы знакомы давно, и я вам доверяю. А там пускай решает суд».
Наконец прокурор согласился, и на следующее утро я был в самолете.
В полете, на высоте в десять тысяч метров голова работает особенно четко. Прикрыв глаза, я вижу картины, сменяющие друг друга. Мне представляется квартира, которую мы снимаем на бульваре Виктора Гюго, в спокойном, как здесь говорят, «буржуазном» квартале. Я вижу так ясно, как если бы при этом присутствовал, картину обыска, «шмона», ненавистного мне уже своим вторжением в чужую жизнь, выворачиванием ее наизнанку. Я вижу стеклянные двери комнат, выходящие в коридор, и чужих людей, перебирающих мои вещи (надеюсь, что осторожно!), запускающих руки в ящики стола, перекладывающих на диван детские платьица, сующие нос в белье моей жены…