"Самая странная идея, которая может зародиться в голове политика, - это верить, что народу достаточно проникнуть с оружием в руках к соседнему народу, чтобы заставить его принять свои законы и свое государственное устройство. Никто не любит вооруженных миссионеров, и первый совет, который дают природа и благоразумие, - выгнать их как врагов... Прежде чем вторгаться в политику и во владения государей Европы, обратите ваши взгляды на внутреннее положение страны; приведите в порядок дела у себя, прежде чем нести свободу другим!" - читала я несколько лет назад отрывок из речи Робеспьера, чтобы подтвердить какую-то свою политическую мысль.
"Как современно то, что он пишет, - отвечала мне в тот день бабушка, - и совсем не ощущается то расстояние, которое отделяет нас от XVIII века. Как будто это могло быть сказано сегодня".
Так Робеспьер, вместе с другими революционерами разных стран и народов, всегда был вместе с нами.
Эта история начиналась очень давно. Со страниц школьных учебников и со страниц старых советских календарей и книг, которые, казалось, говорили о разном. Со старых черно-белых и цветных картинок, на которых вырисовывался тонкий правильный профиль того самого французского адвоката, боровшегося за Свободу, Равенство и Братство... И с рассказов о далеком мире напудренных париков и великих революционных драм... А еще с забавной детской мысли о том, что именно он, такой странный и методичный, пожалуй, нравится мне больше всех...) Начиналась с мыслей об этой удивительной жизни, похожей на туго натянутую звонкую струну, и оборвавшейся так же внезапно и трагично, как лопается струна... С глубокого уважения. И с какой-то безграничной, доброй нежности...
И вот последние пару месяцев мы снова остались наедине друг с другом: Робеспьер и я. По вечерам я чувствовала себя, вероятно, как друг Герцена, Николай Кетчер, который "вместо молитвы на сон грядущий читал речи Марата и Робеспьера". Это действительно было чем-то похоже на молитву. Многое было перечитано, еще больше прочитано в первый раз. Сколько мыслей было передумано за этими горячими речами и статьями... Сколько волнующих вопросов я задавала себе вновь и вновь... А простые и такие глубокие слова скромного аррасского адвоката вносили в мою душу, то удивительный покой, то бурное, неугасимое волнение...
Нас отделяет от Максимилиана Робеспьера с его упорной борьбой за права угнетенных, за то, чтобы их голос был наконец услышан, борьбой против тирании королевской власти и предрассудков эпохи старого порядка, значительное расстояние. И все же, он по-прежнему среди нас. В наших спорах, в наших проблемах, в сегодняшнем дне... Почему мы все еще вспоминаем о нем, когда долгие годы молчания и черной клеветы, казалось, могли навсегда похоронить это имя под обломками прошедших столетий?..
Главная мысль Робеспьера, главные его тревоги всегда о народе. Смысловой центр его политической концепции - это идея народа-суверена. После веков аристократического презрения к народным массам, после веков монархии, когда само понятие народа прочно связывали с презрительным наименованием "черни", с мыслью о бунте, мятеже и разбое, Робеспьер возвышает его, поднимает из прежнего мрака рабства и невежества, почти боготворит: "народу не льстят; льстят тиранам; двадцатимиллионному народу не льстят, как не льстят божеству".
Источником законов в государстве, согласно Робеспьеру, является ни какой-либо законодательный орган, а закон "имеет опорою сам народ, и сила закона есть сила всех граждан, произведением и собственностью которых он является". Разумеется, Конституция и законы должны выражать интересы народа, а не власти и не какого-либо правящего класса.
Подобно просветителям и даже идя дальше многих из них, Неподкупный строит систему своих политических взглядов на следующем положении, взятом в качестве фундамента: "Первое, что должен знать законодатель, это то, что народ — добрый". Соответственно, опасность исходит не от народных восстаний, а от злоупотреблений людей, стоящих у власти: "Смертельная болезнь политических образований не анархия, а тирания". Таким образом, долг законодателя защитить народ от честолюбия и злоупотреблений его уполномоченных. В этой системе представлений очень важна идея, что власть, законодатели существуют для народа, для соблюдения прав и интересов граждан. А не народ служит для удовлетворения честолюбия, жадности и тщеславия правителей. Неужели эти благородные и трогательные мысли не будят сегодня отзвуков в наших сердцах, когда во всем мире стоящие у власти буржуазные политики все чаще цинично и откровенно заявляют, что "государство вам ничего не должно"?..
Мы, вооруженные множеством современных теорий, можем сказать, что концепция о безусловной доброте народа кажется нам слишком наивной. Но не будем невольно упрощать взгляды той эпохи, объясняя их с беспощадным рационализмом наших дней и не учитывая всей сложности комплекса идей того времени. Конечно, и просветители, и революционеры не могли не видеть и в среде народа пороков и эгоистичных страстей и устремлений. Но они объясняли все это наследием деспотизма. Согласно этой мысли, все люди были испорчены несправедливыми учреждениями и законами старого порядка, а так же веками монархических предрассудков. Робеспьер часто напоминает: "Мы возвели храм свободы руками, которые еще заклеймены оковами деспотизма". То есть о том, что революционерам при строительстве нового общества придется иметь дело с людьми, выросшими и сформировавшимися при старом порядке. В общем-то, он не делает исключения и для самих революционеров, и для себя. Мы знаем, что Неподкупный умел признавать свои ошибки и не всегда считал, что его деятельность соответствует новым высоким задачам Революции.
"Давно уже было сказано, что люди, по самому существу своему, свободны и равны и что целью всякого правительства является сохранение их естественных и неотъемлемых прав", - это было для Робеспьера безусловной истиной. Люди обладают естественными правами уже в силу самого факта своего существования. Все несправедливые учреждения, все реакционные теории искажают эту первоначально заложенную в природе истину. Исходя из этого положения, целью законодателя является "вернуть людям полноту всех прав и вторично воссоздать человека по образу божию, искаженному невежеством и тиранами". Сколько величия и сколько высокой веры в человеческое достоинство в этих простых словах! И сколько в них ненависти к рабству и любым формам угнетения.
Как это верно отмечает Альбер Собуль, Максимилиан Робеспьер был убежденным защитником всех угнетенных, всех неполноправных групп населения: "актеров, евреев, рабов негров в колониях". Он выступал не только против аристократии и в защиту категорий населения, подвергавшихся дискриминации. Демократическая программа Робеспьера шла дальше. Как я уже говорила, он всегда стремился защитить народ, это бедное и безмолвное большинство. Стремился защитить не только от привилегированных, от знати, но и от крупной буржуазии, от этой "аристократии богатства". Этой цели была подчинена последовательная борьба Робеспьера в Учредительном собрании против имущественного ценза и деления граждан на "активных" и "пассивных". Потому что все граждане, вне зависимости от их имущественного положения, должны были принимать участие в голосовании и в политической жизни страны. Сейчас это кажется нам само собой разумеющимся фактом. Но стоит помнить, что это право завоевано для нас Французской революцией и далеко не в последнюю очередь усилиями Неподкупного...
Есть вещи, которые с расстояния более двух веков кажутся нам и вовсе удивительными. Возможно, современному человеку сложно представить то время, когда Франция еще не была "единой и неделимой" республикой, а изживший себя реакционный абсолютизм, несмотря на это, яростно сопротивлялся и не хотел уступить дорогу историческому и политическому прогрессу. В то время борьба Робеспьера с монархическими институтами, а затем и самой королевской властью имела огромное значение.
Знаменитая фраза Неподкупного на процессе короля: "Людовик должен умереть, потому что отечество должно жить" выражала больше, чем осуждение конкретных политических преступлений Людовика XVI, королевской власти в целом или общей ситуации, сложившейся в Республике. В ней отразилась глубокая несовместимость дальнейшего существования монархии с рождением нового мира, и вся непримиримость смертельной борьбы, шедшей между молодой свободой и умирающим деспотизмом...
В свете особой актуальности дискуссий о законности и незаконности, правильности и неправильности приговора лицам из царской семьи в нашей стране, хотелось бы привести ценное мнение Робеспьера о том, что законность в данных вопросах довольно условная категория: "Восстание - вот суд над тираном; крушение его власти - его приговор; мера наказания - та, которую требует свобода народа". В самом деле, оправдание Людовика могло иметь лишь одну оборотную сторону: осуждение восстания 10 августа, Республики, приговор всем революционерам и республиканцам!
Раз уж я взялась за тему о казни короля, коснусь здесь же и вопроса о терроре в целом. Сразу оговорюсь, что в задачи моего очерка не входит опровержение всей той истерии, которую много лет поднимала и до сих пор поднимает буржуазная историография и пропаганда по этому поводу, равно как и всех нелепых легенд и стереотипов, сложившихся сразу же после термидорианского переворота. Я позволю себе лишь заметить, что полностью разделяю следующее мнение А. З. Манфреда по данному вопросу: "Реакционная историография не одно десятилетие клеветала на Робеспьера, изображая его кровожадным тираном, озлобленным существом, наслаждавшимся жестокостями террора, главным вдохновителем политики кровавых репрессий. Нет более низкой клеветы на Робеспьера, чем эта".
Подобные измышления невозможно охарактеризовать иначе, как "низкую клевету". Мне хотелось бы только отметить, что большую часть своей жизни Максимилиан Робеспьер был убежденным противником смертной казни. Когда он говорил об этом в Учредительном собрании, многие депутаты считали его взгляды утопическими, и иной раз эти речи вызывали даже насмешки. Как уже было указано, Неподкупный многие пороки и преступления людей объяснял, согласно просветительской теории, искажениями человеческой природы, которое было результатом влияния несправедливых общественных установлений. Он часто подчеркивал, что "... все другие преступления порождаются преступлениями королей, а равно низкими страстями и нищетою". Его глубоко возмущала жестокая система наказаний, существовавшая при монархии: "Возбуждаемое преступлением негодование уравновешивается состраданием, внушаемым крайней суровостью наказаний".
Что касается революционного террора, то он был введен по требованию широких масс санкюлотов, и являлся адекватным ответом на террор контрреволюционного лагеря, способом самозащиты в ходе гражданской войны. Да, конечно, законность и правосудие в условиях революционного времени были иными, чем в мирной ситуации. И, разумеется, никто не застрахован в том числе и от судебных ошибок. Но каким-то жестоким извращением исторической действительности и реальности вообще представляется мне на редкость странный тезис, что во время террора казнили только невиновных! Будучи членом Комитета общественного спасения, Робеспьер с возмущением отвергал подобные обвинения. Он неоднократно указывал на то, что враги Республики сильны и многочисленны, что революционное правительство обязано проявлять суровость, чтобы спасти свободу и республиканцев. Часто говорил о том, что снисхождение так легко оказывают аристократам и королям, отказывая в нем жертвам контрреволюции и простым людям... И, конечно же, обвинения Комитета основывались на серьезных фактах и доказательствах.
Неподкупный был удивительно честным и принципиальным для политического деятеля человеком. Мы нигде не найдем на его жизненном пути следов лжи или компромиссов с совестью. Это убедительно доказывают его "Заметки против дантонистов", предназначенные для частного использования. Вспомним его слова из последней речи 8 термидора: "Лишите меня моей совести, и я буду самым несчастным из всех людей..." Ему была глубоко чужда беспринципность, которую могли проявлять такие деятели Революции, как Мирабо, Лафайет, Дантон. Ему была отвратительна та аморальная концепция политики, которая прочно связывалась в представлении республиканцев с дискредитировавшей себя монархией: вся эта система использования любых средств и людей для достижения цели, тайной дипломатии и интриг, ненавистных и беззаконных lettres de cachet... Робеспьер убежденно отвергал все безнравственные политические средства старого порядка: "Оружие свободы и тирании столь же различно, как противоположны друг другу свобода и тирания". Он полагал, что Республика должна быть основана совсем на других принципах, чем монархия, и говорил, что "полезно то, что справедливо".
И Альбер Матьез, и, вслед за ним, А. З. Манфред совершенно обосновано утверждают, что Робеспьер, безусловно, понимал пагубность расширения практики террора. Он не принимал многие методы, практикуемые уполномоченными Республики в охваченных гражданской войной департаментах, и стремился их ограничить. Сейчас сложно судить, мог ли Робеспьер на расстоянии верно оценить, насколько адекватны были ответы республиканских комиссаров на роялистский террор. Но речь не об этом. При анализе данной темы, необходимо также учесть тот крайне важный факт, что Робеспьер не имеет отношения и не несет ответственности за так называемый Великий террор, который был развязан во многом для дискредитации Комитета и, в первую очередь, Робеспьера лично. Сам же он прозорливо предупреждал: "Горе тому, кто осмелится направить террор на народ, он должен относиться только к его врагам!"
Принято считать, что отношение к проблеме в целом можно ярко проиллюстрировать этой знаменитой фразой Робеспьера: "... движущей силой народного правительства в революционный период должны быть одновременно добродетель и террор — добродетель, без которой террор пагубен, террор, без которого добродетель бессильна". Пожалуй, это действительно верно. Но я не могу спокойно читать другое его высказывание, которое так драматично рисует совершенно иную сторону положения Комитета, показывая, как важна была его миссия, насколько опасной и тяжелой была работа в нем, и как легко любой из его членов мог стать жертвой кинжалов контрреволюции: "Мы отдаем себя в руки отдельных убийц для того, чтобы преследовать убийц всего общества"...
Несомненно, актуальной в идейном наследии Робеспьера во все времена будет его мужественная борьба против авантюристической военной политики жирондистов. Как видно из цитаты, приведенной мной в самом начале этого обзора, он выступал против вмешательства в дела других государств и считал немыслимым насильственное насаждение свободы. История показала глубокую правоту Неподкупного во время наполеоновских войн, которые очень скоро обнаружили свой завоевательный и несправедливый характер. И какими своевременными и свежими кажутся эти мысли сейчас, когда повсюду грубо и жестоко нарушается суверенитет более слабых государств и под извращенным до неузнаваемости лозунгом "демократии" бесстыдно навязывается воля сильнейшего!
Робеспьер выступает не просто против войны, он различает характер войн: "Есть два вида войн. Есть войны за свободу и войны, порождаемые интригой и честолюбием. Есть войны народа и войны деспотизма".
Его восхищала та самоотверженность и сила духа, с которой французский народ защищал свою свободу и Республику от всех пытавшихся задушить ее государей Европы. Робеспьер подчеркивал роль этого великого энтузиазма, патриотизма, героизма, когда сила духа и убежденность в справедливости своего дела творили чудеса, разбивая превосходящие неприятельские армии на всех границах Франции: "... сто деспотов не так сильны, как одна нация, потому что двадцать автоматов, дерущихся за дело деспотов, не стоят одного гражданина, взявшего оружие, чтоб воевать за родину и свободу".
Предельной актуальностью обладают и проницательные предупреждения Робеспьера о том, что часто военными кампаниями стремятся отвлечь внимание народа от политических и социальных проблем, существующих внутри страны: "Вынуждая нас заботиться о внешней безопасности государства, война отвлекает нас от забот о нашей внутренней свободе".
Робеспьер отвергает старый мир, в котором господствовала только ненависть и вражда между народами. Он устремляет свой взор в будущее, где ему рисуется трогательная картина дружбы и братской любви между всеми нациями. Его сердце переполнено тревогой и заботой не только о сегодняшнем дне, но и о светлом будущем человечества. Не только о своей родине, но и обо всех людях на земле... Чтобы проиллюстрировать эти благородные и дорогие моему сердцу мысли, я позволю себе длинную, но такую вдохновенную цитату: "Кто из нас не чувствует, как возрастают все его силы, кто из нас не подымается даже над самим человечеством, когда думает о том, что мы боремся не за один народ, а за всю вселенную? Не только за людей, живущих теперь, но за всех тех, кто будет жить? Пусть угодно будет небу, чтобы эта истина не была замкнута в узком кругу, пусть она будет услышана в одно и то же время всеми народами! В тот же миг все факелы войны погаснут, исчезнет власть лжи, цепи в мире будут разбиты, источники народных бедствий высохнут, все народы сольются в один братский народ и у вас будет столько друзей, сколько на земле существует людей". Неужели за этой прекрасной дымкой мечты уже не брезжит свет рождающегося интернационализма? И неужели она не кажется такой потрясающей нам, когда из клеток отчаяния и возродившейся ненависти, мы по-прежнему доверчиво протягиваем руки друг другу, не глядя на цвет кожи, языки и различия?..
Пожалуй, можно согласиться с Альбером Собулем, когда он определяет Робеспьера как спиритуалиста. Не только для него, для всей эпохи было характерно недооценивать роль объективных и материальных факторов в историческом процессе. Его религиозные воззрения также были специфичны. Робеспьер отвергал атеизм как аристократическое мировоззрение, дававшее представителям аристократии возможность не ограничивать себя никакими моральными рамками. Но его религиозные взгляды, естественно, не были связаны и с традиционным католицизмом.
Исторически сложилось так, что значительная часть французского духовенства (особенно неприсягнувшего) играла активную контрреволюционную роль в ходе Революции. Еще в эпоху Просвещения она противилась развитию прогрессивной научной и политической мысли, выступало за преследования философов. Поэтому отношение Робеспьера к официальной религии было критичным и осуждающим. Мы помним, как он сам признавался, что "всегда был плохим католиком". Он сурово отзывается о духовенстве: "Священники создали бога по своему образцу; они сделали его ревнивым, капризным, алчным, жестоким, беспощадным". Робеспьер подчеркивает роль священников в защите и поддержке королевской власти, старого порядка, деспотизма: "Скипетр и кадило составили заговор для того, чтобы опорочить небо и захватить землю".
По сути религиозные взгляды Робеспьера являются своеобразным отражением его социальных и политических теорий. Мысль о самой сущности божества лишена какого-то конкретного содержания: она тесно связана с природой, а храмом божества является вселенная. Больший интерес Неподкупного вызывают вопросы высшей справедливости. Он полагает, что естественные права людей вложены в сердца самим создателем, а тирания и несправедливые законы и установления исказили и старались стереть эти права в человеческих душах. Говоря о боге, Робеспьер и его наделяет, если можно так выразиться, социальными функциями: "Мой бог, это тот, который создает всех людей для равенства и для счастья. Это тот, который защищает угнетенных и истребляет тиранов. Мой культ, это культ справедливости и человечности!"
Важно отметить также и то, что Робеспьер выступает за свободу частных религиозных и философских воззрений. Он говорит, что Конвент не должен вмешиваться в эти вопросы и создан не для того, чтобы пропагандировать какие-то религиозные идеи. Он признает свободу всех частных культов до тех пор, пока они не вмешиваются в общественные дела с целью вредить благу граждан и Республики.
Несколько слов хотелось бы сказать о взглядах Робеспьера на человеческую природу и вопросы воспитания. В принципе они непосредственно перекликаются с воззрениями на народ и с тезисом о его доброте. "Природа создала человека добрым, - утверждает Неподкупный. - Тот, кто отрицает это положение, не должен и помышлять о создании учреждений для человека. Стало быть, если человек испорчен, то вина за это должна быть возложена на пороки общественных учреждений". Выходом из ситуации ему видится реформирование и изменение несправедливых общественных институтов. Слишком наивный и утопический взгляд, возможно, скажем мы сегодня. Да, взгляд, не лишенный доли идеализма. Но читая эти слова, я невольно задумываюсь о том, сколько страшных драм, таящихся в нашем детстве, вынесенных нами из всех воспитательных учреждений, можно было бы избежать, если бы за основной тезис было принято это наивное, но представляющееся мне прекрасным, "природа создала человека добрым"...
Робеспьер очень верно подчеркивает, что при монархии, в несправедливом обществе, система государственного воспитания и пропаганды способна привить лишь нечестные и аморальные политические принципы: "Для народа, живущего под властью дурных законов, государственное воспитание есть лишь еще один бич. Ему остается только сохранять, в независимой сфере частной жизни и отеческого воспитания, средства поддержания некоторой связи с вечными принципами справедливости и правды".
Несомненно, актуальным для социализма и коммунизма является следующий тезис Неподкупного о задачах развития всех способностей отдельной личности и о балансе между индивидуальными и общественными интересами: "Целью гражданского общества является развитие естественных способностей человека для счастья отдельных лиц и общества в целом. Единственный путь к достижению этой цели заключается в согласовании частных интересов с общими интересами..."
При изучении политических и, в особенности, социальных взглядов Максимилиана Робеспьера, ярко вырисовывается закономерность, показывающая нам, что из них впоследствии вышел весь утопический социализм и в значительной степени все социальные концепции XIX в. В этой связи мне представляется очень глубокой мысль В. И. Ленина о влиянии Великой французской революции на последующую историю и культуру: "...Все развитие всего цивилизованного человечества во всем XIX веке — все исходит от великой французской революции, все ей обязано". И в самом деле, читая литературу эпохи романтизма, не слышим ли мы причудливо преломленное эхо века Просвещения? И не вырисовываются ли за страстными страницами Виктора Гюго, с его горячим пацифизмом, ненавистью к догматизму и фанатизму, с трогательным состраданием к несчастным и угнетенным, к людям, испорченным уродливыми общественными установлениями и предрассудками, драматичные тени Руссо и Робеспьера?..
Но почему Максимилиан Робеспьер, деятель эпохи буржуазной революции, стал таким важным символом для левого движения во многих странах мира и до сих пор им остается? И почему с такой враждебностью и неприязнью относятся к нему все буржуазные партии и силы?
На первый взгляд, дистанция между идеализмом Робеспьера, его социальной программой и историческим материализмом, социальными требованиями коммунизма очень велика. И это действительно так. Марксистская историография вполне обоснованно критикует ошибки, заблуждения, слабости, характерные для мировоззрения и революционной деятельности Робеспьера. Она отмечает, что даже в эпоху якобинской диктатуры не был отменен имевший антирабочую направленность закон Ле Шапелье, что, по сути, не были учтены интересы наемных рабочих и беднейших слоев населения деревни. Серьезной политической ошибкой Робеспьера и всех якобинцев вообще было настороженное и враждебное отношение к движению "бешеных". Кроме того, тогда как коммунизм выступает за отмену частной собственности и общую собственность на средства производства, а так же за социальное равенство, французские буржуазные революционеры, разумеется, поддерживали институт частной собственности и придерживались системы руссоистского эгалитаризма. Согласно этой теории, Робеспьер и якобинцы считали имущественное равенство недостижимым, и выступали за постепенное и примерное уравнение состояний, которое исключало бы как нищету, так и богатство. Этого предполагалось достичь довольно простыми методами: дроблением крупных состояний во время наследования и, по сути, благотворительными мерами по ликвидации нищеты (такими, как вантозские декреты). Большая трагедия якобинцев состояла в том, что эти меры были совершенно утопическими. Дальнейшая экономическая эволюция неумолимо вела к развитию капитализма и росту крупной буржуазии.
Но вернемся к поставленному мной вопросу. Почему, несмотря на все эти существенные расхождения и отличия, Робеспьер уже много лет является одним из героев, чтимых левым движением?
На самом деле, это легко объяснимо. Все противоречия, все заблуждения Робеспьера и других революционных сил его эпохи имеют исторический характер. Иными их взгляды и идеи быть просто не могли, они были полностью обусловлены комплексом экономических, социальных и философских предпосылок. Большую часть французского народа в XVIII в. составляли мелкие производители: ремесленники и их подмастерья, лавочники, крестьяне. Именно их противоречивые и утопические чаяния, в основном, и выражали якобинцы.
И, тем не менее, в революционной деятельности и взглядах Неподкупного содержится много такого, что заставляет буржуазные силы до сих пор бояться его образа. Опыт деятельности Робеспьера - это обширнейший опыт борьбы против господствующего класса (которым являлось тогда дворянство), борьбы за самые широкие политические права для всех низших и угнетенных. Крупная буржуазия в лице фейянов и жирондистов ненавидела Робеспьера уже при его жизни, рисовала его диктатором и анархистом и упорно боролась против него и идущих за ним сил. Ненавидела за трогательное и глубокое сочувствие к бедным, за то, что он хотел привлечь к управлению Республикой широкие народные массы, за то, что считал народ высшим источником власти.
Более того, (какая дерзость для буржуазии!), хотя Робеспьер и признает право собственности, он смеет его ограничивать: "Собственность есть право каждого гражданина пользоваться и распоряжаться тою долею имущества, которая гарантирована ему законом. Право собственности, как и другие права, ограничено обязанностью уважать права других. Оно не может наносить ущерба безопасности, свободе, существованию собственности других людей".
Мне думается, профессор Манфред очень точно подметил, как этот страх буржуазии был невольно сформулирован в следующем тезисе Э. Кинэ: "Кинэ так прямо и писал, что Робеспьер после падения Жиронды стал ссорить народ с буржуазией".
Всех перечисленных причин более чем достаточно, чтобы понять, почему Неподкупный возбудил против себя такую ненависть всех буржуазных политиков и историографов мира, и почему его наследие и жизненный пример будут всегда актуальны для левых сил. Пожалуй, здесь уместно будет привести очень значимые слова Ленина, имеющие в виду как раз Робеспьера: "Нельзя быть марксистом, не питая глубочайшего уважения к великим буржуазным революционерам..." Нужны ли еще аргументы, объясняющие, почему благодарная память о Максимилиане Робеспьере живет в сердце каждого, кто так или иначе хочет связать свою судьбу с социализмом и коммунизмом?
Максимилиан Робеспьер был замечательным примером стойкого, сильного и бесстрашного революционного борца. Интересы народа и Революции всегда были для него превыше личных побуждений и превыше собственной жизни. "Представитель народа не может допустить, чтоб его лишили права защищать народные интересы, - говорил он. - Никакая власть не может его лишить этого права иначе, как лишив его жизни".
Он предъявлял очень высокие, суровые требования к качествам настоящего революционера. Неподкупный полагал, что "республиканцев ничто не должно страшить". В его глазах представители народа, борцы за его права, должны были быть безукоризненно честными и бескорыстными. Робеспьер с негодованием отвергал все пороки уполномоченных, характерные для системы старого порядка. В этом отношении показательны слова из его последней речи: "Я создан, чтобы бороться с преступлением, а не руководить им".
Робеспьер прошел огромный путь вместе с Революцией и внимая ее урокам. За пять революционных лет он из простого провинциального адвоката превратился в великого революционера и выдающегося деятеля Республики. Несомненно, ему был присущ социальный оптимизм, так как он упорно боролся за демократию, за расширение прав трудящегося большинства. И, тем не менее, по характеру, по личностному складу ему также была присуща пессимистическая, меланхоличная нота. Робеспьер сам называл себя "самым пессимистичным патриотом".
Возможно, с этой чертой его личности перекликается и следующая особенность, которую мне тоже хотелось бы отметить. Мне кажется, что натуре Робеспьера была присуща довольно ярко выраженная жертвенность, в наиболее трагические моменты перераставшая даже в жажду жертвы.
Какая-то нота отчаяния, безысходности, какое-то ощущение утраты верного пути звучит в этом возгласе из речи на празднике в честь Верховного существа: "О, величественный народ! прими в жертву все мое существо; счастлив тот, кто родился в твоей среде! Еще более счастлив тот, кто может умереть за твое счастье!"
Как мы помним, Амель даже очень поэтично называл Робеспьера "Христом революции". Предоставлю читателю судить, сколько в этой драматической жертвенности есть от христианского. Мне это сделать сложно.
А между тем, была в ней и совсем другая сторона. И именно она привлекательна для левого движения, для которого важное значение имеют коллективистские ценности. Робеспьер в значительной степени лишен эгоизма. (Не индивидуализма. Вспомним, как Собуль характеризует его и многих его коллег по Комитету как ярко выраженных индивидуалистов). В Неподкупном была заложена поразительная готовность бороться и жить ради интересов других, ради интересов всего общества. Наиболее верно мою мысль могут проиллюстрировать его замечательные слова все из той же речи от 8 термидора: "Чем больше спешат окончить мою жизнь, тем больше я хочу поторопиться заполнить ее полезными действиями для счастья мне подобных".
Часто образы великих людей рисуются нам в несколько идеализированном свете. Но на самом деле, в них важно видеть также и человеческое. Я уже говорила о том, что Робеспьеру были присущи и ошибки, и противоречия. Но главное не в этом. Иногда стоит попытаться увидеть за образом выдающегося революционера человеческую индивидуальность. Много было сказано разными авторами про удивительную цельность натуры Неподкупного. И это, безусловно, верно. Но разве, для того, чтобы сохранить в памяти его индивидуальный облик, нам не стоит так же помнить и о том, что он был строгим, сдержанным, не слишком общительным человеком. Что у него были глаза мыслителя. И что он привык нервно сжимать руки во время душевного волнения.
Да, конечно, он был таким же человеком, как и другие. И все-таки, когда читаешь его письма, статьи, речи, бросается в глаза и нечто иное. Нечто, что все же отличает Робеспьера от многих и многих... Это удивительная, кажущаяся почти невероятной, душевная чистота. И глубокая искренность, которая чувствуется буквально в каждом слове. Максимилиан Робеспьер выступает на этих страницах человеком, умеющим остро воспринимать красоту мира, чувствительным и даже сентиментальным. Человеком, который был способен братски и нежно любить людей (слово "нежность" придает какой-то особенно трогательный оттенок большинству его речей). Человеком, который, несмотря на то, что у него никогда не было жены и детей, и на то, что он так рано потерял родителей, сохранил в своем сердце бесконечное тепло ко всем детям Республики, уделяя особое внимание проекту о воспитании и образовании, и постоянно борясь за их счастливое будущее...
Есть что-то очень драматичное, даже страшное, в том, что две следующих фразы принадлежат одному человеку. Прочтите эти отрывки друг за другом и, быть может, вы поймете, почему меня так ранит это сопоставление... Вот недавно приехавший в Париж Робеспьер восторженно описывает в письме к своему другу Бюиссару торжественное шествие депутатов Национального собрания: "Если б даже великие идеи не могли полностью захватить душу, то одно огромное множество невооруженных граждан, которые, казалось, стеклись со всех сторон и облепили дома, возвышения, даже расположенные вдоль дороги деревья, женщин, украшавших окна высоких и великолепных зданий, которых мы встречали на нашем пути, рукоплескания и патриотические восторги которых вносили в это национальное празднество нежность и яркость. Указанных обстоятельств и ряда других, не менее интересных, было бы достаточно, чтобы это великое событие осталось навсегда в воображении и в сердце всех, кто были его свидетелями". И вот, через пять лет, Неподкупный, бросив свои суровые обвинения заговорщикам с трибуны Конвента, холодно и ожесточенно прибавляет: "Говоря эти слова, я оттачиваю против себя кинжалы, но я для этого их и говорю".
Робеспьера мучительно ранила жестокая клевета, которая очерняла его дело служения народу, которая уже при жизни стала покрывать его портрет и портреты других республиканцев зловещей черной краской. Кажется, до сих пор мы слышим эту боль в отчаянном, страстном восклицании: "Казаться предметом ужаса в глазах тех, кого уважаешь и кого любишь, - это для человека чувствительного и честного, самая ужасная пытка!"
И эта пытка как будто продолжается в веках... С упадком и кризисом левого движения в мире черная легенда о Робеспьере все растет и расширяется. Все буржуазные политики и властители мира словно не могут простить давно ушедшему революционеру этого грозного предупреждения и напоминания: "Когда правительство нарушает права народа, восстание является, для народа и для каждой части народа, самым священным правом и самой неотложной обязанностью".
До сих пор Неподкупный, со своей кристальной честностью и страстным стремлением к свободе и равенству, является суровым и неумолимым зеркалом, в котором еще ярче и беспощаднее отражается их честолюбие, эгоизм, жажда прибыли любой ценой, их равнодушие и презрение к народу: "Если человек спасает другого человека от нищеты или от смерти, никто не оспаривает его права на дань уважения. Но если он хочет освободить великий народ от рабства и угнетения, его преследуют и объявляют мятежником. Дело в том, что частная добродетель не тревожит людей у власти, а общественная добродетель бьет прямо по их слабости, по их спеси и по их деспотизму".
Изменится ли все это однажды? Или черной легенде о Максимилиане Робеспьере суждено существовать вечно?
Более двухсот лет назад известь уничтожила все, что осталось от Робеспьера. Дожди и снега быстро разрушили непрочный памятник, установленный французскому революционеру в городе на Неве в драматичном 1918 году. В дыму нацистских костров растворялись строки Лефевра, писавшего о Революции и о Неподкупном...
Но сегодня я снова пишу его имя, а вы его читаете. А значит он все еще среди нас. И я не могу, не хочу и не должна верить, чт<