Жила-была на свете девочка, мама ее писала стихи, отец до поры сражался с красными. В голодной Москве девочка носила богоподобной матери пшено в ладони из детского сада. В Чехословакии зеленоглазая, странная и дерзкая девочка жила в 10-м бараке русской гимназии в Моравской-Тршебове. О десятилетнем ребенке уже были написаны статьи Бальмонта и Волконского, а ее соученица Алла Головина позже вспоминала: " Она просто сознавалась стихами в ощущениях детского чуда:
Милая рождественская Дама,
Уведи меня с собою в облака.
Белый ослик выступает прямо,
Ты легка, и я уже легка.
Я игрушек не возьму на небо…
Ослик твой не хочет молока.
Да и я уже сыта без хлеба…
Ты – легка, как я теперь – легка".
Счастлива я была – за всю свою жизнь – только в тот период, с 37 по 39 год в Москве
В Париже девочка любовалась игрушками в Bon Marche и собирала рождественские подарки: " Маме – рубашка, которую сама сшила, с мережкой и вышивкой, папе – полдюжины платков (сама метила) и Мурру – очень миленького игрушечного баранчика, беленького, с голубенькой ленточкой" (А. Эфрон – Анне Тесковой, 19 декабря 1925). Она посещала Училища прикладного искусства и изящных искусств (при Лувре), рисовать ее учили, в частности, Н. Гончарова и В. Шухаев.
Потом девочка выросла, увлеклась идеей "возвращенчества" в СССР, кламарское бедное жилище стало ее тяготить, а еще более того – материнская вездесущая опека. Как снежный ком увеличивалось и недовольство Марины Ариадной: " Шесть лет школы пока что зря, ибо зарабатывает не рисованием, а случайностями, вроде набивки игрушечных зверей, или теперь, м.б. поступит помощницей помощника зубного врача – ибо жить нечем. Очень изменилась и внутренно… Вечное желание "компании" – какой бы ни было, т. е. просто хохотать вместе. Вечное и бессмысленное чтение газет – лишь бы "новости". Мне с ней скучно. И ей – со мной. На меня она совершенно непохожа: я никогда не была ни бессмысленной, ни безмысленной, всегда страдала от "компании", вообще всегда была – собой <…> Мне чужда ее природа: поверхностная, применяющаяся, без сильных чувств, без единого угла. Это не возраст, это – суть, вскрывшаяся с той минуты, когда она вышла из-под моего давления, стала – собой", – писала Марина Цветаева Анне Тесковой.
Я работаю буквально не вставая с места, с усидчивостью монумента Островскому у Малого театра
Ариадна первой из необыкновенного семейства вернулась в Советский Союз – в марте 1937 года, работала в Журнально-газетном объединении (ЖУРГАЗ) – в штате ежемесячного издания Revue de Moscou. Алис Феррон (псевдоним Ариадны) писала очерки "День отдыха в Москве", "День в магазинах", "День в лагере" (не пугайтесь, он был для " Красноармейского номера"), к делу этому относилась здраво: " Получилось, правда, г... – но ведь Красная армия вовсе не моя стихия!" 27 августа 1939 г. Эфрон арестовали, под пытками она дала признательные показания и была осуждена за "шпионаж" на 8 лет лагерей. Срок отбывала в Коми и Мордовии, работала на лесоповале, в швейном, химическом, деревообрабатывающем цехах. После освобождения в 1947–1949 годах жила в Рязани, преподавала в тамошнем художественном училище. В 1949 г. арестована повторно и отправлена в пожизненную ссылку в Туруханск (Красноярский край), где работала художником-оформителем районного Дома культуры: " Пишу лозунги, которые перестирываются, рекламы, которые вновь и вновь забеливаются, декорации, которые перекрашиваются и перестраиваются, и т. д." 31 августа 1954 г. Ариадна получила паспорт с ограничением мест проживания, в Москву ей удалось вернуться год спустя – в июне 1955 г., вместе с подругой на всю оставшуюся жизнь – Адой Шкодиной-Федерольф (1901–1996, познакомились в рязанской тюрьме в 1949-м). Последние двадцать лет жизни Ариадна занималась подготовкой и публикацией наследия матери в СССР, жила многочисленными переводами – из Лопе де Веги, Арагона, Элюара, Верлена, Бодлера, Тирсо де Молины, Скаррона и др.: "Я работаю буквально не вставая с места, с усидчивостью монумента Островскому у Малого театра; только что голуби de la paix не какают на голову, а так – сходство полное". Сборники Марины Цветаевой с трудом одолевали рогатки советской цензуры, а труды переводческие были нерадостными: " Жалею ужасно, что связалась с Петраркой, – я способна переводить его лишь на мыло, а он по-прежнему верен лишь Лауре и не желает и взгляда бросить в мою сторону".
Дом-музей Марины Цветаевой выпустил книгу писем Ариадны Эфрон – Лидии Бать (1897–1980), сначала коллеге, а потом подруге и соседке. Если биография Ариадны Эфрон носила катастрофический характер, то жизнь Лидии Бать – пример образцовой судьбы второстепенного советского литератора. Она родилась и выросла в Одессе, в интеллигентной и преуспевающей семье (отец – кандидат права, мама – зубной врач). После революции и Гражданской войны Лидия стала служить в Одессе в системе просвещения (библиотеки, литературные секции, клубы), самой известной ее ученицей оказалась Маргарита Алигер. После мутной романтической истории – первый муж Бать как будто застрелился от ревности на пороге ее спальни – Лидия в 1923 г. вышла замуж за Самуила Мотолянского (1896–1970), юриста, статистика и проектировщика "городов-садов" (с 1933 г.). В 1932 г. Бать переезжает в Москву и начинает журналистскую работу. Решающим стало ее знакомство с " маленькой ходячей энциклопедией в больших очках" – Александром Дейчем (1893–1972), литератором из Киева, товарищем и коллегой Луначарского, Кольцова, Рыльского. Дейч устроил Лидию в систему ЖУРГАЗа: ее хороший французский язык пригодился на посту ответственного секретаря Revue de Moscou, работала она и в других редакциях "Интернациональной литературы". А. Дейч принимал деятельное участие в издании серии "Жизнь замечательных людей" и как редактор, и как автор. Он пригласил Лидию Бать в помощницы, вместе они написали биографии Нансена, Амундсена, Шевченко. Со временем она самостоятельно опубликовала беллетризованные жизнеописания Алишера Навои и А. С. Новикова-Прибоя, сборники очерков и воспоминаний. Помимо Дейча, покровительствовала Лидии Бать знаменитая коммунистка Елена Стасова, бывшая главным редактором "Интернациональной литературы" в 1938–1943 гг.
Л. Бать и С. Мотолянский благополучно пережили Большой террор и Отечественную войну, но вот брата Лидии – Александра расстреляли в декабре 1937 г. Когда возникла опасность падения столицы, Мотолянского оставили работать в Москве, а Бать с Дейчем эвакуировались в Ташкент. Там Лидия и заинтересовалась литературой Средней Азии, там была принята в Союз писателей, там общалась с Георгием Эфроном и немного помогала строптивому сироте.
Познакомились корреспондентки, как нетрудно догадаться, в коридорах редакций ЖУРГАЗа. Женщины подружились, и Лидия стала, кажется, единственной знакомой Ариадны, которую она познакомила со своими родителями. Дружеские отношения, несмотря на различие судеб, продолжались до самой смерти Эфрон в 1975 г.
Комната Эфрон и Шкодиной в Туруханске
Переписка началась вскоре после знакомства – в 1939 г., но надолго прерывалась по очевидным причинам, когда Эфрон находилась в заключении или на поселении. Регулярный характер она приобрела с конца 1954 г., сначала Ариадна писала из Туруханска, позже – из Тарусы, где поселилась вместе с А. Шкодиной. В 1962 г. Эфрон и Бать стали соседками: Ариадна получила кооперативную квартиру в одном из "писательских" домов у станции метро "Аэропорт".
Трудно ожидать сенсационных откровений от писем почти загубленного советским режимом человека, да и Лидия Бать не относилась к конфиденткам Эфрон. Тем не менее внимательный читатель немало узнает о времени и жизни Ариадны.
Выйдя из сундука, мамина жизнь туда не возвращается больше, над этим не закроешь крышку
Семья Эфронов была уничтожена в годы войн и репрессий, а после лагерей и ссылок Ариадна уже не пыталась обзавестись новой, довольствуясь испытанной компаньонкой Адой. С тетушками Ариадна соблюдала дистанцию: Валерия Цветаева была, скорее, соседкой; Елизавета Эфрон – болезненной старушкой; Анастасия Цветаева шутливо прозывалась Савонаролой-Аттилой. Ближайшими существами были зверушки: в детстве Ариадна обожала игрушечных, в зрелости – живых – бесчисленных и прехорошеньких Мурзиков и Шушек. Покидая ссыльный Туруханск, Ариадна огорчалась одним обстоятельством: " А собаку-то, собаку-то бросить! Такую милую, верную, красивую и умную собаку, которая решительно все понимает, настолько, что иногда приходится говорить по-французски! И никто ее брать не хочет, т. к. здесь все собаки – рабочие, воду возят и дрова, а моя только умеет ходить на задних лапах и кусать милиционеров".
Семьи не было, но оставалось трагическое семейное наследие: " Пока нашла 64 тетради. Из этого сундука, окованного железом, как из ящика Пандоры, встает вся та жизнь, которую я в себе держала, тоже, как в ящике, и не давала ей ходу. Выйдя из сундука, мамина жизнь туда не возвращается больше, над этим не закроешь крышку. Все это сильнее меня – и живее меня, живущей". Исправить это прошлое не могли никакие реабилитации, полученные в коридорах, пахнущих табачным дымом и уборными, или "компенсации" в виде позабытых в багаже Ариадны ботинок попутчика-следователя.
Ариадна Эфрон
Вернувшись из Франции, Ариадна Эфрон навсегда угодила в зловещий советский бермудский треугольник. С одной стороны, была провинция – необъяснимая, где зампредседателя колхоза оборачивался практикующим шаманом; агрессивная, с опасным татаро-монгольским огоньком в глазах, и неизменно бедная: "В магазинах – унылые ситцы и культтовары каменного века, в продуктовых – хлеб, конфеты "Весна" и рыбные консервы "Ряпушка". Другой стороной была Москва, с бытом литературной поденщицы: квартира с обстановкой – " мокрое пятно в углу и сухие пятна на обоях: все же не совсем пусто!" Свои интеллигентские будни Ариадна описывала с нескрываемой иронией: " На днях был у меня Орлов; говорили за литературу и пили чай из синего Веджвуда; к чаю была одна ложка серебряная и одна алюминиевая и еще немного варенья". Но Москва оказывалась источником помощи, в которой Ариадна постоянно нуждалась. Умирающий от рака Казакевич и одесская ученица Лидии Бать – Алигер организовали получение ссуды для кооперативной квартиры. Эренбург " подарил "Оттепель", семена голубого эвкалипта и еще какие-то пилюли от тошноты на самолете" (встреча состоялась в ноябре 1954 г. в Москве, куда Эфрон ненадолго приехала по делам реабилитации).
Все понятнее и ближе становятся здесь истоки маминого творчества – вскормившая и убившая ее Россия
Третьей и самой приятной стороной "социалистических Бермуд" была Таруса – " филиал Переделкина и Барбизона; пляж умощен телами окололитераторов и околохудожников; в воздухе висели исключительно интеллектуальные разговоры и философские термины". Проживавшая там единокровная сестра Марины Цветаевой – Валерия подарила Ариадне часть участка, где Эфрон и Шкодина построили скромный домик: " Мороз стучал кулаком в бревна домика; именно такое впечатление – вдруг раздается глухой удар в стену: от холода бревно дает трещину". Но была зато чудесная старинная идиллия: " Немного распущенный, но уютный, со всякими закоулочками, домик над Окой, изумительный сад с кустами сирени, жасмина, жимолости, бузины. Много деревьев, много малины и смородины. Есть бодучая коза с кошачьими глазами, и с такими же глазами очень милая кошка, и совсем маленький котенок, который прелестно шипит на меня. Есть и собачонка на коротких лапах, с которой мы уже никуда друг без друга. А главное – все вокруг почти такое же, как в мамином детстве … Все понятнее и ближе становятся здесь истоки маминого творчества – вскормившая и убившая ее Россия".
В Тарусе и Болшеве Ариадна с облегчением расставалась с сартровской тошнотой советской повседневности и переживала прустианское чувство обретенного времени. А Лидия Бать стала для Ариадны, пожалуй, своеобразной Тарусой, только среди людей: " Ты – кусок моей молодости и счастья, потому что счастлива я была – за всю свою жизнь – только в тот период, с 37 по 39 год в Москве, именно и только в Москве. До этого счастья я не знала, после этого узнала несчастье, и поэтому этот островок моей жизни так мне дорог и так дороги мне мои тогдашние спутники".