С этими аргументами Дженкинс и Бингам добились того, что казнь трижды переносилась Верховным судом США – Большим Мальчиком, как называли его многие осужденные, – но в каждом случае суд, который никогда не комментирует в таких случаях своих решений, отклонял апелляцию, отказываясь истребовать дело для полного пересмотра. В марте 1965 года, когда Смит и Хикок находились в камерах почти две тысячи дней, Верховный суд штата Канзас постановил, что их жизни должны прерваться между полуночью и двумя часами утра в среду, 14 апреля 1965 года. После этого недавно избранному губернатору штата Уильяму Эйвери было направлено прошение о помиловании; но Эйвери, богатый фермер, чутко прислушивающийся к общественному мнению, отказался вмешиваться, считая, что такое решение суда будет «лучше всего отвечать интересам народа Канзаса». (Два месяца спустя Эйвери также отклонил прошение о помиловании Йорка и Латама, которых повесили 22 июня 1965 года.)
И так случилось, что в светлые часы утра среды Элвин Дьюи, завтракая в кофейне топикской гостиницы, прочел на первой странице «Канзас-Сити стар» заголовок, которого он давно ждал: «СМЕРТЬ НА ВИСЕЛИЦЕ ЗА КРОВАВОЕ ЗЛОДЕЯНИЕ». Статья, написанная репортером «Ассошиэйтед Пресс», начиналась следующим образом: «Ричард Юджин Хикок и Перри Эдвард Смит, соучастники в преступлении, умерли на виселице в тюрьме сегодня рано утром за то, что совершили одно из самых кровавых убийств в криминальной летописи штата Канзас. Хикок, 33 лет, умер первым в 0.41; 36-летний Смит умер в 1.19…»
Дьюи видел, как они умерли, поскольку он был среди двадцати с небольшим свидетелей, приглашенных на церемонию. Дьюи еще ни разу не присутствовал при казни, и когда в полночь он вошел в холодное помещение склада, зрелище его удивило: он ожидал увидеть подобающую случаю торжественность обстановки, а не эту тускло освещенную пещеру, загроможденную пиломатериалами и прочим хламом. Но сама виселица с двумя бледными петлями, привязанными к поперечине, достаточно впечатляла, равно как и палач, который отбрасывал длинную тень на платформу, стоя на верху своего деревянного орудия высотой в тринадцать ступеней. Палач, неизвестный толстокожий джентльмен, специально вызванный из Миссури для этого дела, за которое он получал шестьсот долларов, был одет в поношенный двубортный костюм в тонкую полоску, излишне свободный для его узкой фигуры – пиджак доходил ему чуть не до колен. На голове у него была ковбойская шляпа, которая, пока была новой, вероятно, была ярко-зеленого цвета, но теперь смотрелась как потрепанная, засаленная диковина.
Дьюи также показались странно спокойными и будничными разговоры других приглашенных в ожидании, как сказал один свидетель, «празднества».
– Я слышал, они собирались тянуть соломинку, чтобы узнать, кому идти первым. Или бросить монетку. Но Смит говорит, давайте в алфавитном порядке. Ясное дело, ведь «эйч» идет раньше «эс». Ха!
– А вы читали в сегодняшней газете, что они заказали для последней трапезы? Одно и то же. Креветки. Чипсы. Чесночные гренки. Мороженое и землянику со взбитыми сливками. Понятное дело, Смит почти не притронулся к еде.
– А этот Хикок не лишен чувства юмора. Мне рассказали, что примерно час назад один из охранников ему сказал: «Это будет самая длинная ночь в твоей жизни». А Хикок засмеялся и говорит: «Нет, самая короткая».
– А слышали про глаза Хикока? Он их оставил глазному врачу. Как только его вынут из петли, этот врач выдерет ему глаза и приделает их к чьей-то голове. Не хотел бы я быть на месте этого кого-то. С его глазами мне было бы очень не по себе.
– Боже! Неужели дождь начинается? А я все окна оставил открытыми! Бедный мой новый «шеви»!
Внезапный дождь застучал по высокой крыше склада. Звук, мало чем отличающийся от «тра-та-та-та» военных барабанов, возвестил о появлении Хикока. В сопровождении шести охранников и бормочущего молитвы священника он приблизился к эшафоту, где на него надели наручники и уродливой сбруей из кожаных ремней притянули руки к туловищу. У подножия виселицы начальник зачитал ему официальный приказ о приведении в исполнение смертного приговора, документ на две страницы; и пока начальник читал, глаза Хикока, ослабевшие после десяти лет тюремного полумрака, блуждали по лицам присутствующих; наконец, не увидев того, кого он искал, Дик спросил шепотом ближайшего к нему охранника, нет ли тут кого-нибудь из семьи Клаттеров. Когда ему сказали, что нет, заключенный, казалось, был разочарован, как будто решил, что протокол этого ритуала мести не соблюден должным образом.
По традиции начальник тюрьмы, зачитав текст, спросил осужденного, не хочет ли он сказать последнее слово. Хикок кивнул.
– Я просто хотел сказать, что не держу на вас обиды. Вы посылаете меня в лучший мир, чем тот, что я знал. – Потом, словно желая подчеркнуть свои слова, он обменялся рукопожатием с теми четырьмя людьми, которые и были ответственны за его арест и осуждение, и все попросили разрешения присутствовать при казни: агенты Рой Черч, Кларенс Дунц, Гарольд Най и сам Дьюи. – Рад вас видеть, – сказал Хикок с самой очаровательной улыбкой; казалось, он приветствует гостей на собственных похоронах.
Палач кашлянул – нетерпеливо снял шляпу и снова надел, жестом, несколько напоминающим тот, каким канюк в раздражении приглаживает перышки на шее, – и Хикок, подталкиваемый сопроводителем, взошел по ступеням. «Бог дал, Бог взял. Да святится имя Божие», – пропел капеллан сквозь шум усиливающегося дождя, пока на шею осужденному надевали петлю, а глаза завязывали черным платком. «Да помилует Бог твою душу». Люк открылся, и Хикок повис на целых двадцать минут, пока тюремный врач не сказал наконец: «Я объявляю этого человека мертвым». Катафалк с включенными фарами, покрытый каплями дождя, заехал в помещение. Тело было закутано в одеяло, уложено на солому, и катафалк увез его в ночь.
Глядя ему вслед, Рой Черч покачал головой:
– Никогда бы не подумал, что у него есть мужество. Уйти так, как он. Я считал его трусом.
Человек, к которому он обращался, тоже детектив, сказал:
– Да ну, Рой. Парень был подонком. Подлым ублюдком. Он заслужил это.
Черч тем не менее продолжал задумчиво качать головой.
В ожидании второй казни репортер заговорил с охранниками. Репортер спросил:
– Вы впервые присутствуете при повешении?
– Я видел, как умер Ли Эндрюс.
– А я впервые.
– Да, ну и как вам это нравится?
Репортер сжал губы.
– Никто из нашей редакции не хотел идти. Я тоже. Но это было не так плохо, как я ожидал. Примерно как прыжок с трамплина. Только с веревкой на шее.
– Они ничего не чувствуют. Ух, бух, и все. Они ничего не чувствуют.
– Вы уверены? Я стоял близко. Мне было слышно, как он задыхался.
– Это да, только он все равно ничего не почувствовал. Иначе бы это было негуманно.
– Да. И, наверное, им еще скармливают всякие наркотики.
– Вот уж нет. Это против правил. А вот и Смит.
– Черт возьми, я и не зная, что он такой коротконогий.
– Да, он мал ростом. Но тарантул еще меньше.
Когда Смита привели на склад, он заметил своего старого противника, Дьюи; он перестал жевать «Даблминт» и, усмехнувшись, подмигнул ему, бойко и каверзно. Но после того, как начальник спросил, не желает ли он что-нибудь сказать, лицо его стало серьезным. Глаза Перри внимательно оглядели лица свидетелей, посмотрели на палача, потом опустились к закованным рукам. Он смотрел на свои пальцы, покрытые пятнами чернил и краски, потому что последние три года заключения он провел за рисованием автопортретов и портретов детей, обычно детей товарищей по несчастью, которые давали ему фотографии своих редко приходящих отпрысков.
– Я думаю, – сказал он, – хреново заканчивать жизнь так, как я. Я не считаю, что смертная казнь оправдана, нравственно или юридически. Возможно, я мог бы как-то искупить, как-то… – Его уверенность пошатнулась; смущение приглушило его голос до едва различимого шепота. – Было бы бессмысленно приносить извинения за то, что я совершил. И даже недопустимо. Но я все же приношу свои извинения.
Ступени, петля, повязка; но прежде, чем ему завязали глаза, заключенный выплюнул жвачку в протянутую ладонь священника. Дьюи закрыл глаза и не открывал их, пока не услышал глухой треск, который говорил о том, что веревка сломала шею. Как и большинство лиц, занимающихся охраной правопорядка, Дьюи был уверен, что высшая мера наказания является средством предостережения от тяжких преступлений, и считал, что как раз в данном случае она была весьма уместна. Предыдущая казнь его не взволновала, он всегда считал Хикока просто мелким проходимцем, который скатился на самое дно, пустым и никчемным. Но Смит, хотя именно он был настоящим убийцей, вызывал у него другие чувства, потому что Перри обладал аурой загнанного животного, раненого зверя, спасающегося бегством, и это не могло оставить детектива равнодушным. Он помнил свою первую встречу с Перри в комнате для допросов в штабе полиции Лас-Вегаса – недоразвитый полумужчина-полумальчик сидел на металлическом стуле, и его маленькие ступни едва доставали до пола. И когда теперь Дьюи открыл глаза, он увидел их: те же самые детские ступни, болтающиеся в воздухе.
Дьюи воображал, что со смертью Смита и Хикока он переживет некую эмоциональную разрядку, чувство освобождения, облегчения от того, что все закончилось так, как того требовала справедливость. Но вместо этого он обнаружил, что вспоминает эпизод почти годичной давности, случайную встречу на кладбище Вэлли-Вью, которая, как он теперь понял, более или менее закрыла для него дело Клаттера.
Пионеры, основавшие Гарден-Сити, вынужденно вели спартанский образ жизни, но когда пришло время устроить официальное кладбище, они твердо решили, несмотря на бесплодную почву и трудности с транспортировкой воды, создать выгодный контраст пыльным улицам и унылым равнинам. Результат их трудов, который назвали Вэлли-Вью, находится на невысоком плато к северу от города. Сегодня это темный остров, отороченный холмистым прибоем пшеничных полей, – хорошее укрытие в жаркий день, с множеством тенистых тропинок, вдоль которых растут высокие деревья, посаженные первопоселенцами.
Однажды в полдень, в мае прошлого года, когда поля пылают зеленым золотом еще невысокой пшеницы, Дьюи несколько часов провел в Вэлли-Вью, пропалывая могилу отца, что давно уже пора было сделать. Дьюи было пятьдесят один, на четыре года больше, чем тогда, когда он вел следствие по делу Клаттера; но он все еще был строен и быстр в движениях и все так же являлся лучшим агентом Канзасского бюро расследований в западном Канзасе; только неделю назад он поймал пару угонщиков рогатого скота. Мечта обустроить собственную ферму не сбылась, поскольку жена его так и не решилась жить в уединенном месте. Вместо этого Дьюи построили новый дом в городе; они гордились им, гордились и сыновьями, у которых уже сменились голоса и по росту они догнали отца. Старший мальчик осенью собирался поступать в колледж.
Закончив прополку, Дьюи решил пройтись по тихим тропинкам. Он остановился у надгробной плиты, где недавно было вырезано имя Тэйта. Судья Тэйт умер от воспаления легких в прошлом ноябре, и венки бордовых роз, перевитых полинявшими от дождей лентами, все еще лежали на земле. Рядом с ними на более свежем холмике лежали более свежие лепестки – могила Бонни-Джин Ашида, старшей дочери Ашида, которая погибла в автокатастрофе, когда приезжала в Гарден-Сити. Смерти, рождения, браки – кстати, на днях он слышал, что дружок Нэнси Клаттер, молодой Бобби Рапп, уехал из Холкомба и женился.
Могилы Клаттеров, четыре насыпи под одним серым камнем, находились в дальнем уголке кладбища – не под деревьями, а на солнце, почти на краю пшеничного поля. Подойдя к ним, Дьюи увидел, что там уже кто-то стоит: гибкая девушка в белых перчатках, с гладкой шапочкой темно-русых волос и длинными изящными ногами. Она улыбнулась ему, но он не мог вспомнить, кто она такая.
– Забыли меня, мистер Дьюи? Сьюзен Кидвелл.
Он засмеялся, она тоже.
– Сью Кидвелл, вот это да! – Он не видел ее с тех пор, как закончился суд; тогда она была еще ребенком. – Как ты? Как мама?
– Спасибо, хорошо. Она по-прежнему преподает музыку в холкомбской школе.
– Давненько там не бывал. Какие новости?
– О, начали поговаривать о том, что будут мостить улицы. Но вы же знаете Холкомб. Вообще-то я там редко бываю. Сейчас учусь на первом курсе в К. У., – сказала она, имея в виду Канзасский университет. – Я приехала всего на несколько дней.
– Это замечательно, Сью. Что ты изучаешь?
– Все. Искусство главным образом. Мне нравится. Я действительно очень довольна. – Она поглядела на прерии. – Мы с Нэнси вместе собирались туда поступить. Думали, что будем жить в одной комнате. Я иногда думаю об этом. Иногда, когда мне очень хорошо, я начинаю думать о тех наших планах.
Дьюи посмотрел на серый камень с четырьмя именами и одной датой смерти: 15 ноября 1959 года.
– Ты часто сюда приходишь?
– Время от времени. Черт, какое яркое солнце. – Она надела темные очки. – Помните Бобби Раппа? Он женился на красивой девушке.
– Я слышал.
– Коллин Уайтхерст. Она правда красавица. И очень милая.
– Тем лучше для Бобби. – И, чтобы подразнить ее, Дьюи добавил: – Ну а ты как? У тебя, должно быть, много поклонников.
– Да так, ничего серьезного. Но вы мне напомнили… У вас есть часы? О! – воскликнула она, когда он сказал ей, что уже пятый час. – Мне надо бежать! Но я была рада вас видеть, мистер Дьюи.
– И я был рад тебя видеть, Сью. Удачи, – крикнул он ей вдогонку, когда она поспешно скрылась на тропинке, хорошенькая девушка с гладкими русыми волосами, развевавшимися на бегу, – точно такой же молодой женщиной могла бы быть Нэнси.
Потом Дьюи по аллее пошел домой, оставляя за спиной огромное небо, шепот ветра и клонящихся пшеничных колосьев.