Подробностей, как познакомились мои родители, я не знаю. Сказал отец мне только, что это было уже после войны, когда они ходили вместе в море. Это произошло на корабле, где он был старпомом, а мама радисткой. Сначала они очень не ладили, при встречах все время ссорились и "подкалывали" друг друга. Но природа взяла свое, и потом, когда кому-нибудь из экипажа нужен был отец, его искали у радистки, а когда была нужна мама, ее соответственно находили у старпома. Они расписались в 1947 году. К этому времени со своей первой женой Ниной Ильиничной, он был давно разведен. Дочь его от первого брака Лора, была уже взрослым человеком. Сестра старше меня на двадцать лет. Свадьба у родителей была скромная. Фамилии они оставили свои, так как раньше в море семейных вместе не пускали. Боялось правительство "а вдруг удерут за кордон".
До моего рождения отец успел поработать завхозом в институте переливания крови им. Пастера, и оттуда по ложному обвинению загремел за решетку. Мама в это время стала ходить в геологические экспедиции, и отец писал ей оттуда письма, расспрашивая обо всем: о Борьке, стариках, Питере, о том, какие книги она читает? Писал о том, как любит их всех и мечтает о том, чтобы у него родилась дочь. Писал о том, что у них еще вся жизнь впереди, и они успеют сделать, все, что задумали. В 1952 году он вернулся домой, и тоже вместе с мамой стал ходить в экспедиции.
Потом, в 1953 году на свет появилась я. Когда я родилась, мне дали фамилию отца, а мама осталась Громовой. Вообще-то из-за фамилии были у меня в школе неприятности. Кому-то она нравилась так, что отказывались называть меня по имени, а кто-то придумывал разные прозвища типа: Мане, Марине, Матонеско. Но самое обидное было, когда учительница литературы Вера Николаевна прозвала меня "Маринеско-Балтонеско". Издевался весь класс. Самое интересное то, что, когда моя старшая дочь училась в другой школе, другая учительница, прозвала ее так же. О чем мне и поведала надутая Лена, придя из школы. И майонезом ее также звали.
Но, однако, фамилию свою, я никогда не меняла, и дочки мои носят тоже эту фамилию, и, надеюсь, не сменят ее, выйдя замуж.
В жизни, к сожалению, бывает, не все так гладко и хорошо, как хотелось бы. В 1961 году папа стал жить отдельно от нас. Он прожил с мамой пятнадцать лет, а потом они разошлись. В подробности я вдаваться не буду, тем более, что истинную причину развода я просто не знаю, чего они с мамой там не поделили. Несмотря на это, отца я видела часто.
Мы общались с ним постоянно. Я ездила к нему на новое место жительства: сначала на Васильевский остров, где он жил с Валентиной Александровной, очень доброй и отзывчивой женщиной, и ее взрослой дочерью - Галей.
Галя в ту пору училась в театральном институте, что являлось причиной моей дикой зависти и уважения к ней. Потом отцу дали маленькую комнату в Автово на улице Строителей. Комната была на 4-м этаже в коммуналке, но зато там был балкон. Теперь улица носит имя Маринеско. К тому времени отец был уже очень тяжело болен, но болезнь свою старался скрывать, никому не жаловался и продолжал также нещадно дымить “Памиром”.
Когда в Кронштадте чествовали подводников, и по морскому обычаю вручили им поросят, я была у отца в гостях на улице Строителей. Народу собралось много. Маленькая комната была забита до отказа. Все пили, ели, веселились, пели песни, а я стояла у балконной двери и тихо утирала слезы, глядя на замороженного поросенка, который лежал на балконе, перевязанный голубыми ленточками. Мне было так жаль этого несчастного поросенка.
“Вот бы он ожил”, - думала я. Фу, какой жестокий обычай, съедать поросят. Он же маленький, мог бы еще пожить, побегать, а его заморозили, и потом будут есть. Это ужасно”.
Меня увела тетя Валя и долго пыталась объяснить, что у подводников такой обычай. Во время войны, вернувшимся домой подводникам, вручали поросенка, причем живого за удачный поход. Отца все любят, он был хорошим командиром, и потому по традиции ему сегодня тоже в Кронштадте преподнесли поросенка.
Но эти разъяснения вызвали у меня еще более горькие слезы. Пришлось папе присоединиться к тете Вале и торжественно дать клятву, что никто не притронется к поросенку, и есть его никто не будет, а с почестями похоронят. Его счастье, что я еще на похороны не напросилась.
Впервые о делах отца на войне я услышала по радио. Это было в начале октября 1963 года. Передачу вел писатель С.С.Смирнов. Про саму войну я кое-что слышала и от отца, и от других взрослых. Но то, что папа потопил такой огромный немецкий лайнер, об этом я понятия не имела. И оказалось, не только я.
Передачу мы слушали все вместе: я, бабушка, мама и мои тетушки. Отец был тогда уже смертельно болен, и жить ему оставалось меньше двух месяцев. Думаю, и моя бабуля только тогда поняла, что сделал ее зять. До этого она не воспринимала всерьез его разговоры о войне и подводниках. Ну, воевали и ладно, все воевали. Она и сама всю блокаду провела в Ленинграде и навидалась всякого. В тот момент лицо ее было удивленным и виноватым.
По щекам текли слезы. В ней пробудилось настоящее уважение к Александру Ивановичу, как к герою войны. Все знали о том, как он сильно болен, и после передачи, в которой прозвучал его тихий, хриплый голос, расплакались. А тетя Аня все ходила по комнате и повторяла: "Ах, Сашка, Сашка!" Видимо, не находя других слов... Грустный получился день.
Как-то раз, когда мы с мамой переехали на другую квартиру и жили уже отдельно от бабушки на ул. Введенского или О.Кошевого (кому, как больше нравится), я получила от папы записку, что он очень хочет со мной встретиться. Перед этим он долго лежал в больнице, и мы не виделись.
Было лето, я перешла уже в четвертый класс, и должна была пойти учиться в другую школу. Я прибежала в садик на свидание с отцом и не узнала его. Был он такой худущий, часто кашлял, а голос стал совсем тихий и хриплый. Мы погуляли немножко, а потом поехали на улицу Строителей. Там я первый и последний раз увидела, как тетя Валя кормит моего папу. Пить и есть сам он уже не мог. В желудке у него была вставлена трубочка, и вот через эту трубочку тетя Валя вливала ему протертую пищу.
Зрелище настолько ошеломило меня, что тогда первый раз я очень сильно испугалась, что папа может умереть. Меня обуял такой страх, что я почти не спала ночью, и мне все виделась эта ужасная трубочка с протертой пищей.
В новой школе-интернате, где я стала учиться с четвертого класса, все мне нравилось: и новые учителя, и девочки, которых в классе вместе со мной было всего четыре. У меня у одной тогда были длинные косы, которые привели в восторг наших мальчишек, так как нашелся повод над чем поиздеваться. Что они только не выделывали: и завязывали мои волосы в узелочки, привязывали к парте, а то и просто, дергали. Но все остальное было хорошо.
В октябре мама повезла меня в морской госпиталь, где снова лежал отец. На меня внизу надели длинный белый халат и провели в палату. Лежал папа один, еще более исхудавший и желтый, как лимон. На тумбочке рядом с кроватью стоял стакан с водой, в которой плавала долька лимона. Изредка отец полоскал себе горло этой водой. Глотать он не мог, говорить тоже. Я сидела на стуле и не знала, что мне делать.
И досада, и обида, и какое-то неуместное стеснение сковывали меня. Папа написал мне записку, в которой спросил, как дела, учеба? Я ответила, что все хорошо. Потом он снова написал, спрашивая, что мне купить и вообще, чего я хочу. Я ответила, что мне ничего не надо, у меня все есть. Мне хотелось крикнуть: “Я хочу, чтобы ты жил, чтобы снова стал веселым и не таким худым. Я не хочу, чтобы ты болел и умирал, папа. Я не смогу без тебя. Пожалуйста, поправься, вот чего я хочу. И не надо мне ничего покупать. Голая буду ходить, только не умирай!”
Но ничего этого я не сказала, не смогла. Я вышла из палаты, тихо сказав: “До свидания, папа”, и чмокнув его в желтую, худую щеку. Мы с мамой поехали домой, я ничего не спрашивала. Я знала, что видела его в последний раз.
25 ноября в класс во время уроков постучала мама, учительница вышла за дверь. Вернулась через минуту и сказала мне, чтобы я собиралась, меня ждет мама. Мы с мамой вышли из школы, и пошли по улице молча. Она не могла начать разговор, да и не надо было. Я уже поняла сама. На душе было муторно. Мне хотелось скорее куда-нибудь сесть, хоть на землю. Но слез не было. Я спросила маму:
“Когда?”
“Сегодня”, - ответила она.
“Что это было”
“Рак пищевода”.
За свою недолгую жизнь отец пережил столько, сколько другой может не успеть и за сто лет. Он узнал, что такое война, потеря близких друзей, ненависть к врагам, обида на несправедливость к нему высокого начальства, на осуждение по ложному обвинению. Тоска, которую он испытал, отбывая срок "ни за что" на Дальнем Востоке, остро выражена в его письмах к моей маме. Обо всем этом я надеюсь еще написать.
Сейчас же моей целью было передать свои детские впечатления, оставленные в памяти отцом. Потому что, думаю, уже тогда, в свои десять лет, я сумела понять его непростой характер. Пройдя едва ли не все круги ада, он остался человеком неозлобленным, любящим своих друзей и семью со всеми их слабостями и грехами. Он никогда не был "святым небожителем", оставаясь человеком "земным", со своими недостатками и чертами характера, за которые его любили простые люди. И им, и мне он запомнился строгим, но веселым и остроумным, любящим жизнь и женщин. Непокорным и упрямым с начальством, но мягким и любящим в обыденной жизни.
Каждый год мы приходим на Богословское кладбище, где рядом с отцом лежит моя мама. Что бы ни говорили злые языки, они любили друг друга, и мама всегда говорила, что рядом с отцом оставлено место для нее. Когда мама умерла в 1972 году, мне было очень нелегко добиться, чтобы ее похоронили именно здесь. Пришлось обегать множество инстанций, где никак не могли дать нужное разрешение. Может быть, ждали взятку. В бесконечных очередях к дверям тех инстанций об этом говорили все. Но откуда могла взять деньги девятнадцатилетняя девчонка, да к тому же беременная?
Однако, для меня было делом чести исполнить последнюю волю матери. Ни на что уже не надеясь, я пошла прямо к директору Богословского кладбища, и совершенно измученная, в сотый раз повторила просьбу о том, чтобы родители лежали в одной земле. И произошло чудо. Директор на свой страх и риск подписал разрешение, сказав, что делает это из чувства уважения к моему отцу, так как много о нем знает. Это был 1972 год.
Промчалось столько лет со дня смерти отца, а я смотрю дома на его портрет, читаю о нем книги и думаю о том, как же несправедливо обошлась судьба с ним и такими же, как он, солдатами войны. Как живут сейчас состарившиеся ветераны? Почему страна, за которую они воевали и которой принесли Победу, не в состоянии обеспечить им пусть даже не счастливую, но хотя бы достойную старость?
Как больно, что за столько лет мы так и не научились, как главную ценность, беречь человека. Жуткая война в Афганистане, искалечившая столько судеб, теперь Чечня - бесконечная и бессмысленная бойня, приносящая новое горе матерям. И при этом почти все подрастающее поколение ничего не знает о прошедшей великой войне, не знает толком и всей истории России. Кто вырастет из этих детей? Как вернуть людям уважение к себе и своим корням, милосердие и любовь?
Наверное, те, кого нет уже с нами, смогли бы ответить, но не дано нам услышать их.
Давайте, будем учиться любить! Не красота, а любовь спасала и спасет мир: любовь к Родине, старикам, детям, любовь к женщине, наконец! Об этом письма моего отца, которые сначала мама, а теперь я храним уже более полувека.
Я с тобой говорю, как с живым... На кладбище я думала лишь о том, что больше никогда я тебя не увижу, что бы ни случилось со мной, и как бы мне этого не хотелось. Потом были сны: мы гуляем с тобой, едим мороженое, ходим по набережной, и ты все время куда-то исчезаешь, а я начинаю тебя искать и не нахожу…
Вот и сейчас, когда мне уже скоро будет столько же лет, сколько было тебе, когда ты умер, у меня стоит комок в горле, и очень, очень хочется зареветь. Но лучше я просто поговорю с тобой. Как с живым.
Разговор с отцом
Вот и снова пришел ноябрь,
Это тридцать - какой? - без тебя...
Что я помню? Совсем не много:
Голос хриплый, с болью глаза.
За кого в них так боль сквозила?
За себя? За своих детей?
Или может, тебя пронзила
Боль пророческая, за людей?
Чем мы ближе к порогу смерти,
Дальше видится сквозь года,
Как помочь дорогим и близким?
Тем, кто будет жить без тебя?
Поколенье за поколеньем,
А чему научились мы?
Неужели так и не сможем
Жить достойно и без войны?
Вроде, кажется, опыт такой,
От отцов в наследство достался,
Только нам ничего не впрок,
Был дурак - дураком и остался".
Знал бы ты, за что рисковал,
За сегодняшнюю Россию!
Ну, а может, как раз и знал,
И поэтому боль пронзила...
Ты, отец, из космоса видишь,
Наше нынешнее житье
Шлет из Данцига нынче помощь
Победителям - наше вражье.
И мы роемся в "сэкенд-хендах"
Покупая дешевые вещи
Мы - наследники Русских воинов
Мы - потомки Олега Вещего.
И кого винить в этой жизни,
Что Россия стала такой?
Что давно уж штурвал страны
Не держали честной рукой.
Сами мы себе выбираем
И правительство, и судьбу,
Сами мы теперь отправляем
Наших мальчиков на войну.
На войну такую бесчестную,
Где не будет победы славы
С кем воюем? Сами с собою,
И сынов своих убиваем.
Я с тобой говорю, как с живым,
Потому, что переживаю,
Так, за что же ты воевал?
Я теперь и сама не знаю.
Но мы все же живем любовью,
Да, мы помним нашу историю,
И мы также верим и ждем
Перелома в лучшую сторону.
Я надеюсь, наступит времечко,
Отвезу я детей в Одессу.
И скажу им: "Гордитесь, девочки!"
Это Родина Вашего деда.
И я верю, что имя твое,
Перестанут трепать подонки,
Те, кто в жизни-то не бывал
В боевом походе на лодке.
Я надеюсь, что будем жить,
Мы достойно "детей России".
Мы ведь очень крепкий народ,
И вернуться к нам наши силы!
И тебе не придется тогда,
Сокрушаться, глядя с небес.
Только всем нам давно пора,
Перестать дожидаться чудес.
О маме
Все то время, что отец провел в заключении, моя мама поддерживала его своей любовью, письмами, и верой в их общее будущее. Возможно, что если бы не ее любовь, неизвестно, смог бы он пережить несправедливое наказание
Все сбылось, как хотели мои родители. У них родилась дочь, то есть я. А у меня еще три дочери, их внучки. Но, к сожалению, ни отец, ни мать этого не увидели.
Каждый год мы приходим на Богословское кладбище, где похоронен отец, а рядом с ним моя мама. Ей я тоже посвятила стихи.
Мамочка
Здравствуй мамочка, дорогая,
Близкий мой, родной человек.
Как же я по тебе скучаю,
Да и буду скучать весь век.
Помню теплые, легкие руки,
Недокуренный "Беломор"
Помню низкий, спокойный голос,
Помню смех твой, такой родной.
Черно-белая фотография,
К сердцу я ее прижимаю.
Ты скажи мне, хоть слово, милая
Пока нам никто не мешает.
Я прилягу с тобою рядом,
Обниму твою теплую талию.
Мама, ласковая, родная,
Как же мне тебя не хватает!
Твоих шуток, улыбки ясной,
Голубых, лучезарных глаз.
Твоих нужных, мудрых советов,
Что спасали меня не раз.
Ах, была б ты со мною рядом
Помогала бы ты мне во всем
Сколько глупостей я б не сделала
Под твоим защитным крылом.
Подросли без тебя девчонки,
Не узнав твоей ласки, мама,
И записанные пеленки
Я одна, без тебя, стирала.
И твоя мечта не исполнилась.
Не катала ты их в коляске,
Не держала их на коленях
Не рассказывала внучкам сказки.
И не видела, как росли,
Как они на тебя похожи.
Очень разные, но твои.
Лена, Саша и Валя - тоже.
Как и ты, они любят петь.
На гитаре также играют
И твое у них чувство юмора
Хоть они тебя и не знают.
А у Саши твоя улыбка
Та же ямочка на щеке,
А у Лены твои кудряшки,
Да и брови, похоже, те.
Для меня ты живая, мамочка
В своих дочках вижу тебя
И звучит твое имя, "Валечка"
Каждый день по тысячи раз.
Дорогая моя, любимая
Мой навечно бесценный друг.
Мы однажды на небе встретимся,
И я все тебе расскажу.
Материал подготовил и переслал с разрешением на публикацию Юрий Лебедев.