ПОРТРЕТ ПРЕСТУПНИКА В ЮНОСТИ

ПРОЛОГ

В день, который еще совсем недавно был одним из самых чтимых советских праздников, 1 мая 1995 года, около половины второго 27-летний Олег Ч. возвращался вместе с родителями с кладбища в городе Сальске. Ког­да еще навещать могилы близких, как не в праздники, считает подавляющее большинство граждан России, чьи будни, как правило, посвящены вещам куда более обы­денным и прозаическим. Человек, по-видимому, доволь­но энергичный, он не мог держаться неторопливого про­гулочного шага и, постепенно отрываясь от приустав­ших отца и матери, все дальше и дальше уходил впе­ред. Пройдя через территорию асфальтового завода, Олег вышел к железной дороге и вдоль нее решительно заша­гал по направлению к Нижнему Сальску. Возможно, он думал о чем-то своем, хотя, конечно же, не совсем отре­шился от замершей в честь праздничного дня, но все же не совсем остановившейся окружающей жизни.

Вдруг Ч. услышал душераздирающий женский крик, выведший его из состояния расслабленности и благоду­шия. Как тут не разволноваться? В наш век, когда во­круг кишит всякая нечисть, всегда стоит оставаться на­стороже. Обернувшись, он только сейчас неожиданно понял, насколько оторвался от родителей: их нигде не было видно. Рефлекторно, еще не поняв ничего на со­знательном уровне, Ч. быстрым шагом, почти переходя на бег, устремился назад. Завернув за угол какого-то придорожного строения, он увидел странную и страш­ную картину: прямо на железнодорожном полотне, меж­ду рельсами, на шпалах какой-то мужчина сидел на рас­простертой под ним, почти уже не сопротивлявшейся женщине и в остервенении, замахиваясь, наносил удары ножом. Не каждый день доводится нам собственными гла­зами видеть такое, и поди знай, как поступать в подоб­ных ситуациях. Растерявшийся Ч. крикнул во весь го­лос: "Ты что делаешь, гад!". К его удивлению нападав­ший стремительно вскочил и, мгновенно перемахнув че­рез забор находившегося рядом элеватора, скрылся где-то на его территории.

О дальнейшем известно от сотрудника милиции, прибывшего на место происшествия, осмотревшего его и опросившего изрядно растерянного свидетеля. Как сле­дует из рапорта, неожиданно неподалеку послышался звон битого стекла. Подбегая, они увидели какого-то парня, затаившегося за металлическими бочками, который не стал дожидаться, пока его задержат, и побежал. На крик "Стой!" он не отреагировал и не остановился. Бежал па­рень быстро, но бестолково, и за территорией его уда­лось догнать. Почувствовав, что ему не уйти, беглец обер­нулся, срывающимся голосом закричал: "Это не я!", - и, поскользнувшись на краю какой-то лужи, упал лицом в грязь.

Так закончилась эта непродолжительная погоня. В кармане убийцы были обнаружены золотые изделия, часы и ключи, принадлежавшие работавшей на желез­нодорожной станции Сальск Елене Ш., которую не мог­ли найти с 10 часов утра. Но сотрудников правоохрани­тельных органов вскоре ждал удивительный сюрприз. На первом же допросе пойманный с поличным преступ­ник неожиданно заговорил. И не просто заговорил, а хвастливо заявил, что они услышат нечто такое, чего им никогда в жизни слышать не приходилось. "По срав­нению со мной дело Чикатило покажется вам примитив­ным и неинтересным", - утверждал он.

Самое удивительное в том, что Владимир Муханкин, по-видимому, был прав. "Феномен Муханкин" дей­ствительно в ряде отношений превосходит "феномен Чикатило".

ГЛАВА 1

ПОРТРЕТ ПРЕСТУПНИКА В ЮНОСТИ

IКаковы истоки преступления? Почему и откуда появляются ни перед чем не останавливающиеся жесто­кие убийцы-садисты? Кто ответственен в большей мере за формирование аномальной личности - наследствен­ность или среда, семья или общество, индивидуальное или социальное? Эти взаимоисключающие предположе­ния давно уже дебатируются учеными-психологами, кри­миналистами, писателями, религиозными мыслителями, а то и просто весьма ординарными людьми, пытающи­мися понять то, что еще в XVIII веке осознал знамени­тый французский философ Жан-Жак Руссо, который уверенно заявлял, что прогресс материальной цивили­зации отнюдь не ведет автоматически к прогрессу в сфе­ре нравственности.

Если бы мы сами были однозначно уверены в исто­ках "феномена Муханкина", то сразу же сформулирова­ли бы свой тезис, обратившись то ли к аксиомам психо­аналитической доктрины, то ли к азам социологии. Но нам не хочется торопиться. Тем более, что наш "соав­тор", пусть его информация и не всегда надежна и до­стоверна, снабдил нас огромным фактическим материалом, неспешное и критическое осмысление которого по­может, наверное, постепенно разобраться в тех обстоя­тельствах, что на самых ранних этапах развития лично­сти ребенка привело к ее деформации. Попытаемся же создать портрет преступника в юности, опираясь на его собственные суждения и наблюдения.

Для меня было бы лучше, если бы я совсем ничего не помнил о своей жизни, но, к сожалению, я помню очень многие моменты лет с трех...

С чего начать и откуда, даже не знаю. У меня тем более нет таланта, личного восприятия художника, нет собственного вырабо тайного метода писания, творчества и чистой литературной техники. Соответственно, бороться здесь за чистое звучание каждого слова я не буду - ума не хватит для этого. Хочу сразу сказать, что разжа­лобить и расчувствовать я никого не собираюсь, так как я уже давно утонул. Если взглянуть на содеянное мною, то и без того ясно, что прощения мне нет. Людей, убитых мною, не воскресить, а следова­тельно, и мне на этом свете не место. Хочется, чтобы скорее про­шел процесс, суд и окончательный приговор.

Итак, мы видим по этим фрагментам, как в самом начале своей рукописи Муханкин, пусть и отрицая на­личие "метода писания", по-литературному точно рас­ставляет акценты. Он приступает к рассказу о потрясе­ниях детства, не придерживаясь строгой хронологичес­кой последовательности событий, прерывает время от времени изложение фактов своими истолкованиями, за­бегает вперед или возвращается в более ранний пласт прошлого, пытаясь увязать между собой прихотливые факты, соединяющие воедино узор человеческой жизни. Не зная, кем станет наш "соавтор", мы, наверное, в отдельных пассажах обнаружили бы явные свидетель­ства природного писательского дара, позволяющего не­знакомому с изящной словесностью автору повторно от­крывать весьма изощренные повествовательные приемы, усиливающие эстетическое воздействие текста и его чи­тательский потенциал.

Родился я 22 апреля 1960 года в Ростовской области, в Зерно-градском районе, в сотне километров от райцентра, в колхозе "Крас­ноармейском". И день тот был знаменателен тем, что совпал с днем рождения великого Ленина. Долго мамочка не думала, как меня на­звать. Пусть сын будет назван в честь вождя пролетариата Владими­ром. Наверное, и мысль промелькнула в голове молодой матери, а вдруг ее сын тоже хоть не очень великим, но станет.

Удивительный и впечатляющий штрих. И не столь уж важно, реален он или является последующей наход­кой Муханкина-автора. Не парадоксально ли, что се­рийный убийца походя соотносит себя с Лениным, кото­рого, выросши в Богом забытой глубинке гигантского

коммунистического государства, воспринимает как эта­лон величия, достижимого смертными мира сего?

В 1959 году моей матери было 19 лет, отец ее симпатичность увидел и стал ухаживать за ней. В июле отец добился успеха, и моя мать забеременела. Далее нужно было что-то решать, и решили жить у его матери на другой улице в том же колхозе. Время шло, и мать, и отец работали, мать не очень здорово переносила беремен­ность, а свекрови это не нравилось. Она издевалась психически над моей матерью, высказывая, что та свинарка и что есть для отца достойные жены, например девчонки из конторы, магазина и т. д.

Свекровь всю еду прятала под замок в погреб, и мать худела с каждым днем, ей было очень плохо, и утром, голодная, она ухо­дила на работу в свинарник, но отцу об этом не говорила, боя- лась. Бывало, отец допоздна где-то погуляет и с холода придет домой в зимнее время, мать его накормит и уложит в нагретую другую по­стель спать отдельно от матери. Она все время гадости всякие про мою мать говорила ему и т. д.

Моя бабушка от людей узнала, что матери моей очень плохо. Все думали, что мать доходит и может скоро умереть. Когда ба­бушка поговорила с матерью, та во всем призналась. Бабушка забра­ла мать от отца и свекрови и долго отхаживала ее. И в 1960 году 22 апреля моя мама родила меня. А отец тем временем гулял свадьбу с девушкой, которая работала в магазине; с ней он до сих пор жи­вет. И родился я незаконнорожденным и во всем всегда виноватым.

Можно легко представить себе, каким могло быть настроение не очень уравновешенной женщины, бывшей в течение нескольких месяцев объектом издевательств, а затем брошенной с совершенно ненужным ей ребенком на руках.

Внутри мамы была злоба на неудавшуюся жизнь с моим род­ным отцом, который в те дни женился на другой девушке, а может быть, и раньше, - отец, узнав о моем рождении, бросил все дела и прибежал в больницу посмотреть на сына. Конечно, ему стоило больших трудов прорваться в палату, где лежал я - живой комочек -и спал. Отец стоял, смотрел на меня и на мать и плакал. Мать, конечно, ядом дышала на отца, дерзила и прогнала его из палаты.

Няньки тоже бросали в сторону отца змеиные взгляды и шипели, выражали свое недовольство.

И вот: шестидесятые годы, колхоз глухой, забитый, и вдруг из больницы выходит мать-одиночка с дитем на руках, а колхоз есть колхоз - палец людям в рот не клади, откусят руку по самый ло­коть. И пошли кривотолки, посмеивания, покусывания.

Мама была психичная и загоралась от всякой мелочи, как спич­ка. Были доброжелатели, и гадалки, и всякие твари-советчицы. Мама по своей молодости мозгов, по-видимому, не имела и начала маять­ся дурью. Насоветуют черт знает что ей подруги, она хватает меня и бежит на другую улицу в конец колхоза к моему отцу, бросает меня там на лавку около забора, то ли на крыльцо и орет: "Забери своего сына!" Опомнится и давай забирать назад.

Нервотрепка продолжалась долго. И вот однажды отец не вы­держал, пошел в сельсовет, объяснил председателю колхоза ситуа­цию и сказал: или пусть нам дите отдаст, или пусть угомонится. Вскоре все прекратилось. Однако отцу запретила мать приходить к сыну и от всех услуг отказалась.

Из этого сообщения мы можем без труда извлечь представление об удивительной по накалу чувств драма­тической ситуации. И действительно, представим себе, как в небольшой деревне, где все на виду и каждый знает все о каждом, к дому молодоженов чуть ли не каждый второй день устремляется в неистовстве поте­рявшая контроль над собой молодая женщина и подбра­сывает ребенка, и снова подбрасывает, и с одной под­спудной сверхзадачей: добиться того, чтобы разыгрался как можно более громкий скандал. Быть может, ей ка­жется, что отец ребенка вернется к ней, но едва ли сама она искренне верит, что подобными методами сумеет до­биться какого-либо ощутимого результата. Скорее, ею движет мстительность, надежда разрушить отношения молодоженов, скомпрометировать отца ребенка в глазах окружающих.

Какие чувства способна она испытывать к своему первенцу? Любовь? Нежность? Едва ли. Какая любя­щая мать бросит орущего младенца на скамейке и уйдет восвояси? Нет, этот ребенок для нее не просто помеха, обуза, он бессознательно воспринимается как воплощение зла, символ несчастья, постоянное напоминание о том, что она брошена, покинута. Его истошные вопли, пусть она и сама того не понимает, становятся своеоб­разной компенсацией: не одной ей плохо, могла бы по­думать она, если бы была в состоянии анализировать собственные поступки, ребенку еще хуже. Конечно, наш рассказчик повествует обо всем этом с чужих слов. Взрос­лый человек никогда, как правило, не может воспроиз­вести по памяти того, что приходится на три первых и, возможно, решающих года его жизни. Тут, наверное, использовано то, что слышал он от самой матери, о чем рассказывала бабушка, а что-то, возможно, дошло до него впоследствии в пересказах деревенских сплетников. Не забудем, что он, помимо всего прочего, хочет растро­гать своего главного, основного предполагаемого читате­ля следователя Яндиева. И все же мы чувствуем искрен­ние нотки в этом рассказе. Ведь в сознании Муханкина прочно отложился тот факт, что в наш мир он пришел непрошенным и никому не нужным, что само его тело стало разменной монетой во взаимоотношениях между матерью и отцом. Страшнейшая травма, перенесенная уже в первые недели жизни, налицо. Образ матери начи­нает связываться в восприятии ребенка с мучениями, истерическими криками, холодом, чувством заброшенно­сти. Этот холод окружает его, обволакивает со всех сто­рон. Женщина, давшая ему жизнь, делает все для того, чтобы превратить его жизнь в непрекращающуюся муку. Так каким же должно стать со временем отношение к этой женщине? Или женщине вообще? А что, если от этого импульса идет потребность отомстить обидчице за перенесенные муки?

Реконструируя историю Муханкина, у нас есть воз­можность многое сравнить и сопоставить. В частности, мы имеем, как уже стало понятно, различные тексты нашего героя-"соавтора", которые отчасти дополняют, а отчасти противоречат друг другу. Втянувшись в литера­турные взаимоотношения с Яндиевым, наш герой высту­пает в разных жанрах и ролях. И не только мемуарис­та, но и комментатора-теоретика. Среди многочислен­ных текстов мы обнаруживаем тетрадку, в которой со держатся развернутые комментарии к четырем пробле­мам, затронутым в беседе со следователем. И в связи с первой из них: "Влияют ли наследственные данные на совершение убийств, изнасилований и т. д., если да, то что именно?" - Муханкин пишет:

Лично я считаю, что влияют. Говорю откровенно о том, что нужно Вам знать.

Моя мать, когда родилась, то все думали, что она умрет, та­кое у нее было от рождения состояние здоровья. От здоровья роди­телей очень многое зависит. Жизнь у нее была трудная с периоди­ческими болезнями... Родилась мать в 1940 году 12 февраля.

О родном отце знаю немного. Он лет на десять старше моей матери. Я слышал, что он психичный, гулящий, если наступал у него момент расстройства, то его трясло, он бледнел, и неизвестно, чего можно было от него ожидать. И от людей слышал, что мой родной отец не пропускал в колхозе своем и рядом находившихся колхозах ни одной девушки, женщины, ни одной юбки, как говорится, не про­пускал и таскался за женским полом. От женщин слышал, что он был хороший парень из обеспеченной и богатой семьи, не знающий ни в чем нужды.

Девушки в те далекие 50-е и т. д. годы им были довольны как самцом, мужчиной. Мой отец тогда работал в колхозе, возил на автомобиле председателя. Всю жизнь начальство отцом как работя­гой было довольно, имеет он массу поощрений. До сих пор работа­ет, в данный момент возит в колхозе или агронома или еще какого-то начальника. Скоро пойдет на пенсию. Держится как мужчина хо­рошо и выглядит моложе своих лет. Имеет двух сыновей. Жизнь отца и его детей обеспеченная и прекрасно сложенная. Полный у всех достаток.

От мужиков и своего отчима слышал, что мой родной отец трусливый, общается только с теми, кто ему выгоден и нужен, лиш­них знакомств не заводит, живет как куркуль или кулак и лишний раз не обратит внимания на боль или страдания ненужных и неудобных ему односельчан, сам по себе скупой, расчетливый, в понятиях его только дом свой и своя семья и только гребет все под себя, нужда других его отвращает и не интересует. До сих пор ухаживает за женщинами, которые ему нравятся, а бабаньки от него без ума. Значит, он еще способный и не атрофирован. Прервемся на минуту и отметим очень сильно выра­женную неприязнь нашего повествователя к отцу. Если неприязнь к матери часто бывает у него подспудной, закамуфлированной, то ненависть к отцу лежит букваль­но на поверхности. И дело не только в том, что отец -формальный виновник его несчастливого детства, спро­воцировавший буйные выходки и изуверские поступки матери. Отец явно отторгается нашим героем-писателем еще, как минимум, по двум соображениям. Он, во-пер­вых, воспринимается им, как воплощение удачливости, как символ устроенности и благополучия, как человек, сумевший вписаться в систему, приспособиться, органи­зовать свой быт, и в этом он полярен Муханкину -прирожденному отщепенцу и изгою. Дом, семья, сыно­вья, работа, комфорт, почет и уважение — не слишком ли много для одного человека? Справедливо ли это? С точки зрения Муханкина, нет. Но обратим внимание на то, что за "во-первых" следует несомненное "во-вто­рых". Ловелас-отец очень удачлив в отношениях с жен­щинами. И в молодости умел находить к ним подход, и в пожилые годы, похоже, если верить тенденциозной вер­сии повествователя, с ними не теряется. Не надо быть особо изощренным психологом, чтобы почувствовать по­чти неприкрытую зависть. Так завидовать может лишь тот, кто чувствует невозможность конкурировать с соб­ственным отцом. Итак, если образ матери (женщины) с раннего детства становится воплощением обидчицы (и на нее направляется жажда отмщения), то образ тор­жествующего, непобедимого отца (мужчины) приобрета­ет черты недостижимого идеала. Не с ним ли соревнует­ся наш герой в своих эротических текстах (см. главу 7)? Унизить, растоптать женщину, перещеголять, победить мужчину — вот те два подспудных страстных желания, которые, по-видимому, начали формироваться уже очень давно. Учтем к тому же такой фактор, как отдален­ность, недосягаемость отца, превращающегося волей об­стоятельств в некую почти ирреальную, мифологизиро­ванную фигуру.

С ним я заговорил в 1994 году. Это в 34 своих тогда года! А всю жизнь у меня с отцом родным никаких отношений не было, хотя мы и жили в одном колхозе. К общению первым сделал шаг я.

В целом не так много в нашем распоряжении фак­тов о раннем детстве Владимира. Но, сопоставляя их, мы можем выделить несколько доминирующих мотивов: отчужденность от матери, ищущей себе друга, спутника жизни, пробующей, ошибающейся и вымещающей злость за неудачи на ребенке; чувство "жизни под замком", про­тиворечиво сочетающееся с полной вольницей и бесконт­рольностью; смакование жестокости (муханкинская па­мять сохранила - и, разумеется, не случайно, — особен­но много садистских эпизодов). Но передадим слово на­шему рассказчику, чтобы, как говорится, из первых уст получить представление о картине событий.

Прошло три года. Я помню, что ко мне приходил мой отец. Мать ему дверь не открыла, и я с ним общался через стекло на веранде.

Каждый день, можно сказать, я был под замком. Рос под этим же замком. Помню, что на другой улице жила сестра матери с мужем и сыном, моим двоюродным братом.

Отца брата называл папа Ваня. Помню, как он меня катал на велосипеде, мотоцикле. Проявлял ко мне любовь, заботу и внима­ние, всегда уделял мне много времени, играл со мной и был для меня вроде как отец. Однажды сестра матери с семьей своей уеха­ла, и моя радостная жизнь на этом кончилась. Рос я также под замком. Из окна наблюдал, как другие дети играют зимой и летом на улице. Иногда кто-нибудь из материнских подруг не выдержит такого зрелища, зайдет во двор, найдет ключ от хаты и заберет меня к себе домой, а я, как волчонок забитый, на месте кручусь и не знаю, что мне делать и как и с кем играть, и говорить с детьми, такими же, как и я, по годам, тоже не мог: не знал о чем.

Как-то внезапно появился в нашей с матерью жизни новый папа-белорус. Начали жить кое-как с ним. Этому папе новоявленному нужна была мама, но не я. Сначала Вася-белорус меня не трогал, а потом, когда обжился, начал наглеть, бить меня слегка, но рубцы оставались на теле, - как сейчас, помню все. Только за то, что я нетакой, как все, не то сделал, не туда пошел, не то взял, не так ответил и т. д., он то пинал, то швырял меня. В пять лет Вася-белорус мне уже смело в морду кулаком бил и куда попало, а мама, в свою очередь, по полдня и полночи на колени меня ставила в угол на уголь, соль крупную, горох, пшеницу. Я до сих пор не пойму, что с того мать имела, может быть, кайфовала по-своему, а может быть, так надо было наказывать свое дитя в те годы - не знаю. И не могла мать не видеть, что мне было ужасно больно, не видеть моих страданий. Защитить же меня было некому, и некому было пожаловаться. Возможно, уже тогда рождались во мне злоба, ненависть и страх.

Мои провинности выглядели так. У Васи-белоруса закончилось курево. Он меня посылает к соседу, тот дает мне начатую пачку "Севера". Я ее приношу и отдаю Васе. Васе кажется, что тот не мог дать уже начатую пачку, и он идет к соседу. Тот спьяну не помнит, что дал, и говорит, что пачка была целая. Вася приходит домой и разбивает мне кулаком нос и губы. Я умываюсь кровью, а мать ноль внимания на это.

Бывало, я убегал к бабушке на другую улицу, жаловался, но она могла меня только пожалеть, а в семью нашу не лезла. Конеч­но, приходила к бабушке мать, забирала меня домой, и опять следо­вало наказание.

Стало немного легче жить, когда Вася-белорус уехал в Бело­руссию, в город Пинск Брестской области. Скоро и мы с матерью уехали из колхоза туда же, к этому Васе. Помню только: приехали в Пинск, пришли на паром и ждем с матерью чего-то. Рядом проплы­вает теплоход, с парома кто-то прокричал, чтобы вышел на палубу Василий такой-то. Смотрю, мать повеселела, замахала руками, кри­чала, что мы приехали, взяла меня на руки и приподняла над перила­ми, а я, как увидел, что на палубе стоит этот Вася, весь задрожал и начал вырываться из рук матери, заплакал и просил мать, чтобы назад уехали в колхоз, говорил, что боюсь этого Васю. Конечно, маму дол­го просить не надо было, и прямо там, на пароме, получил я ремня по пятое число; как говорится, это было вступление к новой жизни.

Город меня, дикаря колхозного, конечно, пугал. С другой сто­роны, много в городе интересного было и заманчивого. Многие люди разговаривали на незнакомом мне языке, национальном, белорус­ском. Дети, такие же, как я, по годам, вели себя более цивилизо­ванно, были чище и одевались по-современному, во всем превосхо С ним я заговорил в 1994 году. Это в 34 своих тогда года! А всю жизнь у меня с отцом родным никаких отношений не было, хотя мы и жили в одном колхозе. К общению первым сделал шаг я.

В целом не так много в нашем распоряжении фак­тов о раннем детстве Владимира. Но, сопоставляя их, мы можем выделить несколько доминирующих мотивов: отчужденность от матери, ищущей себе друга, спутника жизни, пробующей, ошибающейся и вымещающей злость за неудачи на ребенке; чувство "жизни под замком", про­тиворечиво сочетающееся с полной вольницей и бесконт­рольностью; смакование жестокости (муханкинская па­мять сохранила - и, разумеется, не случайно, - особен­но много садистских эпизодов). Но передадим слово на­шему рассказчику, чтобы, как говорится, из первых уст получить представление о картине событий.

Прошло три года. Я помню, что ко мне прихоДил мой отец. Мать ему дверь не открыла, и я с ним общался через стекло на веранде.

Каждый день, можно сказать, я был под замком. Рос под этим же замком. Помню, что на другой улице жила сестра матери с мужем и сыном, моим двоюродным братом.

Отца брата называл папа Ваня. Помню, как он меня катал на велосипеде, мотоцикле. Проявлял ко мне любовь, заботу и внима­ние, всегда уделял мне много времени, играл со мной и был для меня вроде как отец. Однажды сестра матери с семьей своей уеха­ла, и моя радостная жизнь на этом кончилась. Рос я также под замком. Из окна наблюдал, как другие дети играют зимой и летом на улице. Иногда кто-нибудь из материнских подруг не выдержит такого зрелища, зайдет во двор, найдет ключ от хаты и заберет меня к себе домой, а я, как волчонок забитый, на месте кручусь и не знаю, что мне делать и как и с кем играть, и говорить с детьми, такими же, как и я, по годам, тоже не мог: не знал о чем.

Как-то внезапно появился в нашей с матерью жизни новый папа-белорус. Начали жить кое-как с ним. Этому папе новоявленному нужна была мама, но не я. Сначала Вася-белорус меня не трогал, а потом, когда обжился, начал наглеть, бить меня слегка, но рубцы оставались на теле, - как сейчас, помню все. Только за то, что я не такой, как все, не то сделал, не туда пошел, не то взял, не так ответил и т. д., он то пинал, то швырял меня. В пять лет Вася-белорус мне уже смело в морду кулаком бил и куда попало, а мама, в свою очередь, по полдня и полночи на колени меня ставила в угол на уголь, соль крупную, горох, пшеницу. Я до сих пор не пойму, что с того мать имела, может быть, кайфовала по-своему, а может быть, так надо было наказывать свое дитя в те годы - не знаю. И не могла мать не видеть, что мне было ужасно больно, не видеть моих страданий. Защитить же меня было некому, и некому было пожаловаться. Возможно, уже тогда рождались во мне злоба, ненависть и страх.

Мои провинности выглядели так. У Васи-белоруса закончилось курево. Он меня посылает к соседу, тот дает мне начатую пачку "Севера". Я ее приношу и отдаю Васе. Васе кажется, что тот не мог дать уже начатую пачку, и он идет к соседу. Тот спьяну не помнит, что дал, и говорит, что пачка была целая. Вася приходит домой и разбивает мне кулаком нос и губы. Я умываюсь кровью, а мать ноль внимания на это.

Бывало, я убегал к бабушке на другую улицу, жаловался, но она могла меня только пожалеть, а в семью нашу не лезла. Конеч­но, приходила к бабушке мать, забирала меня домой, и опять следо­вало наказание.

Стало немного легче жить, когда Вася-белорус уехал в Бело­руссию, в город Пинск Брестской области. Скоро и мы с матерью уехали из колхоза туда же, к этому Васе. Помню только: приехали в Пинск, пришли на паром и ждем с матерью чего-то. Рядом проплы­вает теплоход, с парома кто-то прокричал, чтобы вышел на палубу Василий такой-то. Смотрю, мать повеселела, замахала руками, кри­чала, что мы приехали, взяла меня на руки и приподняла над перила­ми, а я, как увидел, что на палубе стоит этот Вася, весь задрожал и начал вырываться из рук матери, заплакал и просил мать, чтобы назад уехали в колхоз, говорил, что боюсь этого Васю. Конечно, маму дол­го просить не надо было, и прямо там, на пароме, получил я ремня по пятое число; как говорится, это было вступление к новой жизни.

Город меня, дикаря колхозного, конечно, пугал. С другой сто­роны, много в городе интересного было и заманчивого. Многие люди разговаривали на незнакомом мне языке, национальном, белорус­ском. Дети, такие же, как я, по годам, вели себя более цивилизо­ванно, были чище и одевались по-современному, во всем превосходили меня. Я с ними не мог играться, зато наблюдал за ними и радовался, когда им было весело и хорошо.

В городе жили мы намного беднее, чем другие люди. Мне до сих пор кажется, что из-за городской суеты до меня не было ника­кого дела ни матери, ни Васе. Я радовался тому, что у меня была свобода. Я мог часами бродить по карьерам и по берегу реки При­пять. В лесу любил бродить сам по себе, и мне было хорошо одно­му. Время от времени схватывал ремня и зуботычины от мамы и Васи-белоруса, особенно, когда попадал под горячую руку. Старался всеми силами не попадаться им на глаза лишний раз.

Некоторое время мы пожили на пароме, а потом сняли кварти­ру на улице Железнодорожной в частном секторе. Хозяева, кото­рые сдали нам комнату в своем доме, были многодетные и имели небольшое хозяйство. Все их дети были девчонками. Семья очень приличная и порядочная была. Я таких семей и такого воспитания до сих пор больше не видел и не знаю. Ко мне относились и взрослые и дети, как к своему сыну и брату. Там, из этой семьи, я и пошел в первый класс. Учился очень хорошо и был отличником. С девчонка­ми дома мы ставили спектакли и пели песни. В школе гербарии соби­рали и клеили, зоокружок вели и везде во всем друг другу помога­ли. Если кто-то из нас получал четверку, то для всех это было го­рем, из самой школы шли все вместе и плакали.

А тем временем Вася-белорус загулял, запьянствовал, и мать с горем пополам с ним разбежалась. Не знаю почему, но после первого класса мать решила уехать опять в колхоз к бабушке в Рос­товскую область. Не успели лето пожить в колхозе, как мама сорва­лась с места, и мы уехали в Сальский район в птицесовхоз "Маяк". Жили мы у материной сестры. И вот перед вторым классом неждан-но-незванно появился в доме другой папа. Это был молодой, краси­вый парень, который, оказывается, давно был знаком с мамой, и она ему очень полюбилась. И оказалось, что они издавна переписывались. Наступил момент, когда завели меня в дом и спросили, как я буду этого дядю называть. А я вижу: в руке у него большая шоко­ладка, и я уже мысленно ее ем. Порешили, что я должен называть этого дядю папой. Я согласился и за это получил шоколадку.

И опять молодая пара увлеклась собой, не видя берегов и что еще среди них есть я. Вскоре перешли на квартиру к соседке. Это была старая бабуля, вечно чем-то недовольная. Какую-то вещь затеряет, а мать из меня выбивает признание. Села на градусник и раздавила его - я виноват, и опять меня били как собаку, потому что я якобы лазил по ее вещам и раздавил градусник. Тетка моя тоже ко мне прикладывалась - надо или не надо. Тетка у меня -большая, крупная женщина. А рука у нее - как у медведя.

Нам недостает объективной информации о детстве Владимира, но нетрудно, переосмыслив его собственные рассказы, вывести заключение о все нарастающем чув­стве злобы и одичании ребенка, путающегося под нога­ми у неопределившейся матери, постоянно чувствующе­го свою ненужность окружающим и одиночество, страда­ющего от садистских актов жестокости и ощущающего, как в нем самом зреют зверские порывы.

Вот так началось мое детство. Мать взрослела и начинала нала­живать свою жизнь, а с ней был я, как обуза, и деться-то некуда было от меня, а матери, ясное дело, и погулять хотелось, и жизни хорошей хотелось. Мать налаживала свою жизнь, а моя жизнь уби­валась. Смена мужей, мест жительства и т. д. - все влияло на пси­хику ребенка.

Нельзя сказать, что меня день и ночь били, истязали и по-раз­ному издевались надо мной мать и новые отцы. Но года в три или четыре я понял, что такое очень больно и почему бы не сделать больно мне кому-нибудь - хотя бы животным, птицам и детям, с кем игрался, бывало, вместе в овраге, только более слабым и мень­ше меня. И я, чуть-что малейшее, сразу, без обдумывания послед­ствий, мог ударить любого палкой, камнем или гвоздем уколоть. Колеса пробивал людям на велосипедах, мотоциклах, машинах.

Вот смотрите и на такой момент: лет в шесть я уже мог нане­сти рану корове или лошади чьей-нибудь, мог разорвать кошку живь­ем, курицу и другую небольшую живность, но это только в том случае, если меня избили или еще как-нибудь наказали. Если за дело наказание было, то я понимал, что виновен и так делать нельзя.

Муханкин сам подводит нас к мысли, что жесто­кость его всегда была ответом на чужую жестокость и только. И все же: почему один ребенок, когда его не­справедливо обидят, забивается в угол, или убегает в овраг, или еще куда-нибудь подальше от взрослых и страдает, и мается в одиночестве, и проливает горькие слезы, и мучается оттого, что ощущает свою покину­тость и заброшенность, а другой начинает кромсать и сокрушать все вокруг себя и в состоянии совершить по отношению к другим живым существам во сто крат боль­ше жестокостей, чем выпало на его собственную долю? Не потому ли, что помимо внешних факторов, воздей­ствующих на личность, тех влияний, что испытывает она от домашних и посторонних, в детсаде, школе и где-либо еще, существуют и некоторые внутренние свойства самой этой формирующейся личности? Если это и так, то Муханкин признать такое даже в камере не готов.

И в то же время обратите внимание на тот факт, что, когда я уже, допустим, после незаслуженного наказания (а это уже от ума родителей зависит) разорвал живьем кошку - так сказать выместил на ней свою обиду и злобу, - я отходил, мяк, и мне было очень обидно, и больно, и тяжко за то безобидное животное. Я видел, что родите­лям хоть бы что: им не больно, не холодно, не жарко, и я не знал, что делать, и плакал, и жалел куски мяса от кошки, шкурку, кишки и другие ее части, собирал их в кучку и где-нибудь хоронил и часто приходил на место захоронения и видел в памяти происшедшее. Быва­ло, разрывал землю зачем-то, чтобы посмотреть на останки, а оттуда вонь невыносимая гниющего. И было так противно и плохо.

Это удивительное признание, не вошедшее в мухан-кинские "Мемуары" и вырвавшееся у него на самой по­следней стадии следствия, очень красноречиво. Мы ви­дим, что уже в шестилетнем возрасте мальчик Вова об­ладает не только садистскими, но и выраженными не­крофильскими наклонностями. Иначе как бы разорвал он злосчастную кошку на маленькие кусочки, как бы потом без отвращения возился в останках - шкуры, мяса, кишках - складывал все это в кучку, хоронил? Более того, возвращался потом на место захоронения, разры­вал бы его и вдыхал тошнотворные трупные запахи? Без сомнения, лукавит наш повествователь, утверждая, будто не хотелось ему этим заниматься. Скорее всего, уже тогда почувствовал он первые уколы еще не сформировавшегося до конца наслаждения — сперва от возни с трупом, затем от смрада гниющей плоти. После всего того, что уже известно о последующих преступлениях Муханкина, генезис его патологических пристрастий ус­танавливается с достаточной определенностью.

Но есть в этой истории и другие обращающие на себя внимание моменты. Скупое упоминание о том, что мальчик, возвращаясь мысленно к совершенному убий­ству живого существа, "видел в памяти происшедшее", говорит о рано развившейся у него способности к фанта­зированию. Да, он специально, намеренно возвращался к месту захоронения и раскапывал его, потому что, по­мимо всего прочего, вновь мысленно переживал самый миг убийства, слышал, весь напрягшись, истошные воп­ли погибающей жертвы, хруст ломающихся костей, чув­ствовал липкую манящую прелесть плоти, истекающей кровью под рвущими ее на части пальцами. Только из­вращенное сознание, разумеется, способно на такие край­ности, но, прочитав это, мы понимаем, что в психике ребенка уже в раннем детстве проявились очень глубо­кие и страшные по возможным последствиям аномалии. И, хотя наш рассказчик никогда, конечно же, добро­вольно не сознается в этом, логично предположить, что, разрывая на части кошку, или совершая какое-нибудь иное зверство, или роясь впоследствии в полусгнивших останках и вновь переживая в воспоминаниях проис­шедшее, он, скорее всего, сводил счеты с матерью: мо­жет быть, прямо, а еще более вероятно, подменяя ее в своей фантазии какой-либо знакомой или сконструиро­ванной воображением женщиной. Матери, а не кошке, собаке или корове предназначались, по-видимому, эти живодерские и некрофильские выходки.

Не каждое животное, стремится убедить нас Мухан­кин, могло подвергнуться экзекуции, а только чужое, к которому он был равнодушен, эмоционально бесстрастен.

И еще прошу обратить внимание на тот факт, что свое люби­мое животное, например, собаку, кролика, кошку, птичку, я не тро­гал: не знаю, почему, но, вероятно, потому, что оно свое и ему плохо будет и больно и потом его у меня не станет. Кажется, был какой-то страх, если мог так о своем подумать.