Джим Додж
Не сбавляй оборотов. Не гаси огней
Джим Додж
Не сбавляй оборотов. Не гаси огней
«…музыка,
сладкая музыка…»
– «Martha and the Vandellas» [1]
«Dancing in the Street»
ПРОЛОГ
Чтобы разобраться в таких временах и событиях, необходимы дополнительные разъяснения. Они похожи на живого человека, который сопровождает призрака.
Ханиэль Лонг
«Подстрочник для Кабесы де Ваки»
Д ень с самого начала не задался. Я проснулся с первыми лучами солнца с пульсирующей, идущей из самой середки мозга мигренью, лихорадкой и ознобом, ноющей болью в каждой клеточке тела, подступающей к горлу тошнотой, противным привкусом во рту, будто бы я съел фунт колорадских жуков, резью в глазах и общим ощущением полного упадка сил и духа. Эти ощущения только усилились, когда я вдруг осознал, что должен вылезти из постели, потом долго колесить по плохим дорогам, сторговать дрова повыгоднее, а потом вернуться к себе на ранчо и запастись дровами на зиму – уже для себя. Если бы у меня был телефон, я бы немедленно отменил встречу, но ранчо было затеряно слишком глубоко среди холмов, чтобы телефонная компания позаботилась провести туда связь. К тому же я ухлопал целую неделю, организовывая встречу с Джеком Строссом, прикатившим сюда аж из Напы. Так что выбора у меня не было. И не стоит забывать – Стросс обещал мне по 1000 долларов за двадцать пять кордов, что на 993 доллара больше, чем у меня сейчас в кармане, но где‑то на 4000 меньше той суммы, которая бы устроила моих кредиторов. При одной только мысли о собственном финансовом положении отчаяние переросло в обреченность. Повинуясь воле обстоятельств, я встал, оделся, шагнул наружу и поприветствовал начало нового дня, согнувшись вдвое за пустым дровяным сараем и сблевав.
Рассветное небо потемнело от клубящихся дождевых облаков, резко задувал южный ветер: того и гляди хлынет ливень. Я выпустил во двор цыплят, посыпал им немного корма, наколол лучины и с грехом пополам управился с остальными утренними делами. Вернувшись в дом, растопил печку, поставил чайник и стал рыться в буфете, пока не отыскал аптечку, в которой, вопреки соблазнам, берег таблетку перкодана.[2]Болтавшаяся на дне пузырька, она выглядела такой маленькой и жалкой, и все же я проглотил ее с благодарностью. Я выставил блоху против Годзиллы, но лучше хоть что‑то, чем ничего.
У меня болело все. Я не пил и не прикасался к наркотикам уже неделю – еще одна нагоняющая тоску мысль, – поэтому вывод напрашивался только один: меня подкосил гуляющий по округе вирус. Его прозвали грипп‑жрун, потому что проклятый вирус буквально пожирал тело, и иногда его пиршество длилось неделями. При мысли об этих неделях мой желудок снова скрутило, но я собрался и поборол тошноту. Не хватало только выблевать перкодан – тогда мне точно конец.
Проявив такую недюжинную силу воли, я слегка взбодрился, давясь проглотил засохший тост и чай, залил огонь в печке и поковылял к своему 66‑му «форду»‑пикапу. Пора было отправляться в долгий путь, чтобы встретиться со Строссом в Монте‑Рио.
Машина не завелась.
Я взял с приборной панели большую отвертку и вылез. Согнувшись в три погибели, подлез под левое крыло и подолбил по бензонасосу, пока тот не защелкал.
Стоило только пикапу завестись, как пошел дождь. Я включил дворники. Они не работали. Я опять вылез, откинул крышку капота и постукал по двигателю дворников, пока те не пришли в движение, будто крылья взлетающего пеликана. Я, считай, уже в пути.
А путь мой, надо сказать, всегда долог. Мой дом затерян глубоко среди прибрежных холмов округа Сонома, где совы вечно гоняют цыплят. У меня ранчо площадью в 900 акров, принадлежащее нашей семье вот уже пять поколений. Дом был построен в 1859 году, и в нем по‑прежнему не хватало всех этих новомодных удобств вроде водопровода и электричества. До ранчо можно было добраться, отмахав восемь миль по убогой грунтовке, огибающей гребень холма, а можно было совершить двухчасовой переход прямо от берега по крутой заросшей тропке. На целых семь миль вокруг никаких соседей. Если добраться до пересечения грунтовки с окружной дорогой и проехать еще шесть миль по петляющей щебеночной однорядке, то окажешься у почтового ящика, а еще через девять миль будет ближайший магазин. Я живу в глухомани, потому что мне это нравится, но когда в то утро машина прыгала по ухабам, и мой мозг съеживался при каждом толчке, я был готов, не раздумывая ни минуты, переехать в квартиру в благоустроенном поселке, а если бы там поблизости была больница – то еще быстрее.
Чтобы отвлечься от собственных страданий, я настроился на сан‑францисскую станцию и прослушал утреннюю сводку о пробках – уже затор на Бэй‑бридж, заглохшая машина перегородила движение на въезде на Арми‑стрит – но в кои‑то веки все это меня не утешало. Зато перкодан, кажется, подействовал – по крайней мере, боль стала стихать.
Когда я выехал на окружную дорогу (прямо за владениями Чакстонов), мне уже стало казаться, что я выживу. Дождь все не кончался. Такая непрестанная морось. Убаюканный ровной дорогой, загипнотизированный движением похожих на маятники дворников, я, видимо, слишком задумался о действии перкодана и заметил оленя, только когда чуть не переехал его. Это был крупный пятнистый самец с раздутой, как бывает в брачный сезон, шеей. Он отскочил с перепуганной грацией, а я, не успев среагировать, ровно в тот же миг ударил по тормозам, угодил на скользкое место, съехал на обочину, вильнул раз‑другой и врезался в торчавший по правую сторону от дороги пень. Голова стукнулась о руль, а потом, запрокинувшись, «повстречалась» со слетевшей с подставки 20‑калиберной винтовкой. От двойного удара я совершенно одурел – что твоя мышь от эфира. Смутно помню, как мне чудилось, будто я заблудился в каком‑то пульсирующем лесу в поисках своих мозгов. Я со всей мучительностью понимал: без мозгов мне свои мозги не найти, – поэтому все вокруг не имело ни малейшего смысла. До чего же я обрадовался, когда прилив адреналина рассеял эту пелену бреда! Открыв дверцу пикапа, я выбрался наружу – с ватными, но все же кое‑как держащими меня ногами, разбитый, но живой.
Дождевые капли, попадавшие на лицо, освежали. Я немного помедлил, а потом зашагал к городу, держа кулак с оттопыренным большим пальцем, хотя ни впереди, ни сзади не было видно ни единой машины. Я прошел где‑то с полмили, прежде чем до меня дошло – лучше было повернуть назад и добраться до Чакстонов. Воспользовавшись их рацией, я мог бы вызвать помощь. А помощь мне была ой как нужна.
Дождь усилился – вместо мороси теперь сыпались крупные капли. На ходу я то и дело ощупывал голову: все казалось, что струйки воды – это кровь, вытекающие мозги или еще какая‑то жизненно важная жидкость, покидающая мою черепушку.
Дойдя до своего пикапа, я остановился. Я так его и не осмотрел, и теперь во мне вспыхнула безумная надежда, что его все‑таки удастся завести. Но стоило взглянуть поближе, как все надежды пошли прахом: правое переднее крыло практически вдавилось в колесо, шпилька цилиндра безнадежно погнулась, поворотный кулак сломался. Я потащился дальше.
Чакстонов на месте не оказалось – наверное, с утра пораньше поехали за овцами. Зато я нашел запасной ключ, он лежал там же, где и прошлым летом, когда я присматривал за их домом. Вытерев грязь с башмаков об гостеприимно лежащий у входа коврик, я вошел. Врубил рацию и стал соображать, кому бы позвонить – кому‑нибудь, у кого имеется не только рация, но и телефон. Донни. Донни Шацбург. Он откликнулся тут же, будто все утро только меня и ждал.
Я расписал ему ситуацию, объяснил, где оставил машину и попросил его позвонить в автосервис Ичмана в Гернвиле – пусть вышлет буксир. А если Ичман не сможет, то можно обратиться к Бэйли.
Донни проявился через пять минут с отвратными новостями: оба ичмановских буксира уже уехали, и на очереди у них было еще несколько вызовов, так что в самом лучшем случае придется подождать пару часов. А у Бэйли никто не отвечал.
Донни все спрашивал, в порядке ли я и не надо ли ему приехать, но я заверил его, что машину‑то я, конечно, разбил, но сам духом не сломлен. Это была чистой воды бравада – почти весь адреналин уже куда‑то улетучился. Я попросил его позвонить в Монте‑Рио, в «Удивительно Уютный Уголок», и оставить сообщение для Джека Стросса: мол, я попал в аварию и позвоню ему домой, как только смогу. Донни сказал, что будет рад помочь, и я с искренними благодарностями отключился.
Потом я поплелся к своему драндулету – ждать буксира. И почему я не договорился, что подожду их в доме? Просто ума не приложу. Дождь усилился и безжалостно обрушивался на меня с неба целыми потоками, теперь непогода наверняка затянется дня на три. Я съежился в мокром кузове и попытался оценить ситуацию.
Даже в самом розовом свете она выглядела неприглядно. Я подумал: а не рискнуть ли и не воспользоваться ли кредиткой? Я не сомневался, что давным‑давно исчерпал свой кредитный лимит и ничего не выплачивал банку вот уже пять месяцев, но сейчас ведь экстренный случай. Я мог бы на буксире добраться до Гернвиля; взять напрокат машину; поехать в мотель; позвонить Строссу и передоговориться; выспаться; встретиться с ним на следующий день; взять тысячу долларов предоплаты; накупить лекарств от гриппа; поехать на прокатной машине домой; отлежаться, пока пикап не починят; с маниакальным упорством, обильно потея, нарубить дров, потратить большую часть полученных денег на ремонт машины – ведь без нее не нарубишь дров, а нет дров – нет денег. Деньги… Я заглянул в кошелек. Дурацкий кусок пластика и семь баксов наличными. Я прижался лбом к рулю и заскулил. Мне хотелось к мамочке…
Тут‑то я и услышал рев. Голова сама собой приподнялась, ушки на макушке, все чувства напряжены. За залитым дождем лобовым стеклом вырисовались какие‑то серые очертания, они постепенно приближались, росли, становились плотнее, и рев тоже как будто бы обретал реальный вес и все это надвигалось прямо на меня. Я не раздумывая ударил по дверце и выкатился на дорогу. Приземлился я на четвереньках в водосточной канаве, в любой момент готовый слинять, подраться, обосраться или ввязаться в какую‑нибудь авантюру.
По ровному полотну дороги громыхал огромный грузовик.
Я бросился к склону насыпи, прижался всем телом к комковатой спрессованной глине. Потом пошевелился, мне была видна только задняя часто грузовика. Вдруг кузов качнулся, медленно описал дугу в сто восемьдесят градусов, шины взвизгнули на мокром дорожном покрытии, из‑под колес фонтанчиками брызнула вода. Громада грузовика мелко затряслась, будто не хотела тормозить, а потом плавно остановилась. После разворота зад грузовика оказался всего в двух футах от бампера моего пикапа. Я таращился на него в полном остолбенении. Это был буксировщик, большой грузовик‑буксировщик, покрашенный в жемчужно‑серый металлик. На водительской двери красовался тонкий овальчик, в котором изящным шрифтом было написано «Душа».
Мне казалось, что я наполняюсь гелием и зависаю где‑то между притяжением к земле и полетом. Я уловил в шуме дождя поющие голоса – женские, – но слов было не разобрать.
За затуманенным ветровым стеклом грузовика мне почудилось смутное движение, потом дверца распахнулась, и выпрыгнул призрак.
Я умер.
Смерть рассмеялась и отправила меня восвояси.
Я чувствовал в е ками дождь. Это не было похоже на крещение или истекающую с неба божественную благодать – ничего такого высокодуховного; просто мокро. Я ощутил как на моем запястье сомкнулись пальцы крепкой теплой руки. Другая рука дотронулась до моей щеки. Я открыл глаза. Это был не призрак, а водитель грузовика, его лицо и фигура были трудноразличимы из‑за пончо с капюшоном; блестящая от дождя плотная ткань хлопала на ветру.
– Ну‑ну, жизнь продолжается, – это было первое, что сказал мне Джордж Гастин. Казалось, он был искренне рад.
Я застонал.
– Да, тут не поспоришь, – снова заговорил он, – она продолжается, миг за мигом, вдох за вдохом. Похоже, смерть стреляла в тебя, но промахнулась, потом решила насрать на тебя, но и тут передумала – судя по всему, ты выживешь. Пульс у тебя отменный, лицо уже почти человеческого цвета. Ты просто расслабься, дай телу время прийти в себя. Ты в надежных руках, в руках Души, ситуация под контролем… ну, то есть как это обычно бывает – честно говоря, она и всегда‑то не особо хорошо контролируется, если вообще контролируется… Вот как‑то так. Но давай в такое славное утро будем довольствоваться малым и не станем требовать большего! Держись за меня, сейчас проверим, можешь ли ты шевелить ногами.
Он поставил меня на ноги, бережно поддерживая за плечи. Я весь промок, дрожал, ослабел и был сбит с толку. Все кроме его голоса и хватки расплывалось в тумане. Я сделал глубокий судорожный вдох.
– Я болен, – выговорил я. – Грипп. В аварии не пострадал.
– А шишка у тебя на лбу откуда? Тоже грипп, или третий глаз прорезается?
– Я и так уже достаточно повидал, – сказал я.
Он хохотнул и похлопал меня по спине – жест был и утешительным, и полным веселья одновременно.
– Все дело в настрое, – заявил он. – Сейчас ты похож черт‑те на что, но лет через пятьдесят будешь смеяться над этим случаем.
– Я справлюсь, – храбро заявил я. Оказавшись в вертикальном положении, я и в самом деле почувствовал себя лучше.
– Угу, – согласился Джордж, – нет ничего сильнее, чем воля к жизни. Я прицеплю к твоему пикапу трос, и мы доволочем его до авторемонта, но сперва давай приведем тебя в порядок. – Вот так, радостно, эта бесформенная фигура с тихим, твердым и решительным голосом взяла меня под свою опеку. – Для начала высушим твою задницу, а то валяются тут всякие по грязным лужам. – Он смерил меня оценивающим взглядом. – Я вожу с собой запасное шмотье, но ты вроде на вид чуток покоренастее меня. Конечно, это не из крутого магазина, но в жопу всю эту моду, когда речь идет о деле первейшей важности… да в жопу ее вообще, коли исходить из здравого смысла.
Он открыл встроенную в кузов грузовика дверцу отделения для инструментов и вытащил оттуда небольшую спортивную сумку, затем снова нырнул внутрь и извлек нечто напоминающее мягкий зеленый пластиковый конверт.
– Так, слушай сюда: раздевайся и кидай мокрые вещи в пакет, – он встряхнул зеленый конверт, и тот, развернувшись, превратился в большой пластиковый мешок для мусора, – можешь оставить его снаружи, я обо всем позабочусь. Как размундиришься, залезай в кабину (я там включил обогрев на полную катушку) и надевай всё сухое из сумки. Там и полотенце должно найтись. А пока ты прихорашиваешься, я погляжу, чего там с твоей машиной.
Мне пришлись по душе его четкие, подробные указания. Как раз то что нужно. Сам я в тот момент был совершенно не способен думать логически, однако все же сумел стянуть вымокшую одежду и запихать ее в мешок, как и было велено. Капельки дождя застучали по покрытой мурашками коже, и это помогло мне собраться и сфокусировать расползающееся во все стороны внимание.
В кабине на меня разом хлынули тепло и сильные ароматы апельсиновой кожуры и кофе. Витал тут и другой, едва уловимый запах – слегка прогорклый, так пахнут гниющие водоросли или старая машинная смазка. Я расстегнул молнию на сумке. На самом верху покоилось аккуратно сложенное полотенце. Я развернул его. Полотенце было огромное, пушистое и белое, посредине большими темно‑коричневыми буквами шла надпись «Отель Гавана». Я насухо вытерся, а потом втиснулся в одежду. Простые черные джинсы и рукава зеленой в клетку фланелевой рубашки оказались мне длинноваты, но не так чтобы сильно. Серый жилет и тапочки из овчины подошли идеально.
Я откинулся на спинку сиденья, позволяя теплу пропитать тело до самых костей. Где‑то сзади загремели цепи, послышалось лязганье крюка от подсоединяемого троса и шипение гидравлики. Трос натянулся, и грузовик чуть заметно вздрогнул. Я обернулся, прильнул к заднему стеклу и увидел смятый бампер своего пикапа. Зрелище было не из приятных, поэтому я отвернулся и прикрыл глаза. Через минуту‑две мы тронемся в путь. Через пару часов я буду спать в мотеле. А завтра у меня, возможно, появятся бабки, чтобы за все это заплатить. Цыплятам придется самим о себе позаботиться. Интересно, найдется ли во всем Гернвиле такой доктор, который выпишет мне от гриппа перкодан?
Я уже стал погружаться в сон, как вдруг дверца отделения для инструментов со стороны водителя открылась, а потом с шумом захлопнулась. Джордж, юркий и плавный в движениях, проворно скользнул за руль. Пончо на нем уже не было. Он глянул на меня и отпрянул в притворном изумлении:
– Бог мой, даже не верю, что ты все‑таки смертный, а не божество какое‑нибудь! Сам невредим, а машина просто в лепешку. Бьюсь об заклад, в авторемонте тебя обдерут как липку.
Он был совсем не похож на призрака. Кровь и плоть. Рост чуть меньше шести футов, весит около 80 кило, стройный и подтянутый, самую чуточку не дотягивает до того, чтобы зваться каланчой. Теперь, когда он снял пончо, я разглядел, что одежда на нем такая же, как у меня – только штаны до того выцвели, что жирные пятна выглядели темнее остальной ткани, а серый жилет был усеян приклеившимися кусочками серебристой изоленты. Единственным заметным отличием между нами была обувь: на нем красовались высокие черные кеды «Конверс Олл Стар», классическая модель, я в последний раз видел такие на уроках физкультуры в старших классах.
Я промолчал, и он смерил меня пристальным, оценивающим взглядом – только тут я обратил внимание на его глаза.
Они были необыкновенной голубизны, цвета неба в знойный летний день, почти прозрачные; по временам они зажигались мягким безумным блеском, потом в них мелькало что‑то такое дикое и необузданное, и на лице медленно расплывалась довольная улыбка – в этот момент его глаза на миг делались бесцветными.
– Башка‑то как? Хочешь, заскочим к костоправу, пусть поглядит – может, чего в мозгах повредилось?
– Не надо, – выдавил я, – это все чертов грипп. Грипп‑жрун. Надеюсь, ты его от меня не подхватишь.
– А ты уверен, что это не буйволиный грипп?
– Это еще что такое? – по блеску в его глазах мне следовало догадаться, что вопрос с подвохом.
– Ощущения такие, будто по тебе пробежалось целое стадо буйволов.
– Вот у меня как раз то же самое, и это только один из симптомов.
– Боже правый, – рассмеялся он, – звучит фигово. Но если к доктору ты не хочешь, как насчет лекарств? Таблетки, они на то и нужны, чтобы ничего не болело.
Я был от всей души с ним согласен, но вслух лишь осторожно произнес:
– Далековато отсюда до аптеки.
– Бардачок, – для верности он еще и головой кивнул в сторону бардачка. – Кажется там, в аптечке, был кодеин. Номер четыре. Понятия не имею, что означает эта четверка, но таблетки можешь взять.
Я и взял. Аптечка уже лежала у меня на коленях, открытая, а я всеми силами старался скрыть охватившее меня радостное возбуждение.
– Четыре, – объяснил я, – означает, что нужно принимать сразу по четыре таблетки, иначе оно попросту не подействует.
– Ха, вот уж никогда не думал! – усмехнулся Джордж. – Знаешь, что я тебе скажу: это и есть главная польза от шатания по миру и разговоров со всякими разными людьми – получаешь кучу знаний и начинаешь смотреть на вещи по‑новому.
Он наклонился и сунул руку под сиденье. Целиком поглощенный разжевыванием кодеина, я решил, что он просто отвернулся из вежливости. Но когда он выпрямился, я увидел у него в руках черную бейсболку. Он нахлобучил кепку на макушку, надвинул до самых глаз. По тулье белыми буквами расходилась надпись: «Геи‑нацисты за Иисуса».
– Ду и кебка! – мой одеревеневший от лекарства язык еле ворочался, а мозги так и вовсе закаменели. В кабине вдруг стало тесно.
– Это мне подарил парнишка, которого я буксировал в последний раз. Уэйном звали. Оттащил его от Энкор‑Бэй до Альбиона. Он говорил, эта кепчонка хороша, чтобы завязать разговор.
– Впечатляет, – признал я, запихивая аптечку обратно в бардачок.
Джордж нетерпеливо дал по газам.
– Хотел поблагодарить тебя за сухую одежду и кодеин, – сказал я ему. – Денек был дерьмовый, но ты меня спас.
– Сам бывал в твоей шкуре, – сказал Джордж и еще прибавил газу. – Ну так что, каков план? Куда тебя везти и как быстро?
Я откинулся на спинку сиденья, не в силах бороться с усталостью. Сон, чертова кредитка, дрова, пропотеть, убытки – пока суть да дело, я успел составить программу действий, но теперь мог припомнить только отдельные куски.
– Отвези меня к Ичману, в Гернвиль. Если к утру я еще буду жив, то с остальным разберусь сам.
– Считай, ты уже в пути, – сказал он и потянулся к тормозам.
Я сдерживался как мог, но голос совести все же прорвался наружу. Джордж был добр ко мне, заботлив, человечен, а я собирался расплатиться с ним просроченной кредиткой. Даже в таком отчаянном положении я не мог позволить себе наколоть его.
– Погоди, – вздохнул я. – Я тебе объясню, как обстоят дела. Все, чем я могу с тобой расплатиться, это кредитка, которую банк требует вернуть уже месяца три. Я ехал в город, чтобы получить тысячу долларов предоплаты за поставку дров. Думаю, что смогу раздобыть деньги завтра и заплатить Ичману за ремонт. А ты сколько хочешь за свои услуги?
Он сунул руку в жилетный карман и всучил мне бумажку, которую я сперва принял за чек. В каком‑то смысле это и был чек:
– А какие еще бывают халявы? – растерянно спросил я.
Джордж проницательно поглядел на меня – этак удивленно, но с уважением, – а потом едва заметно склонил голову.
– По правде сказать, я и сам не знаю. Первая любовь, может быть, хотя некоторые активно против этого возражают. Что касается меня, то я привык в жизни полагаться на собственное невежество, страсть к переменам и силу воображения.
Этот буксировщик, Джордж Гастин, вдруг вызвал во мне острое любопытство. Он был не из породы Ичмана или Бэйли.
– Ты откуда? – спросил я. – Я смотрю, ты очень быстро сюда добрался.
– За двадцать одну минуту, – уточнил Джордж. – Только я повернул к Си‑Вью, как на связь вышел Ичман. Все его ребята были заняты, так что я им с готовностью бибикнул и сказал, что, мать твою, проезжаю прямо поблизости от твоего бампера, вот они и переложили заказ на меня. Они бы добрались до тебя самое раннее часа через два. А Бэйли – тот и вовсе где‑то на побережье, возится с поломанным валом. Ичман свое дело знает. Хорошие деньги можно срубить только на коротких буксировках. А в его мастерской и без тебя работы хватает.
– А ты‑то что забыл с утра пораньше в этой глухомани?
– Милостивый государь, – пропыхтел Джордж с притворной обидой, – истинный джентльмен никогда не выдает своих секретов. – Снова в глазах этот безумный блеск, а потом медленно расплывающаяся довольная улыбка.
– Выходит, тебе нравятся эти места, но живешь ты не здесь?
– По‑всякому бывает, – пожал он плечами. – Я мотаюсь по всему Северо‑Западу. Навещаю друзей. Рыбачу. Глазею по сторонам. Я и живу‑то прямо тут. У меня палатка, пропановая горелка и целая куча всякой амуниции, распиханной по отделениям для инструментов. Этот грузовик сконструировали специально по моему заказу в Реддинге, есть там такая фирма «Роджер Армачер». И если я по пути могу кому‑нибудь подсобить, мне это только в радость. Всегда интересно знакомиться с людьми, слушать их истории, даже если это выдумки и треп. Торопиться‑то мне некуда.
– И ты буксируешь всех этих людей задарма? – мне стало не по себе. Речи Джорджа звучали убедительно, и все же что‑то тут не стыковалось.
– Ну да, если им надо. Иногда, бывает, у кого‑то бензин кончится, или шина спустит, или еще что на хрен поломается. Я не ворочу нос, когда у людей беда.
– И что же, всегда бесплатно?
– Ну, разве что человек окажется редкостной задницей – тогда с него и денег слупить не грех.
– И давно ты в этом бизнесе? – я думал, что задал вопрос достаточно тактично, но Джордж расхохотался так, что пришлось притормозить. Его громкий смех настолько не вязался с моей двусмысленной ремаркой, что я смутился. Неуверенность быстро уступила место съедающей пространство клаустрофобии. До меня вдруг дошло, что халявная поездка с Душой может оказаться не такой уж и халявной.
– Ха, – Джордж уже пришел в себя, только слегка усмехался. – Да я в этом бизнесе вечно! Я не то чтобы жутко богат, но еще смолоду пару раз неплохо вложил деньги, так что теперь имею возможность заниматься тем, что приносит мне удовольствие. Именно этим я, собственно, сейчас и занят.
«Псих, – подумалось мне. – И как я раньше не догадался?» Не то чтобы я против заскоков или чудаковатого поведения, но сегодня я был не в настроении. Ну почему он не мог оказаться исключительно нормальным, в совершенно здравом уме, полностью здоровым? Мне было вовсе не до чудаков и не до исследования глубин чужого сознания; мне нужен был спаситель.
Джордж оставил тормоза в покое, проверил зеркала заднего вида, медленно вырулил с обочины на дорогу и ударил по газам. Чуть не расплющившись о спинку сиденья, я обернулся проверить, как там мой пикап, – я был уверен, что от такого толчка он оторвался и теперь по инерции скачет за грузовиком. Еще не оторвался, но мотало его так, что тросу долго не продержаться. Только я подумал, что трансмиссия у грузовика вот‑вот полетит к чертям, как Джордж переключился на вторую передачу. Огромные задние колеса взвизгнули, таща нас вперед. Я покосился на спидометр, предполагая, что мы сейчас едем где‑то на пятидесяти, но стрелка указывала на ноль. Я отказывался в это верить и торопливо пробежал глазами по остальным приборам: тахометр, масло, топливо, вода: ничего, nada, zеro. Судя по показаниям, мы мертво стоим на месте. По спине побежали мурашки, меня захлестнула волна беспримесного мистического ужаса. Я решил, будто мы и вправду стоим, что реальность так хитро извернулась, что мы стали неподвижны, а окружающее пространство понеслось мимо, смазываясь по краям от скорости. Мозг пытался свернуться в позу зародыша, а из легких рвался к горлу крик.
Джордж переключился на третью передачу. Собрав остатки самообладания, я подавил желание завопить и снова обрел контроль над собственным голосом. Знаю, что вопрос звучал по‑идиотски, но мне было плевать:
– Слушай, а мы что, все еще стоим?
Глаза Джорджа ни на миг не отрывались от дороги.
– Не‑а, – как ни в чем не бывало ответил он, – катимся со скоростью около сорока семи миль в час. – Он переключился на четвертую. – То есть теперь уже около пятидесяти двух.
Как можно более будничным тоном – не хватало еще вселить в него панику – я сообщил Джорджу, что, похоже, ни один из приборов на приборной доске не действует.
– Тут ты прав, – кивнул он. – Я их отключил. Слишком отвлекают. Я прислушиваюсь к мотору, чувствую дорогу. Уже тридцать лет так езжу. Со временем в тебе как устройство какое‑то включается, понимаешь? Я, мать его, точно могу подсчитать, сколько осталось топлива вплоть до капельки, и ощущаю давление масла кончиками пальцев. Ты не подумай, что я прямо супермен какой‑то, но, когда кручу баранку, тут я всегда на высоте. Ни разу не попадал в аварию, разве что нарочно, и за свою жизнь совершил столько же длинных переездов, сколько раз ты дрочил, а то и больше.
– Что‑то сомневаюсь, – откровенно заметил я, вспоминая ту неукротимую боль и наслаждение, которые сопровождали мое взросление. Это воспоминание сбило меня с прежних мыслей, и я неожиданно для себя самого сказал: – Ты ведь вроде говорил, что отказался от суеты и спешки?
Он покосился на меня с улыбкой.
– А я и не тороплюсь. Это моя обычная скорость.
Я решил говорить начистоту.
– Послушай, Джордж, я впечатлен и восхищен твоими способностями, но сам я постоянно езжу по этим дорогам – семьдесят миль в час, это где‑то на сорок больше чем нужно. Сбавь обороты, – я надеялся, что это будет похоже на спокойную, взвешенную просьбу, но сам уловил в голосе дрожащие, умоляющие нотки.
– Тебе надо понять одну вещь, – сказал Джордж. – Ты, видимо, водишь машину, как Лоуренс Уэлк,[3]а я – как Джон Колтрейн.[4] Не принимай на свой счет, просто я с этим родился, впитал с молоком матери, кроме того у меня была уйма времени, чтобы отточить свое мастерство. У каждого собственный талант: ты, допустим, можешь одним ударом ноги повалить дерево, а я – душа компании. Или, может, у тебя способность к садоводству, все растет как на дрожжах. Я‑то уж точно не по этой части… Я до тебя вот что хочу донести: главное – это расслабиться. Просто сядь поудобнее, отбрось все свои тревоги и погрузись в ощущения. Я кручу баранку с тех самых пор, как ноги стали доставать до педалей, и всегда мой железный конь оставался блестящей стороной кверху, а грязной – книзу. Так что не дрейфь. Душа доставит тебя куда надо. – У него‑то голос звучал совершенно вменяемо, без ужаса и мольбы.
Мимо неслись желто‑багровые полоски – тополя, росшие вдоль Толан‑Флэт. Похоже, уверенность Джорджа все‑таки помогла мне расслабиться, или это была измотанность в сочетании с начавшими действовать четырьмя таблетками номер четыре, четырежды четыре, мои сладкие шестнадцать. Мой благодетель вел машину безупречно, скользил по дороге как тень и действительно демонстрировал непревзойденное мастерство. Я вяло поразмышлял над этим и решил придерживаться лучшей в данном случае философии: забей! Будь что будет.
– А сколько тебе лет? – поинтересовался Джордж, нарушив мою медитативную углубленность в себя. – Двадцать семь? Двадцать восемь?
Я думал целую минуту, прежде чем вспомнил ответ.
– Через месяц будет двадцать восемь.
Джордж кивнул, как будто эти сведения только подтвердили его собственное заключение.
– Ага, мне было столько же, когда я съехал с катушек и отправился в свое паломничество.
Паломничество. Это слово не укладывалось в голове, скатывалось с моего размякшего мозга. Караваны, бредущие сквозь суровую Сахару. Песок и всякие лишения. Может, Джордж на самом деле какой‑нибудь религиозный фанатик? «Ну и наплевать», – сказал я себе, и впрямь расслабившись. Если у меня едет крыша, мне в таком разбитом состоянии остается сделать только одно: помахать ей ручкой. Даже самоубийственная скорость, на которой мчал Джордж, и та приносила странное успокоение – если мы на что‑нибудь налетим, то, по крайней мере, не успеем ничего почувствовать. Все вышло из‑под контроля. Я быстро погружался в темноту, из всего организма работали только одни рефлексы и еще кусочек мозга величиной не больше комочка жвачки. Меня уже не хватало на то, чтобы поддерживать умную беседу, требовались неимоверные усилия, чтобы подобрать и выговорить слова. Искренне хотелось только одного – раствориться в теплых волнах забвения и вернуться когда‑нибудь потом, когда все уже наладится. Спросив у Джорджа про паломничество, я откинулся на спинку сиденья, закрыл глаза и приготовился слушать.
Часть ПЕРВАЯ
Джордж Гонщик: от побережья до побережья и снова в путь
Хорошо, что мы знаем:
Стакан для того, чтобы пить из стакана.
Плохо, что мы не знаем,
Для чего существует жажда.
Антонио Мачадо
Р ад, что тебе интересно узнать о моих странствиях, однако должен предупредить: я большой любитель потрепаться. Дело в том, что рассказ мой покажется тебе полной бессмыслицей, если прежде ты не поймешь, что подвигло меня на такое дело, впрочем, даже и тогда я не уверен, что для тебя что‑то прояснится. Не уверен, что случившееся что‑то значит и для меня самого – сколько там уже прошло, лет двадцать? Ну да ладно, расскажу, с чего все начиналось, а там посмотрим.
Родился и вырос я во Флориде, неподалеку от Майами, в семье был самым младшим, единственным пацаном. Когда мне исполнилось восемь, сестры уже повыходили замуж, так что особенно близких отношений между нами и не было. Отец работал дальнобойщиком, перегонял огромные фуры, в основном с цитрусовыми, на Средний Запад. Отец сразу вступил в профсоюз, и вид у него был внушительный, как и у всех профсоюзных деятелей. Для него крутить баранку восемнадцатиколесника было всего лишь работой – никакой романтики. Что он по‑настоящему любил, так это розы. Они с мамой выращивали у себя миниатюрные розы, и каждую свободную от работы минуту отец проводил в саду. К тому времени, как он вышел на пенсию, сад превратился в питомник. Отец и умер среди роз, одним погожим летним днем, года через два после того, как перестал водить фуры. Сердечный приступ. Мама все так же ухаживает за садом, только теперь ей помогают две девицы, потому как маме уже под восемьдесят, и она потихоньку сдает, но питомник приносит неплохие деньги. Ради хороших роз люди готовы раскошелиться.
В летние каникулы отец брал меня, мелкого, с собой в рейс. Мне в его работе нравилось все. Мощь моторов. Рев машины ночью, когда все спят в своих домах и видят сны, а луна угольком проплывает по небу. В августе Айова изнемогает от жары, и маленького вентилятора на приборной панели нашего «кенворта» едва хватало, чтобы высушить пот. На стоянках грузовых автомобилей дальнобойщики махали мне руками и кричали «Здор о во!», а еще подшучивали, мол, когда я займу место старика и перестану кататься пассажиром. Помню бесплатное мороженое от официанток и эту их уверенную походку – проходя между мужиками, они резко виляли бедрами, смеялись, отпускали шуточки и выкрикивали повару заказы.
Я начал учиться водить, как только ноги стали доставать до педалей, а глаза – видеть, что творится за лобовым стеклом. В шестнадцать подменял отца в пути, ну а в восемнадцать уже рулил в одиночку. Мы с отцом были совсем разные. Я – неисправимый романтик и любитель дорог; возвышаясь над трассой, я мчался, снедаемый лихорадкой, гнался за белой полосой разметки. Ничего хорошего в излишнем романтизме не было, но работу свою я знал. Отменная зрительно‑моторная координация от рождения. Другие дальнобойщики стали называть меня Джордж Гонщик, потому как правая у меня постоянно на педали газа. Может, я и был малость того, но мили наматывал только так, уж это точно. И чуть не лопался от гордости – если меня и штрафовали, так только за превышение скорости, да и то когда получалось догнать. Жаль, за первые же полтора года ухитрились догнать больше тридцати раз, а когда уже в трех штатах у тебя успели отобрать права, новую работу найти нелегко. Когда возишь скоропорт, разве оправдаешься перед заказчиками, что сделал порядочный крюк, потому что тебя могли оштрафовать? Грузоперевозчики хотят, чтобы ты выбирал кратчайший маршрут, даже если можешь объехать Джорджию по периметру и нисколько не потерять во времени.
К тому же я рановато увлекся амфетаминовой гонкой. Тогда еще не было такого напряга, как сейчас, можно было прикупить целую горсть чистейшего бензедрина у любой официантки в придорожной забегаловке на всем маршруте от Таллахасси до Лос‑Анджелеса. Вот почему официантки тогда были такими веселыми и острыми на язычок: как раз в их кармашках и оседала выручка от продажи «колес». Многие баловались ими, вот и я не отставал. Два года пребывал в полной уверенности, что таблетки, эти «белые кресты» – часть программы медицинского страхования дальнобойщиков. Хотя вот отец никогда не употреблял их – считал, что они замедляют реакцию и толкают на всякие ненужные дела. Я на собственном опыте убедился кое в чем похуже: они толкали не просто на ненужные, а главным образом на опасные поступки.
А употреблял отец кофе, галлон которого заливал в термос из н