Художник Виктор Мейтленд убит в своей студии на Манхеттене, Нью-Йорк. Тело обнаруживает личный агент Мейтленда, Сол Гельтман. Детектив полиции Эдвард Делейни начинает расследование дела. Команда детективов изучает личную жизнь и дела художника. Они опрашивают целый ряд художников, моделей, арт-дилеров, критиков, собутыльников, а также несколько дальних родственников, и никто из этих людей не выглядит особенно расстроенным смертью Виктора Мейтленда. В зависимости от образования и/или социального статуса опрашиваемого, покойный описывается всеми словами, от «агрессивного и неприятного типа» до «паршивого ублюдка».
Для того чтобы сформировать свое собственное мнение, детектив Делейни покупает альбом с репродукциями работ Мейтленда.
Здесь были черно-белые и цветные репродукции практически всех работ Мейтленда на глянцевой бумаге. Скромное текстовое сопровождение состояло из короткого введения, биографии художника, полного перечня его работ и критического эссе с их анализом. Делейни приступил к чтению.
Эссе, несмотря на все старания автора быть умеренным и справедливым в оценках, к концу скатилось к панегирику. По словам автора, Виктор Мейтленд вдохнул новую жизнь в технику великих итальянских мастеров, повернулся спиной к преходящим ценностям современного искусства и, прокладывая свой путь, наполнил традиционный, предметно-изобразительный стиль письма страстью, равной которой не было уже много столетий.
Эдвард Делейни понимал далеко не все из того, что касалось техники письма. Но все-таки было легко почувствовать восхищение критика, его благоговение перед тем, что сделал художник. Благоговение – как раз то слово, которое он использовал в статье. Делейни зацепился за это слово, потому что это было как раз то, что он почувствовал, когда впервые рассматривал черновые наброски в студии Мейтленда. Не только благоговение перед талантом человека, но удивление и почти страх от красоты, о существовании которой ты до этого момента и не догадывался.
В итоге – пишет критик – Америка получила художника первого ряда, искусство которого посвящено празднику жизни.
Но ненадолго – мрачно подумал Делейни. Когда дело касалось восприятия искусства, он становился полным профаном. И он знал это. Но ему нравилась живопись и скульптура. И прохладная, упорядоченная обстановка музеев, богатство позолоченных рам, элегантность мраморных постаментов. Он пробовал пойти по пути образования, читал книги по истории искусства и арт-критику. Но язык этих книг показался ему настолько малопонятным, что невольно возникал вопрос, не писали ли их специально с целью смутить непосвященного человека? Но он отметил, что это могла быть и его вина: неспособность воспринимать теорию искусства, поспевать за напыщенной логикой кубистов, абстракционистов и других школ живописи, которые сменяли друг друга в таком быстром и стремительном темпе.
В итоге он вынужден был вернуться к своему собственному мнению, своему чувству вкуса: ему претило известное клише «Узнаю, когда увижу» в отношении искусства, он чувствовал, что оно одинаково подходило для мясника, которому нравятся закаты на черном бархате, и самого продвинутого арт-критика, который со знанием дела рассуждает о напряженности ассиметрии и экзогенном окаменении.
Делейни нравились распознаваемые картины. Нагота – это нагота, яблоко есть яблоко, дом есть дом. Техника также представлялась ему интересной и занимательной: шелковые складки на картинах Энгра просто превосходны. Но одной техники недостаточно. Чтобы доставлять удовольствие, картина должна тронуть зрителя. Картина не должна быть красивой, она должна быть правдивой, тогда она прекрасна.
Большинство картин Мейтленда были правдивыми. Делейни не только видел, но и чувствовал это. Было несколько пейзажей, пара портретов, несколько городских зарисовок. Но в основном Мейтленд писал женскую наготу. Многие из моделей не были красивы, но абсолютно все картины были полны того «праздника жизни», который отметил критик.
Однако не это больше всего впечатлило Делейни в работах Мейтленда. Его потрясла цель художника, вектор применения его таланта. В этом было что-то яростное, что-то почти безумное. Делейни считал, что в этом было старание сверхчеловека сторониться жизни и запечатлевать ее холодными красками на грубом холсте. В его работах было маниакальное желание познать жизнь, обладать ею, а затем показать всем накопленное.
Сол Гелтман принял Делейни в своем офисе.
- Каким человеком был Мейтланд? – спросил Делейни.
- Как человек он был ужасным, страшным, злым, низким, жестоким, бессердечным сукиным сыном. В плане искусства он был гигантом, святым, Богом, единственным гением, которого я видел в этом деле за последние 20 лет. Через столетие мы с вами будем никем. Пылью. А Виктор Мейтленд останется. Его работы в музеях. Книги о нем. Бессмертие. Я правда так считаю.
- Так значит вы мирились с его скверным характером из-за таланта?
- Нет, - улыбнулся Гелтман, - Я мирился с его скверным характером из-за денег, которые он мне приносил. 15 лет назад я продавал дешевые репродукции. Подсолнухи Ван Гога и лилии Моне. Потом Виктор Мейтленд вошел в мою жизнь, и сегодня я стою почти четверть миллиона. Большая часть моего заработка – его заслуга, я этого не отрицаю. Но я представляю и других художников. У меня все в порядке. Если бы Мейтленд ушел от меня, я бы не умер с голоду. Его убили, но я все еще в деле. Но есть и еще одна штука… в детстве я хотел быть скрипачом. Я учился, занимался. И однажды, когда я играл концерт Баха, я внезапно остановился, отложил смычок и с тех пор не прикасался к нему. Не подумайте, что я играл плохо, просто у меня не было этого. По крайней мере, я сам догадался, никому не пришлось говорить мне об этом. Учебы и практики недостаточно. Если у тебя нет этого в генах, ты всегда будешь на втором плане, независимо от того, как сильно ты себя контролируешь. У Мейтленда это было в генах. Не просто талант – гений. Постойте-ка, гений и гены! Вот откуда происходит это слово? Надо проверить. У Мейтленда это было, и глупо отворачиваться от такого только потому, что человек оскорбляет тебя перед людьми и относится к тебе как к мусору. Я представляю многих других художников. Хороших художников. Но Мейтленд был единственным гением, которого я знал, и которого, возможно, больше никогда не встречу.
- Виктор был пережитком прошлого. Динозавром. Он знал, что происходило в мире искусства его страны в пятидесятые-шестидесятые. Абстрактный экспрессионизм, поп-арт, минимализм, авангардистские глупости. Но Мейтленд не придавал им значения. Он шел своей дорогой. Традиционной. Реалистической. И вы бы удивились, узнав, как много людей хотят понятного искусства, картины, которые рассказывают истории, прекрасные картины. И Мейтленд писал прекрасные картины. Изумительный колорист. Изумительный рисовальщик. Изумительный анатомист.
- Но не все же дело в технике – сказал Делейни. – Должно же быть что-то большее.
- О да - кивнул Гелтман. – Гораздо большее. Без мудрствований понятно, что Мейтленд наделил духом чувственность. Или, быть может, лучше сказать, что он концептуализировал физическое влечение. Таким образом, что когда ты смотришь на обнаженные фигуры на его полотнах, ты испытываешь не больше похоти, чем когда смотришь на Венеру Милосскую.
- Правда? – сухо сказал Делейни.
Гелтман засмеялся.
- Ну, скажем, для меня это так - сказал он. – для меня нет ничего плотского в работах Мейтленда. Я считаю их бесполыми. Они в большей степени являются идеей о сексе, визуальным воплощением этой идеи. Но, должен признать, это мое личное восприятие. Вы можете совсем по-другому к этому относиться.
- О да – подтвердил Делейни.
- В этом один из главных талантов Мейтленда – Кивнул Гелтман – Он для всех разный. Он отдает тебе сполна то, что ты привносишь в его искусство и подстраивается под самые заветные желания.
Он повернулся к картинам, его глаза были мокрые.
- Что я могу вам сказать? – сказал он, его голос дрогнул. – Я испытывал к нему противоречивые чувства. Я ненавидел его нутро. Но если бы у меня были деньги, я бы купил все, что он сделал, купил бы для себя, завесил бы стены моей квартиры его картинами, запер бы двери и просто сидел бы там и смотрел на них.