Удар фары
Малоизвестное эссе Сатпрема 1998 года
перевод с французского Антипова Н.В
© Copyright Антипов Николай Владимирович (antipovnick@mail.ru)
ОГЛАВЛЕНИЕ
1. 2
Удар фары.. 2
2. 5
Неизвестная география. 5
Семя. 6
4. 8
Внезапное рождение. 8
5. 9
Сорняк. 9
6. 10
Беглец.. 10
7. 11
Тайна.. 11
8. 12
Две памяти.. 12
9. 15
Сила в действии.. 15
10. 16
Судьба.. 16
11. 19
Вызов. 19
12. 20
Человек в действии.. 20
13. 22
Карма.. 22
14. 23
Человеческая революция. 23
15. 25
Материя. 25
16. 27
Эдем.. 27
17. 28
Бессилие. 28
18. 29
Наше неизлечимое варварство.. 29
19. 32
Наше близкое чудо.. 32
20. 34
Парадокс. 34
21. 35
Анти-чудо.. 35
22. 37
Потребность в радости.. 37
23. 38
Перелом.. 38
24. 39
Земля и Небо.. 39
брату с Запада
Я пишу здесь то, что я не прекращаю писать уже сорок лет, но у меня всё тот же крик в моём сердце, зовущем моих братьев с Запада, которые идут и приходят, не зная, ни откуда они приходят, ни куда они идут.
Пусть меня простят, если я повторяюсь, но хотелось бы, чтобы наша старая человеческая катастрофа не повторялась больше никогда.
И что мы можем сделать для этого?
Сатпрем, 20 февраля 1998 года
Удар фары
Я хотел бы сказать просто...
Тем, кто бегут, не зная
того, что очень старый человек может сказать
с любовью к своим братьям
и который смотрит за веками
на то, что бьётся в каждой секунде сейчас
как если бы всё было известно
в то время как теперь лишь остаток, который надо прожить
шаг за шагом.
Я побежал по этому бульвару
и по стольким другим бульварам жизни
и я хотел бы знать то, что я знаю теперь.
Но смог ли бы я это пережить тогда?
Надо жить действительно шаг за шагом, и в темноте,
но хотели бы,
хотели бы многие, чтобы эта Темнота была менее чёрной.
Иногда удар фары
Осветит целую жизнь, и эта секунда
наполнена каждым веком.
Я прочитал столько, и книги у меня выпали из рук,
и я стал молчаливым
и каждый человеческий век был там.
Я любил столько, и моё сердце успокоилось,
но моя Любовь остаётся передо мной,
и дальше, и более просторной
и никогда не успокоенной, пока остаётся ребёнок
который бежит не зная.
Я сумел бы сказать, что преследует того, кем я был,
и за чем я следую сейчас?
Я сумел бы бросить мой буй
для брата, который страдает и кто хотел бы знать
то, что преследует человека теперь,
так как вмещаются тысячелетия
в эту секунду, которая содержит все потерянные секунды,
как если бы всё было одинаково под столькими масками
и столько никогда не изживаемых страданий, которые бьются
и дают нам знак под гнётом их вопросов?
Тогда, просто, я хотел бы произнести то, что бьётся
под этими вопросами, в этой Темноте, которая упорствует в том, чтобы жить
в этой Любви, которая не знает и бежит всегда впереди
то, что бьётся всё же на этом нынешнем бульваре
столь подобном бульвару забытых веков.
Удар фары в старую Ночь.
V
Знаем ли мы сейчас об этом больше, чем во времена Сократа
или Королевы Нефертити?
И какая власть у нас
над нашей судьбой и над нашим миром?
V
Мы живем во всеобщем незнании
настоящих законов жизни.
Запад хотел нас убедить
в превосходстве его Науки
и Церквей.
Но сегодня мы живём
во лжи более безобразной, чем Гитлер,
у которого, по крайней мере, была очень узнаваемая голова,
теперь у Чудовища тысяча голов и тысяча ртов,
бесчисленная лицемерная и гипнотическая Ложь,
когда он открыто не жесток.
Варварства галоп*.
Где след нашего будущего
в этой безобразной географии?
Где наша человеческая власть
в этом заблуждении Века?
* Эти строки взяты из личного письма нашему другу Роберу Лаффону. Им заданы вопросы, которые определили последующие страницы.
Неизвестная география
Были более счастливые Века.
Но эти более счастливые Века умерли, тем не менее, и остались в руинах, и хорошо, что они сохранились ещё тайно в наших забытых закоулках. И мы идём в развалины за тем, что, возможно, ещё там, и живёт в любом из нас, как если бы это было вчера.
Есть неизвестная география, которая соединяет всё - все наши старые дороги, счастливые или несчастные. Это наша "родная" география, как можно бы сказать, и я хотел бы рассказывать о ней невежественным детям, или забывчивым нынешним.
Почему же они умерли, эти старые пути, которые были более солнечными? и что живо ещё в нас, вопреки всем временным мыслям, которые мы можем нагромоздить поверх, и всем катехизисам и всем "чудесным" нынешним открытиям, которые не открывают ничего, а, наоборот, поглощают под грудой хлама простую вещь, которая была там... всегда. С нашего первого рождения в мире.
Наше столь короткое человеческое время очень просто содержит в себе символ всех Веков и всех утраченных дорог. Жизнь нарушается тем, что замыкается в себе: вот семьдесят лет, или пятьдесят, или неважно, и вот столько лет мы делаем своё дело, врача или учёного или водителя такси, или неважно, с его историями, маленькими историями, счастливыми или несчастными. Жизнь нарушается, но мы надеемся на то, что всегда впереди, дальше, в другом месте, и этого "в другом месте" никогда там не оказывается, или, возможно, оно всегда там, но неизвестное, в некоторой несказанной географии, никогда не проявленной. Жизнь используется не для того, чтобы найти "Путь туда", который остаётся не открытым. Тогда, не зная почему, мы получаем рак, или эту болезнь, ту болезнь. Но нет никакого рака! нет "болезни", которая является причиной того, что.... Есть Жизнь, которой этого достаточно, чтобы замкнуться в себе и которая схватывает рак или любой удачливый или несчастный пустяк, некоторый повод, чтобы выйти из своего старого Несчастья, как счастливые и солнечные Века использовали вторжение, римское или готическое, чтобы выйти из своего великолепного хоровода, который не был уже столь великолепен и не позволял найти эту "дорогу дальше", в другом месте, там впереди - но не было "Вторжения": была Жизнь, которая хотела позволить себе захватиться чем-то иным. И в конечном счете, нет "смерти", есть вечная Жизнь, которая разыскивает свою прекрасную дорогу, свою далекую географию и, однако, всегда тут же, в эту же минуту теряемую на этом нынешнем бульваре, как во время Нефертити и Эхнатона и их солнечного Бога - но это солнце исчезло в песках и наши подземелья полны мертвых. Проживём как обычно эту "жизнь", которая пройдёт, не найдя своей прекрасной дороги? Возможно, мы в подземелье настоящей Жизни, и ещё что-то не рождено? Существующие виды также пользуются своими миллионами лет; они делают маленьких кенгуру и милых игуан или гагар, которые скользят в северном ветре, или даже людей, которые страдают от своей груды хлама и занятий - это менее красиво, но нужно, чтобы это стало очень некрасивым или несчастным, чтобы захотеть выйти из этого хоровода. Тогда наличествующие виды "схватывают" обледенения или опустошения, черные бедствия, вирусы или бомбы или победоносные войны, чтобы выйти из своего постоянного поражения и из своей смертельной болезни, также, как их преследуют вторжения извне или семьдесят старческих лет. Но нет Болезни! нет рака, нет мёртвого, нет уничтожения существующего - вечный Вид, который ищет свою прекрасную дорогу, через жизнь, через смерть, через солнца и потёмки, чтобы найти свою настоящую географию и свою большую Медведицу без компаса и без возраста. Это его настоящая Жизнь без мертвецов и без стен.
У нас есть примерно миллионы старческих лет во временной и абсолютно утрачивающей силу географии.
Семя
Были менее варварские Века.
Но Варварство сегодня скачет, вновь появившееся из некоторого забытого Континента, как если бы оно не прекращалось никогда, под той или иной маской. Но Жизнь страдает, в том числе и от собственного варварства: она всегда ищет, используя всё, свою прекрасную дорогу.
Маленькие игуаны были очень милы и кенгуру - но разве не пострадали бы они, будучи затронутыми воздухом снежных холмов, родным для северной крачки?
Можно сожалеть, что Эволюция не остановилась на птицах, но надо было действительно произвести этот нелепый вид с выпуклым черепом. Это - ущербно.
Давайте будем, следовательно, немного наглыми. Это лучше, чем быть догматиками.
Она [Эволюция] всё собиралась завоевать этот двусмысленный и неопределённый вид, и, столь точная в себе самой, она была королевой созидания - но мы ведь знаем, сколько "королей" прошло до неё и сколько королевств исчезло в песках? Завоёвывать - это требует мужества, в то время как менее варварские виды останавливались на своих лесных или морских границах, и их компас был довольно постоянным, чтобы им находить, совсем одним, дорогу в воздухе или в лесах, даже девственных, в то время как наш компас колеблется от одного полюса до другого и от одного мыслящегося заблуждения до другого: мы сталкиваемся с ними, идя от одной границы до другой, но мы хотим пересечь границы, и находятся другие более точные компасы, чтобы сталкиваться с другими границами: завоёвывать границы и невозможность - наше мужество, счастливое и несчастное. Как если бы было семя внутри, которое росло и росло вопреки всему - вопреки нашим несчастьям и нашим ошибкам, или даже вследствие этих ошибок и несчастий. У животного не было "несчастья": оно являлось частью географии, как молния и бури или наводнения, и, если его вид исчезал, это было нужно лишь для того, чтобы произвести другой: Природа пользовалась Смертью, или не пойми чем, чтобы выйти из старого хоровода и найти себе другую дорогу. Теперь наш нелепый вид нашёл все средства (или почти все), чтобы отклонять молнию и сдерживать наводнения. Это - бог из машины для всего творения (или, по крайней мере, оно в него верит). Но он [вид] не остановил смерти, не сдержал вирусы - напротив, смерть, кажется, скачет ещё больше, и люди очень больны, с вирусом или без. Так старая Природа нас настигает на повороте, и её Смерть старается сдерживать все наши "чудеса" и опровергать или фальсифицировать все наши открытия и наши завоевания: она всегда ищет свою прекрасную дорогу [chemin joli]. И чем более это катастрофично, тем больше она приближается к новой дороге.
Каким будет наше ближайшее вторжение?
Оно уже повсюду, где это возможно.
Семя, семя в глубине этого чернозёма, которое произвело людей, как оно произвело ласточек или красных обезьян, которые выкрикивают в предыдущих лесах наши изобретения.
Как живёт маленькое семя, никогда никем не видимое, в ночи, в земле? и так оно ищет неутомимо, неумолимо, терпеливо свою дорогу, через все корни и насекомых, и огибает все камни, или их разбивает и обвивается, чтобы выбраться на большое Солнце и в радость, его неизбежную Цель. Оно пользуется даже своими препятствиями, чтобы становиться сильнее.
"Нечто" непобедимое внутри.
И мы? конкистадоры всех границ, изобретатели несомненной Географии с каждым её непременным градусом широты и долготы... в какой ночной чернозём поплывет наше Семя, и куда оно идёт?
И что, если бы оно собиралось обойтись без наших широт и взорвало корку нашей Географии?
Собираемся ли мы выбраться на большое Солнце? или же собираемся изготавливать маленькие изобретённые солнца, которые нас сожгут дотла... чтобы ещё раз искать le chemin joli?
Внезапное рождение
Когда семя выходит из своего старого ночного чернозёма, начинается долгая история.
Оно производит сорняки, садовые вьюнки, большие буки в белой коре, которые осыпаются рыжей осенью, целые смешанные джунгли, где суетится также целая фауна маленьких людей, вытащенных из того же чернозёма и из того же Семени. И, однако, есть несколько больших одиноких баньянов среди этих диких ростков с тысячей столь противоречивых и странных историй под теми широтами, которые снова поднимаются откуда-то и уходят, куда? Столько сражений со старыми скалами, которые доходят до того, что взрываются, и столько насекомых и сплетений, доходящих до того, что душат друг друга, столько дорог без дороги, идущих к тому, что вырисовываются тем не менее, здесь или там, на экваторе или на Крайнем Севере; и старое-старое Семя, которое всё же становится сильнее в тысяче сражений и в тысяче удушений, принуждённое искать все больше и больше воздуха, и его нескончаемые поражения, которые дальше ведут к...
Каждый - маленькая история большой Истории, и "хорошие", так же как и "плохие", работают в том же стремительном росте. Чернозём нагромождается, старое Семя зарывается, или забывается, под столькими смешанными порослями, сражающимися, чтобы завоевать больше пространства или... что?
Старые трудности, которые делают более сильными ростки, старые раны, которые делают более жаждущими растения, появившиеся здесь или там в этом суровом или более мягком климате - но "откуда я происхожу?", иногда спрашивает себя некоторая поросль, хлеставшаяся сильным ветром.
Вами изучается столько вещей в школе, здесь или там, в этом племени, солидно вытащенном из этой скалы сюда и из этой страны. Это очень крепко и втянуто с первым порывом ветра материнского воздуха, и, однако, несколько диких и одиноких ростков неясно вспоминают о другом воздухе и о другой стране - возможно, о многих других неизвестных странах, которые дышат ещё в некотором старом хворосте и которые ранят ещё в некотором старом пропавшем или забытом корне - но это - никогда не забытое забвение, старая жажда, которая хочет пить и пить. И внезапно, по какому-нибудь незначительному поводу, как ветер, который проходит, затерянная музыкальная нота, или "удар судьбы", который вдруг рассекает непрочную кору, считавшуюся столь крепкой, зияет нечто иное [quelque chose], и тогда это - ужасное зияние. Похоже на ничто, которое ужасает "чем-то иным".
Так, как внезапное рождение среди тысячи рождений.
Сорняк
Много сорняков, и иные шаги довольно безумны.
Но странно тем не менее, когда в несколько диких наших джунглях и в нашей настоящей географии начинает открываться другой глаз в этом выпуклом черепе - это даже поразительно. Смотрите-смотрите! откуда же я взялся среди всех этих маленьких хорошо воспитанных христиан? Разумеется, большие белые буки, одинокие баньяны - в середине наших мыслящих орд, и почему, следует спросить, они появились внезапно в конце своих коротких пятидесяти лет, или даже в девятнадцать лет, как некоторый брат поэт, который сообщал уже:
"Вот приходит время убийц"?
Тогда говорят, пытаясь "объяснить" это немного слишком внезапное рождение посреди наших длинных веков: они "ярки", или они "умнее". Их светимость более выдающаяся.
Или, ещё, на языке нашей искусной географии: они живут "впереди". Но откуда эта "передовая часть" вышла из нашего ночного чернозёма в середину этих миллионов смешанных корней? - должна ли быть последовательность разных "частей", почему "я" внезапно оказывается внутри? это "я" маленького десятилетия, в которое поместились бы века, маленькая разорванная секунда, которая открыла вдруг огромные глаза? "Удар судьбы"? Но откуда-то эта судьба вышла! И столько других маленьких сорняков, которые не говорят ни о чём, но у них есть маленькая внезапная дрожь, и которые не понимают ничего в этом неожиданном ударе или в этой солнечной улыбке, пришедшей потрясти их жизнь, как если бы эта улыбка была всегда известна, как если бы на эту дорогу стремились всегда.
Иногда осмеливаемся говорить себе: нет "знания", только сознание: что-то, что проявляется вдруг - и вот это.
Решительно наша география не стоит ничего.
А что, если бы эта "передовая часть" оказалась позади?
А что, если бы эта неожиданная секунда не была выношена так долго?
Если эта солнечная Улыбка не исходила бы из очень старой забытой нежности и это Солнце не было никогда в глубине наших ночных лет на прекрасной дороге, которая бежала с нами всегда?
Мы живем в Крепости Невежества, и иногда Это её прорывает - маленький стойкий корень, который высовывает нос наружу.
Беглец
Иногда дитя человека убегает из Крепости.
Нужно настоящее чудо, чтобы оттуда выйти, потому что она крепка. Итак, "удар судьбы" (ох уж эти удары судьбы, всегда спрашиваем себя, откуда они выскакивают), который проделывает дыру для нас. Это как разом пересечь черные времена. Решительно, как может стойкий корень.
"Чудеса", которые прорубают дыру, немного ужасны.
Но от одного вида до другого всегда было чудо, которое походило на катастрофу - благодатная катастрофа - старый корень, который рос вопреки старым великолепиям и старым радостям. Некоторая дикая поросль, которая всегда хотела выйти оттуда.
Следовательно, ребёнок современного человека вышел из безобразной Крепости, такой же твёрдой, как две тысячи лет назад западного времени, и случайно (ох уж эти "случаи", откуда они происходят также?) он внезапно встретился в Верхнем Египте с совсем живым чудом, дрожа от холода, где, как ему показалось, он всё узнавал, ни о чём там не имея представления. Он не был египтологом, Богу известно! он был непонятно кто, у которого не было больше ни имени, ни страны - старые страны, это всё сразу умерло с Крепостью, вместе с генеалогиями маленьких людей, которые делают маленьких людей и их маленьких потомков. Так как огромное кладбище. И однако, некоторая старая Память дрожала и на этих песчаных волнах, которые не оставляли даже следа. Все было трогательно от безымянного волнения, как если бы этот малыш очутился внезапно на тропе. Там, где возможно оказаться на тропе.
Он хотел ощупать розовые стены, тронуть эти огромные опоры, которые уходили в бесконечность молчания, сесть на берегу Нила и слушать, слушать его гладкое течение, у которого не было голоса и которое прорастало все же тысячей неизвестных-известных голосов, как запах воспоминания, что держалось за голую скалу, старого лишайника, который хранил бы все запахи океана. Это было очень трогательно, и однако, это не принадлежало никакому смыслу, как другой род смысла, который ночью ощупывает и который упорствует и который хотел бы стучаться, стучаться внутри, чтобы знать, что это такое, чтобы еще втягивать этот запах тысячу ночей.
И затем, он обнаружил вдруг Это среди захоронений Фив: коридор в полутени, фреска, нарисованная на старой стене. Он был один. Он смотрел, смотрел долго, пораженным взглядом, как у человека, который попадает на другую планету. Взгляд, который углублялся далеко-далеко через ушедшие века, и было много-много и было ничто, которое смотрело на прекрасную "другую Вещь", непонятное понимание, которое исходило оттуда, которое прорывалось сквозь стены и красочные линии, как зубило света, направленное на трудности. И эта трудность вдруг открылась, как цветок ириса.
Тайна... которая хранила свою загадку, отбрасывая от неё живые лучи.
В этом всё заключалось, и малыш "я" теперь в этом не понимал ничего, если не считать того, что что-то разорвалось в его сознании. Там была одна большая дыра, возможно, он был как ребенок, который испускает крик и открывает впервые глаза в мире.
V
Через некоторое время ребенок из старой непонятной Крепости снова появился в коридоре, он посмотрел на внешние линии, на рисунок, на эту нарисованную фреску - она была огромна. И под изумлёнными глазами он увидел длинную-длинную змею, как питон, который завивал, разворачивал свои кольца - никто не знает, где это начиналось и где заканчивалось - и под каждым изгибом большой Змеи находился маленький человек, который нес кольцо: 1, 2, 3, 4, 5... никто не знает, сколько было этих маленьких людей, так как священная процессия выходила из бесконечности позади и уходила во тьму Веков... к Сейчас, которое было им самим, идущим, возможно, под кольцом той же Змеи, и другими, кто еще шёл за ним в этом непонятном Настоящем. Вечное Настоящее, всегда манифестирующее, старого забытого кольца.
Но он, никогда больше он не забыл бы ни этого кольца, ни этой секунды.
Он пошел на берег Нила и он слушал тысячу молчаливых голосов, которые ему говорили о длинной Истории, и на этот раз все держалось устойчиво! как тысяча разбитых кусков, которые складывались, тысяча нот старого пения, которые создавали мелодию... незаконченную.
Это было увлекательно, это было живым как большое Приключение.
И теперь он шёл в ночи и темноте вперёд, как если бы Ночь никогда не была ночью, и ближайший шаг в Темноте оборачивался чем-то совсем новым для маленького человека, который бросил свой старый груз, чтобы открыть своё будущее и свою новую историю.
Тайна
Странно... тропа перед ним, казалось, всегда шла назад.
Но это "прошлое" не было ни мёртвым, ни похороненным, напротив! был как будто лучащийся источник каждого настоящего момента, и не только лучащийся, а настойчивый, императивный, можно сказать - образ неизвестного, желающего стать абсолютно известным.
И наш беглец старой Крепости очутился в Индии, как в трепещущем, звонком океане, прекрасном взрыве смеха, который бежал повсюду - всё ему говорило о чрезвычайной Истории, которая была и его историей, его собственной историей. Это бежало на улицах как толпа из тысячи голосов, которая была тем же, немым, властным, но нежно настойчивым Голосом, как у пропавшей Матери, которая снова звала бы её ребенка.
Этот маленький человек под кольцом большой Змеи, под Сейчас, которое шло вперёд или назад, никто не знает, но - возможно, всегда существует один и тот же поток, и стремительный подъём его неотразимого созидательного сока хотел создать свое дерево в больших джунглях - но какое дерево? пока это не открылось, никому не известно, это понемногу происходит и в темноте, но эта темнота казалась теперь одушевлённой, и маленький человек шёл шаг за шагом - он, скорее, бежал и скакал галопом и натыкался справа, слева, но каждый удар открывал дверь, каждая "ошибка" углубляла или выкапывала более глубокий свет, более удивительную реальность, которая выходила в более просторную тайну, Загадку, не прекращавшую говорить о своей загадке. Это было большое Приключение, юность жизни, у которой были тысячи лет и которая не переставала извлекать свой сок, находить свой корень дерева, свой прекрасный цветок. И где в таком случае это могло бы остановиться?
В другой раз молодой беглец наткнулся на слова, которые, казалось, говорили ему о том же, о чём фреска в Фивах шептала ему в полутени, но ведь, по правде говоря, слова - это только перевод звука, выражение того "нечто", что дрожит более глубоко и оттого ещё более могущественно, того, что остаётся дрожать и дрожать далеко, как позабытый призыв, как музыка никакого языка и никакой страны, которая была тем не менее Страной навсегда, как Нота, способная утолить жажду. Это была Риг-Веда:
"Старый и изношенный, он становится молодым снова и снова... "
Риг-Веда, это было за четыре тысячи лет до Фив, до Нефертити и Эхнатона - четыре тысячи лет!
"Он становится молодым снова и снова". Кто же был в таком случае этот "он"? это он же, кто рос теперь под этим кольцом, кто хотел стать деревом и цветком и радугой снова и снова...
Загадка в глубине человека, как в глубине миллионов лет, и мы, возможно, находимся только в предыстории большой ещё не родившейся Истории.
Две памяти
Загадка существует всегда.
И когда мы верим, что поймали её в ловушку, именно нас самих мы захватываем, чтобы заключить в новую тюрьму. Этот беглец не хотел больше тюрьмы, никогда-никогда. Он вдалеке слушал этот Голос Риг-Веды, который уже утратил своё бронзовое эхо, его язык, бывший прежде наших языков, его слишком глубокий шепот, чтобы ему уместиться в перевод. Но тем не менее...
Этот Голос говорил ещё:
"Победим здесь уже
Помчимся в этой гонке
и в этом сражении на ста дорогах... "
Это волновало, это должно было быть пережито. Это было до Фив, и было ещё около семи тысяч лет, прежде чем железные двери нашей старой Крепости закроются вновь за нами... Он бежал по тысяче троп, безумных и не столь безумных для такого беглеца. Но всегда старая тень бежала с ним, как если бы всегда две дороги бежали одна по другой, или две памяти: очень старый след, неизвестный и, однако, всегда живой, как солнце Эхнатона, похороненного под песками, и другой, что заставлял его делать шаги по чёрной, тоже неизвестной, но смертельной корке. Постоянный Вызов: смотри! ты хочешь жизнь или ты хочешь смерть? Одна прекрасная дорога и другая. Эта "другая" - "сто дорог" в темноте, с "ударами судьбы", которые время от времени заставляли вас брать головокружительные повороты. Как если бы старая заветная дорога просыпалась в вас сразу, чтобы вывести вас на тропу.
Некоторые называют это "Судьбой".
Однажды на тропах Афганистана, в этих пейзажах, бесконечно печальных от присущей им голой необозримости, около крепости среди скал и охровой грязи, названной Ghazni, кишащей странной тёмной толпой, словно вытащенной из Средневековья, предыдущего по отношению к нашему Средневековью - как если бы всегда были Крепости, здесь или там, чтобы сдерживать Бесконечность - наш молоденький беглец вспомнил о другом голосе, о другом большом Беглеце, который, казалось, шептал ему на ухо:
"Пусть другие путают оставление на волю случая с этим мучительным ожиданием неизвестного".
Это был Андре Мальро.
Внезапно случай не был больше случайным! он был смел и одинок - и всё было где-то спланировано под неким кольцом маленького предыдущего человека, забытого в песках. Но всегда мучительным.
V
И кто, следовательно, планирует?
Какой этот "он" теперь?
В то время, когда он был еще в старой Крепости, у этого жаждущего из побега была мать, морячка, плавающая, которая дорожила всеми ветрами; она много плавала в прошлом и она наблюдала за своими детьми, как кто-то смотрит на себя с горечью и ставит вехи в старом проходе, и она говорила этому гонщику песчаных равнин и запрещенных дорог (чем строже это было запрещено, тем более это было восхитительно), она говорила своим детям ясным и спокойным голосом: "Ты видишь, вот это дедушка, это - дядя Виктор, а это - кузина Мариетта, и затем этот пеньковый трос, который не убегает, это скорее по отцовской линии, это вросшее, как край набережной". И она добавляла в свою морскую философию: "Наследственность - это всё." Тогда молодой мятежник посмотрел будто в застывшую чёрную пропасть, и он сразу увидел вереницу маленьких дедушек, которые плодили маленьких дедушек и их потомков... Это было устрашающим, как генеалогическое бедствие.
Он сказал: "Но посмотри! у Мариетты уже есть любовник, и Виктор развёлся, чтобы убежать к нищей, и все-все они обнимаются и перемешиваются между собой, или они остаются вместе, как два моллюска, которые смотрят друг на друга в ширине их скалы. Я, я не сделаю никогда маленьких дедушек, никогда".
- Ты сделаешь так, как весь мир, мой малыш.
Точка, это всё.
Но это была единственная вещь, о которой нельзя было говорить этому упрямцу - чем больше это упорядочивалось и устанавливалось, тем больше должно было нарушаться или пробиваться насквозь, с любыми опасностями.
Он предпочитал девственные тропы Афганистана (за исключением крепостей), и эту бесконечность, которая уходила в ещё большую бесконечность, тем не менее, в конце собираясь выйти в какую-то точку конечности, которая не была бы закрыта ни с одной стороны, некий маленький человек здесь-и-сейчас, который был бы всегда-всегда и который плавал бы в географии без конца.
Тогда и сейчас наш беглец обнаруживал всё новое на каждом шагу своей волнующей тропы - других, не призраков, а таких же устойчиво существующих, как кромка набережной под волной, обнаруживал дорогу тени поверх чудесной дороги, по которой он бежал босиком через все опасности, не зная, куда он направлялся и откуда он пришёл, две памяти: клейкой тени и пропавшего Солнца, но всегда лучащегося как будто сквозь плохо закрытую трещину - маленький неизвестный и осознающий себя человек, который хотел пронзить все стены и стать этим Солнцем, "он" вековечного основания, которое стало бы "я" навсегда в бесконечной Истории.
Это был большой Вызов, зовущее Приключение под всеми нашими приключениями, счастливыми или несчастными.
Сила в действии
Эта очень необыкновенная Индия... Этот загадочный Египет... И эти дикие следы, которые бегут в пески...
И "кто-то" творит это.
Никогда первое Семя этой удивительной Земли не казалось более живым, чем там, в Индии, как первое живое проявление. В Индии слово "семя" переводится как "звук" - звук. Как первая мощная вибрация, которая позже покрылась словами. Звук, который передаёт силу содержимого. Наши языки подобны первому языку. Санскрит Вед хранил эту власть глагола, который произносит или "выражает в музыке" ["musicalise"] Звук глубинной Правды, когда он проникает в недра Ночи и пытается раздаваться или бормотать в первом человеческом языке. Фрески подземелий многими тысячелетиями позже пытаются передать в линиях то же биение фонтана, которое не имеет языка и всё же пронизывает до кончиков пальцев, говоря о той же живой Тайне - не нечто, что надо "расшифровывать", а слушать, слушать то, что в основании, как будто не смотря посмотреть на всё в глубине этой шахты молчания, до тех пор, пока не прорвалась Нота, которая кажется вечной и будит в нас живое и неотразимое эхо: вот оно. Как понимание, в котором не было бы ещё понимания человеческого, и которое в этом не нуждалось бы даже! это дрожит, это живое, это - Сила в действии. Сам Смысл, который в действии. Само Семя в действии. И важно именно идти. Другой мощный взгляд откроет тропу и завладеет нашими шагами, чтобы нам идти на свою дорогу, неизвестную и задуманную вне нас, или в глубине нас, и который готовит свои неожиданные повороты или свои молчаливые катастрофы, чтобы открывать другие двери и другие тропы. Как если бы это первое Семя продолжало непобедимо и неотразимо прокладывать себе путь через наши маленькие жизни и наши развалины, через наши цивилизации, наше счастье и наши несчастья и наши руины, наши географии одного вида или другого, через наш свет и наши потёмки, которые лопаются на другой день, где снова другая дорога. И снова.
Это действует. Это - Сила в действии.
Само Движение, которое в действии.
V
У нашего беглеца, ослеплённого, было впечатление попадания в эту огромную живую Тайну, как у антропоида, вытащенного из пещер или из какой-нибудь постройки менгиров [мегалитические камни], где еще бродит тень Друидов. Вдруг пробудилась память, которая продолжала оставаться загадкой, но на этот раз хотелось понять это.
Понимать - это трудно, это опасно, потому что мы пользуемся средством, которое не является подходящим, чтобы рыться в коридорах Фив или слушать певцов Вед, и всё же был вопрос Сейчас, Сегодня согласно всем этим тысячелетиям, сегодня этого маленького человека, поражённого под новым кольцом большой Змеи - и, возможно, Сегодня всего мира.
Это, действительно, было увлекательнее, чем история китобойных судов Ньюфаундленда или открытие берегов Нового Света при Франциске I, это было через четыре тысячи лет после Эхнатона, и мы были еще под господством инквизиции и костров. Но мы не нашли ответ на нашу собственную загадку, мы были всегда в старой Крепости и в географии, которая сегодня взрывается под стремительным ростом нового кольца большой Змеи.
Судьба
Сегодня мы не идём за Смыслом, мы идём за словами, которые потеряли их смысл. Как музыка, которая словно потеряла свои ноты. И маленькие бессмысленные люди, которые не знают больше, откуда они приходят и куда они идут.
Наши шаги не раздаются ни на каком шоссе.
Но греки ещё до нас искали тропу, они рылись в Загадке, как и этот беглец, который хотел копать и копать в песках Египта, чтобы выкопать из них эту похороненную Память. У них не было ещё амнезии нулевого года. Они осознавали нечто бьющееся, дрожащее в глубине, и они задавали вопросы, почти с мрачным стремлением подтолкнуть трагизм своих жизней до наиболее гибельного для того, чтобы этим заставить проявиться его правду света - они хотели знать то, что было в этих недрах.
Смерть - это был всегда вопрос, и несправедливость "судьбы", и различные "тираны", и извилистые движения тропы, которая, казалось, пользовалась потёмками, чтобы заставить внезапно появиться крик или реальность человека.
"Потёмки, о моя ясность!"
восклицает Аякс, колосс, победитель Гектора, которого богиня Афина поразила сумасшествием, в то время как Текмесса, его нежная пленница, ухаживает за этим неистовым телом: "Он хочет знать, где он".
Странный крик.
И эти трагические персонажи обращались к богам и требовали, просили или бросали им вызов, так как это было время, когда Земля - наша земля - ещё не была отделена от Небес впадинами забвения. Какой же была в таком случае эта божественная тропа, эта "вещь", которая вела с помощью наших шагов или вопреки нашим шагам через наши развалины и наши победы и наши поражения, и ещё через наши вечные неприятности?
Эсхил, первый из больших трагических греков, смотрел и смотрел, так же, как наш беглец в коридорах Фив перед большой Змеей, и он качал головой, не разгадав Загадку до конца:
"Пути божественной мысли идут к своей цели чащами и густыми тенями, через которые никакой взгляд не смог бы проникнуть".
Тридцатью годами позже Софокл, великий Софокл, полный нежности и человеческой жалости под его трагическими масками, даст первое имя этому загадочному Следу:
"Судьба в действии".
Таким образом, первое слово приклеивается к нашему вопросу и собирается его омрачить или заморозить: Судьба, Ананке. Это не был больше молчаливый взгляд нашего антропоида, ослеплённого, выходящего из коридоров Фив: это был взгляд Понимания.
V
"Несчастье в действии... "
Такими были первые слова Антигоны на заре нового дня спустя столько других, что восходили со времён солнечных сыновей Долины Королей. Наша Крепость построится пятьюстами годами позже. Но большая тень уже нависла.
И Хор, повторяя свой медленный речитатив - так как всегда нужна была музыка, чтобы сопровождать бормотание и горе людей (как если бы слова были чем-то вроде неопределённой тени), чтобы заставлять излиться более глубокое пение - возможно, всегда то же, здесь и там через века:
"Это ужасная власть, власть Судьбы.
Ни богатство, ни армии, ни заслоны,
ни черные корабли, что бьются с потоками,
не помогут от неё ускользнуть".
Но Антигона бунтует, она не подчинится приказам могущественного Креонта, тирана, который запретил предать земле её брата Полиника, и она хочет поддержать свою робкую сестру Исмену в её мятеже:
"Увы! какая авантюра!" восклицает Исмена.
И это - авантюра всех тех, кто однажды хотят выйти из установленных предписаний - выйти, всегда в неизвестность и Темноту, в это неизвестно-известное глубокое пение, которое упорствует в сердце людей.
Но никогда наш побег не был ни достаточно радикальным, ни всеобщим. Он - солнечное Семя, которое нас ведет, вопреки всему, к этому Месту тотальной перемены, где мы обретём, наконец, наше собственное солнце и нашу радость.
И первый шаг считается... опасным. Мы сразу же сталкиваемся с первым старым вопросом: жизнь или смерть. Чтобы обнаружить, всегда, что смерть была лишь в наших стенах, а жизнь начинается с другой стороны - но это опасный переход.
Эта Греция, раньше бывшая солнечной - наша Крепость, кажущаяся столь трагической через Эсхила, Софокла, Эврипида, и которая даже добавляет своей тени:
"Ты рожде