Маргарита Лола
Мы и дети
Сборник рассказов о наших детях, о маленьких, и побольше, и призывного, и военного возраста. Дети это такая часть человечества, которую надо воспитывать, кормить, одевать, обувать, учить и оберегать, а потом смотреть: что такое из них получилось.
Полтево 2000-2019
Курить или не курить…
Глупый вопрос для меня лично – конечно не курить. И это общеизвестно, общепринято и наукой доказано, что курить вредно. К тому же это некрасиво, странно и противно. Даже, по-моему, стыдно. Иногда женщины и девушки курят тайком, значит, все-таки стыдно им. К тому же от них потом воняет табаком и это притом, что они употребляют дезодорирующие вещества, пользуются супердорогими духами и вдруг - табачищем разит. Такое вот противоречие. Или вот еще – люди очень озабочены чистотой воздуха, свежестью. Если живут в городе, то едут отдыхать туда, где свежий воздух. Выходят погулять «подышать воздухом». Открывают форточки, проветривают помещение. Протестуют против задымления городов. А сами курят. Не все, конечно – некоторые. Но кроме вредности и табачного смрада есть в курении ещё что-то (вернее было, теперь ушло в прошлое) это какой-то ритуал, показуха, рисовка. Женщине или девушке кажется, что это красиво, мужчине, что это солидно, пацану, что это «круто». Мне не нравится – смешно и глупо.
Но когда мы были маленькие, то обожали смотреть на папу как он курит.. Как он достаёт пачку папирос или портсигар, как выбирает папиросу, бережно её разминает, постукивает мундштуком, чтобы табачные крошки высыпались и не попалив рот, особым образом приминает мундштук. Прикуривает. Это тоже целый ритуал.
Курил папа в комнате. Ни мама, ни бабушка никогда не поднимали вопроса, что он дымит в жилом помещении. Считалось, что так и должно быть. Может быть, потому, что курил он немного и хорошие папиросы. Потом пришла война. Папиросы исчезли, папа перешёл на махорку, но исчезла и она. Папа очень страдал без курева и мы тоже за него страдали. Я мечтала достать где-нибудь пачку папирос «Беломорканал» и подарить папе на день рождения. Не удалось. Как-то к нам зашел папин друг – директор МТС, а папа был главный агроном - с дымящейся папиросой, а сам некурящий, его кто-то угостил. Папа кинулся к нему, отобрал недокуренную папиросу со словами: «Не порти, не порти, дай сюда». Брезгливый до невозможности, оторвал обслюнявленную часть мундштука и с наслаждением докурил остаток папиросы. Мы были счастливы, что папе досталось полпапиросы, а может, и больше.
Потом, на второй год войны, достали где-то семена махорки, а папа - еще и семена «легкого табака» и стали выращивать на огородах необычную культуру. Когда собрали урожай, стали готовить курево. Махорку сначала резали ножницами по металлу, потом секли сечкой в деревянном корытце, просеивали через сито от зерновой сортировальной машины. Нам с братом вменялась в обязанность эта работа. «Лёгкий табак» папа готовил сам. Провяленные листья он укладывал один к одному аккуратными стопочками и в таком виде выдерживал некоторое время под гнётом для «ферментации», потом сушил. С ювелирной тщательностью измельчал острым лезвием. Получал табак как из магазина. Такой, какой курил сам товарищ Сталин. Технологию изготовления «легкого табака» папа, возможно, познал в техникуме, в котором учился на агронома. Однако практики у него не было и поэтому «легкий табак» у папы получался неимоверно крепким, таким что папа вынужден был переходить на махорку. Махорка оказалась послабее, но тоже достаточно ядовитой. Потом папа усовершенствовал технологию приготовления «легкого» табака и его стало можно курить. И ещё, папа достал где-то, ещё до войны, коробку «гильз» для папирос. Гильза состояла из картонного мундштучка, помещённого в трубочку из папиросной бумажки, а половина трубочки была пустой, её полагалось заполнить табаком. Для «набивки» гильз имелось приспособление, и при известном терпении и сноровке получались настоящие папиросы как из магазина.
Итак, папа был обеспечен куревом в неограниченном количестве. Как отмечалось выше, нас с братом заставляли готовить махорку и само собой попробовать, что это такое - курение, мы себе позволили. Мы думали, что это как-то заменит нам еду, которой в 43-м году катастрофически не хватало. Мы жутко голодали. Ели мало-мальски съедобные травы. Пробовали все, что попадалось. Попробовали и махорку, но оказалось несъедобно. Значит, годится только, если курить. Курить пошли в Подгорье – болотистый лесок на первой террасе реки Двина – где нас не видно. Собралось все детское население усадьбы МТС - 5 человек, не взяли только нашего брата Борю, справедливо рассудив, что курить ему ещё рано – дошкольник. Запаслись газетой «Пионерская правда» за 39-ый год (в Красном уголке была подшивка) и у всех по карману «самосада», у кого кармана не было – в горсти. Сделали самокрутки – «цигарки». От верной смерти нас спасло то, что махорка не желала гореть – тлеть, мы не догадались её подсушить. К тому же источник огня был очень слабым. Спичек в 43-году в Советском Союзе достать было трудно, у нас – не было. Когда в доме надо было затопить печь, за огнем ходили к соседям, у которых печка уже топилась. Поджигали лучину, несли огонь домой. Приспособились добывать огонь при помощи «кресала» - рашпиля и камня – кремния. Ударом о камень добывался снопик искр, который попадал на «трут» (очень сухой, легко воспламеняющийся, наполовину уже истлевший, материал – мох, вата, береста и т.д.). Естественно, такое оборудование у нас у каждого было. В точности как у папы. Кресало папа носил за голенищем сапога, трут в баночке из-под ваксы и кремень – в кармане. Прикурить ещё можно было в кузнице, туда все курящие ходили, чтобы не возиться с кресалом, кремнием, трутом.
Мы долго и упорно добывали огонь. Наконец трут стал тлеть, принялись от него прикуривать – не получалось. И вдруг у самого старшего из нас Генки Протасова семиклассника начала тлеть «козья ножка». «Козья ножка» это такой узенький кулечек, согнутый так, что похож на курительную трубку. В широкий конец кулечка засыпалась махорка. Генка очень гордился, что умеет делать такое приспособление для курения и милостиво стал давать нам всем «затягиваться». Велел затягиваться как можно глубже. Первым упал в обморок Алик Новосельцев. Чего бы это он? Большой же уже – 9 лет. Мы оттащили его под куст – отлёживаться. Валька – его брат шестиклассник сказал: «Ничего, отлежится». Вторым был мой брат, он постарше - уже 10 лет, но тоже не выдержал, его стало рвать, выворачивая наизнанку пустой желудок. Мне тоже было очень плохо, но я держалась – 12 лет, к тому же, вожатая пионерского звена – стыдно показывать слабость. Цигарку «козья ножка» Генка и Валька докурили, чувствовали себя героями. Кое-как добрались до дома, до постелей. А ужинать? Не полагалось. Уже поужинали перед прогулкой – кусок ржаного хлеба грамм 100 и стакан чая без заварки и без сахара. Утром нам дали картошки с солеными грибами. Хлеба не было. Весь паёк съели днем.
Курить мы больше не пробовали, но пользовались самосадом как валютой. Это было уже позже. Папа работал директором Каргопольской МТС. Мы жили в городе, где был базар. За стакан самосада можно было выменять краюшку хлеба. Когда мои братья ходили в баню, мама давала им стакан самосада продать по пути на базаре и купить билеты в баню. Братья самосад продавали или обменивали, но в баню не ходили. Окунались в реку Онега, переодевались, домой приходили вполне чистые. Мы любили торговать на базаре. Родители этим пользовались и, если было что продать, посылали нас. Только продавать, особенно, было нечего. Как-то продали ведро квашеной капусты по 10 рублей мисочка. У меня было довоенное платьице. Красивое, купленное в магазине. Спросила у мамы разрешения – продала. Купила папе пачку немецких сигарет в подарок на день рождения. Потом папа курить бросил. Уже было мирное время. Отменили карточную систему. Табак сажать мы еще раньше перестали. В магазинах теперь полно всяких табачных изделий. На каждой пачке надпись: «Курение убивает». В ходу поговорки: «Курить – здоровью вредить»; «Не кури, дурак, помрешь и так».
Черт с ними, с деньгами!
Маме Максима - двенадцатилетнего предприимчивого пятиклассника - позвонила подруга из другого города и попросила - потребовала немедленно приехать. У маминой подруги родилась внучка, которую вместе с дочкой подруги надо забирать из роддома. Максима дома не было, и мама, помотавшись туда - сюда по квартире, собралась и уехала, оставив на столе записку и 500 рублей.
Под вечер, вернувшись домой, Максим изучил записку и пересчитал деньги. Мама уехала на пять дней, Максиму наказала покупать себе еду: кефир, молоко, сливочное масло, десяток яиц (по два на день), один батон хлеба на день - список был длинный, в конце стояло: "Ни в коем случае не покупай пельмени!".
Максим задумался: "Какие деньги! Чтобы потратить их на еду?! Да ни за что!". Тем более, сегодня. На плите и в холодильнике кое-что было от обеда и завтрака. Максим все доел и снова пересчитал деньги. Как было 500 рублей, так и есть, а один день уже прошел. Зря он съел всю еду. Надо было растянуть на два дня. "Ну, ничего, - подумал Максим, - завтра поем чего-нибудь из имеющихся продуктов". И он произвел ревизию маминых запасов: макароны - почти килограмм; сахарный песок почти полная сахарница; пакетики с крупами, в каждом по несколько горстей; десяток картофелин; в морозилке - изрядная ледяная глыба, в которую превратился килограмм мясного фарша; полбутылки подсолнечного масла; несколько кусков засохшего хлеба. Да, с этими запасами можно прожить целый месяц, не потратив ни копейки. А на 500 рублей можно: пять раз сходить в кино, или двадцать раз скатиться с американской горки, или один раз полетать на дельтаплане. Возможностей много. Можно покататься на колесе обозрения, сходить в комнату страха, покататься на квадрацикле, сфотографироваться у стен кремля, купить ружье с пулями, чтобы стрелять по мишеням. Как лучше распорядиться имеющимся капиталом, Максим подумает.
Мама приехала, как и обещала, через пять дней. С удивлением обнаружила пустой холодильник, пустые полочки и шкафчики.
-Боже мой! - Воскликнула мама, - мальчику не хватило денег, и он доел остатки старых залежалых продуктов. Она очень расстроилась оттого, что оставила Максиму мало денег.
Потратить свой капитал Максим наметил на день приезда мамы. Встретил ее, обрадовался, поел вкусной еды, которую мама приготовила из купленных по дороге продуктов, и отправился в парк культуры.
Во дворе все и произошло. Лена Воронова - девочка из одного с Максимом класса сидела на скамейке и плакала.
-Чего ревешь?
Лена указала на непонятно что, размазанное на тротуаре.
-Что это?
-Краски. Колька из одиннадцатой квартиры растоптал. 500 рублей стоят.
Зачем хулиган Колька это сделал, можно не спрашивать.
Лена училась в художественной школе, давно мечтала об этих красках и копила на них деньги.
-Не реви, - сказал Максим, - сейчас пойдем, купим новые. У меня есть 500 рублей.
-Только ты проводи меня до наших дверей, - сказала обрадованная Лена, - а то Колька может опять встретиться.
Максим проводил. Он первый раз в жизни провожал домой девочку, был горд и счастлив. "Черт с ними, с деньгами!" - подумал Максим, но все-таки горестно вздохнул.
Капли Датского короля
В одной деревне жили девочка и мальчик. У них еще был братишка, но ему было всего три года, и за человека они его не считали. Родители детей работали на сельскохозяйственной опытной станции научными сотрудниками. Опытная станция располагалась в деревне, где они жили. Вокруг были поля, на которых доказывали гениальность учения академика Лысенко и ошибочность учения других академиков.
В Воскресение 22-го июня 1941 года по радио передали, что началась война. Мальчик был умный, он испугался и заплакал, ему было восемь лет, осенью он должен был идти в школу в первый класс, звали его Леня. Девочка, которую звали Нина, была глупая - она не испугалась, подумала, что их папа пойдет в Красную Армию и станет героем. Ей было десять лет. Все мужчины опытной станции ушли добровольцами на фронт вместе с директором. Папу наших детей не взяли. У него было больное сердце, и его поставили директором опытной станции.
Вскоре Нина поняла, что война - это страшно несправедливо, войны не должно быть. Люди не должны воевать друг с другом, убивать друг друга, человек - человека. В деревне иногда дрались между собой животные: собаки, петухи, кошки с собаками. Иногда дрались дети. Люди эти драки останавливали, драчунов разгоняли. Но ведь животные ничего не понимали, у них не было таких мозгов, как у людей. Дети были еще маленькие и глупые, хоть мозги у них и были человеческие. Как же это взрослые люди стали драться, воевать, убивать один другого? Дети этого не понимали. Взрослые, может, и понимали, что война справедливая, священная и фашистов надо убивать. Дети не понимали.
Потом люди стали голодать. Излюбленная тема разговоров у детей стала о том, кто чего когда-то ел. Еще дети любили придумывать наказание для Гитлера, что с ним сделать, когда война кончится и его поймают. Выдумывали всевозможные пытки и казни, но, в конце концов, каждый раз приговаривали Гитлера привязать к телеге, чтобы он за ней шел на веревке, так ездить по всем деревням, и чтобы каждый житель мог его стукнуть по морде или куда попало.
От голода дети стали слабые, часто болели, никак не могли поправиться. Подолгу не ходили в школу. Кашляли. Вы подумаете - бедные дети кашляли. Но оказывается, что от кашля мама давала им Капли Датского Короля, и дети готовы были кашлять сколько угодно. Капли им капали на блюдечки, разводили теплой водой, и дети наслаждались почти забытым восхитительным сладким вкусом. В конце концов, дети поправлялись. Их отпускали бегать на улицу до самого вечера. Приходя домой, они ужинали и после ужина начинали кашлять. Бабушка говорила:
— Маша (так звали маму), послушай, как дети кашляют, дай им лекарства.
— Хорошо, - говорила мама, - сейчас дам, только завтра пусть сидят дома. С таким кашлем нельзя бегать по улице.
Дети выпивали сладкое лекарство и, кашлянув еще по разу, больше не кашляли, надеясь, что гулять их завтра все же отпустят.
Однажды, проснувшись утром, дети узнали, что в их доме поселились эвакуированные из Ленинграда. Отец, мать и две дочки. Младшую звали Наташа. Она была на один год моложе Нины и на год старше Лени. Наташину сестру звали Муся, ей было девятнадцать лет. Отец Муси и Наташи был профессор Николай Александрович Наумов, а мать - Мария Александровна. Из блокадного Ленинграда они улетели на самолете, с багажом по двадцать килограмм на каждого человека. Наташа привезла куклу - толстого пупса из папье-маше. А Николай Александрович - микроскоп и две огромные книги, которые сам написал.
Деревенские дивились на необычных людей и посмеивались над ними.
— Ой, бабы, четыре койки поставили в горницу-то - вот смех, как в казарме.
— Ишь ты, каждому койка. А на печи-то у них никто не спит?
— Хозяйка все лежит. Шьет лежа. Девчонку в школу не пускает, сама ее учит. И тоже в койке. Обе лежат.
После блокадной голодовки они экономили силы. У Марии Александровны все время была пониженная температура, а Наташа была очень худенькой и бледной.
Деревенским детям и Нине с Леней было чудно, что когда Наумовы садились за стол обедать, каждый старался взять себе кусок хлеба поменьше, чтобы другим досталось побольше. И даже спорили. Дети понимали, что так и надо, нехорошо хапать себе больше, но у себя за столом ревностно следили, чтобы было хотя бы поровну.
Наташин отец сильно хромал, но всю тяжелую работу по дому делал сам. Носил воду, пилил и колол дрова. Деревенские жалели его, но Николай Александрович уверял, что это для него совсем нетяжело. Ближе к весне он наделал ящиков из дров, которые им выдавали. Для. этого он колол чурки вдоль на неровные доски. Опять удивлялись и посмеивались. Уж в северной деревне, на берегу реки проблемы с досками не было. Но профессор стеснялся взять где - нибудь доску, вдруг она окажется чья-то. Далее, на огороде была добыта земля и посеяна редиска. В апреле Наумовы уже пробовали белую продолговатую редиску “ледяную сосульку” и угощали знакомых.
Нина с Наташей сразу подружились, расставались редко. Нина никогда в жизни не видела такую красивую девочку, как Наташа. К тому же у нее была красивая “городская” одежда. Зимой меховая шубка и шапочка, а летом - короткие платьица с оборочками. Еще у нее были необыкновенно красивые волосы - две очень светлые рыжие косички, которые заканчивались двумя локонами. Если за конец локона потянуть, а потом отпустить, он как пружинка снова свивался в упругую трубочку. И еще Наташа была вся такая беленькая, чистенькая. У нее никогда не было “облупленного носа” и “цыпок” на руках и ногах. При всем при этом Наташа сразу и легко вошла в жизнь деревенской ребятни. Она не воображала, не жаловалась родителям, ничего не боялась и никогда не плакала. Однажды, то ли в драке, то ли в игре, ей разбили нос. Пошла кровь. В этом случае полагалось реветь. Наташа спокойно промокала кровь своей косыночкой, плакать не собиралась. Ребята окружили ее. Разбитый до крови нос - это все -таки Ч.П.
— Смотрите, она не ревет, - изумился один мальчишка, и все подивились и зауважали потерпевшую.
И все- таки был случай, когда Наташа не просто плакала, она рыдала, упав на кровать, когда увидела приехавших из Ленинграда сотрудниц профессора Наумова. Совсем недавно это были две молодые веселые женщины, за два месяца, что они не виделись, превратившиеся в костлявых старух. Они приехали ночью, никто из детей не видел, как плакала Наташа.
Наумовых эвакуировали зимой, а потом пришла весна и в затопленном весенними водами ивняке, в десятке гнезд вывелись воронята. Подлые деревенские мальчишки взяли лодку, объехали все гнезда и собрали всех воронят. Потом они причалили к берегу и стали кидать воронят в воду по одному, забрасывая камнями, пока вороненок не тонул. Леня прибежал домой, с ужасом сообщил Нине с Наташей о том, что делается на реке. Они втроем примчались, когда побоище заканчивалось. Им удалось схватить последнего, самого слабенького вороненка. Может быть, в мальчишках заговорила совесть, они не стали отбирать птенца. Нина прижимала его к груди, Наташа потрясенно протягивала, снятый с головы платочек - укутать. Вороненка доставили домой. Он был голый, только на темени - несколько пушинок, да на том, что должно стать крыльями, реденькая бахрома из крошечных кисточек. У вороненка было надутое фиолетовое пузо и широченный красный рот, с широким, тоже красным горлом. Дома птенцу было предоставлено все: чистая постель с пеленками, еда - самые лучшие кусочки, нежное имя - Гуля и ежеминутное внимание. Взрослые в один голос утверждали - не выживет. Но он выжил, стал настоящей взрослой вороной, ручной и нагловатой. Гуля не понимал, что у девочек, кроме него, есть другие интересы, например, куклы, с которыми хотелось поиграть. Он чуть ли не каждые полчаса припрыгивал к ним и требовательно каркал, закинув голову и раскрыв клюв, как это делают все птенцы на свете. Наташа хватала мисочку с припасенной кашей и ложкой отправляла порцию Гуле в рот. Гуля был Наташин. Оказалось, что она будущий зоолог. В Ленинграде у нее были морские свинки и еще какие-то животные. Всех пришлось отпустить, когда началась война и стало ясно, что предстоит эвакуация. Наташа любила животных. Гулю она любила самозабвенно. Нина тоже любила Гулю и оставляла ему еду от своего пайка, но иногда она забывала это делать. Наташа не забывала никогда. Гуля любил, когда девочки играли с ним как с куклой. Они клали его на спину, укутывали в свои платка, звали Галей и баюкали на руках. Было даже интересней, чем с куклами. На птичьем “лице” при этом было явное удовольствие. Гуля мог сколько угодно лежать на спине, позволять пеленать себя и давать играть с собой в разные игры.
К середине лета Гуля научился летать. Залетал на крышу, сидел там, когда его звали, спускался во двор. Когда девочки шли в столовую за обедом или на скотный двор за молоком, он летел следом с крыши на крышу. Дожидался их, пока они стояли в очереди, и все вместе возвращались домой.
Однажды над деревней пролетела стая ворон, и девочкам показалось, что Гуля улетел с ними. Вороны с карканьем летали от леса, который был с одной стороны деревни, до реки - с другой стороны. Девочки с криком: “Гуля, Гулечка!” - носились за стаей, выбиваясь из сил. В отчаянии и в изнеможении они вернулись в свой двор, чуть не плача.
— Вон ваша ворона, по грядкам ходит, - сказала хозяйка дома Серафима Ивановна.
Какое это было счастье - Гуля нашелся и был немедленно накормлен кашей до отвала. Эту кашу варили в столовой из темной муки грубого помола и выдавали по талонам по одной порции на человека работникам опытной станции, их детям, иждивенцам, а также эвакуированным. На порцию каши полагалась чайная ложка топленых сливок. Это была неслыханная роскошь для военного времени, но на станции было дойное стадо коров и директор, Нинин папа, добился разрешения на эти сливки - пять грамм на порцию. Гуля понял, что со сливками вкуснее и, если ему засовывали в рот пустую кашу, отпрыгивал к ящику с песком (против зажигательных бомб) и выплевывал кашу под этот ящик.
— Это надо же сообразить, - поражались люди.
— Наташа, - сказала Нина, - может быть, добавлять в кашу Капли Датского Короля. Я попрошу у бабушки.
Бабушка накапала в столовую ложку две капли. Добавили воды и полили кашу. Гулька проглотил, сладкое ему понравилось. Но больше бабушка капель не дала.
— А если опять кашлять начнете? Где мы возьмем лекарство? В аптеке теперь нет ничего.
Потом сливки в кашу класть перестали. Война продолжалась, с продуктами становилось все хуже. Но для Гули еда всегда находилась. К тому же он подрос и сам кое-что себе добывал во дворе и на огороде.
Пришла пора расставаться с Наумовыми. Они уезжали в город Барнаул, куда эвакуировали Всесоюзный институт защиты растений, в котором работал Николай Александрович. Гулю, конечно же, они хотели взять с собой. Но не взяли. Как-то шла мимо тетка из соседней деревни, увидела, что с курами у корытца кормится ворона, схватила палку и убила Гулю.
Пепельница
Когда-то у А.П.Чехова спросили, откуда он берет темы для своих рассказов. Он, кажется, ответил, что сам не знает. Вот, мол, стоит пепельница, могу написать рассказ "Пепельница". Или что-то в этом роде - был такой разговор, а, может, и не был. Я увидела на столе пепельницу и подумала: "А ну-ка я - смогу ли, как Чехов?". Пепельница была стеклянная, круглая, гладкая, толстостенная, красивая, ярко-вишневая у дна, с зелеными бликами внутри, а сверху - светло-вишневая. Ее подарили моему мужу на день 23-го февраля подруги по работе.
Муж не курил, и пепельница стала стоять у нас для красоты, но без всякого дела. И вот я обратила на нее внимание. Взяла в руки - тяжелая. Я взвесила ее на кухонных весах - 900 грамм. Если такой пепельницей стукнуть по голове пробравшегося в дом грабителя, то можно, пожалуй, и убить. Я легонько пристукнула ею себя по лбу, в голове загудело.
Решила поставить пепельницу на тумбочку при входе. Вот только пусть грабитель сунется, мало ему не покажется. А главное - пепельница теперь при деле. Пусть стоит у входа. Никто и не догадается, зачем она тут стоит.
Теперь дело за грабителем. Их много развелось последнее время: и грабителей, и мошенников. Особенно нам не нравятся мошенники. Грабитель - это все-таки честнее. Приходит, ломает дверь или окно, грозит оружием.... По крайней мере, знаешь, что предпринимать - убегать или вступать с ним в схватку. А мошенник - звонит, прикидывается благодетелем, улыбается. Такого и не стукнешь по голове пепельницей. Вдруг он на самом деле с добром пришел. Сразу и не поймешь. Потом, когда у тебя исчезнут вещи, деньги, а то и квартира, разберешься, да только поздно, и по голове уже бить пепельницей некого. Вот почему грабитель лучше. Открыл он отмычкой дверь, складывает в клетчатую сумку вещи, ищет деньги, драгоценности, тут его и следует огреть пепельницей по голове, если вы в это время в квартире, а грабитель вас пока не заметил. Ладно, если это так. А если это вовсе не грабитель, а дочка, которая проводит отпуск на даче у подруги, попросила соседа заехать к нам домой и взять кое-какие вещи. Дала ключи от квартиры. Вот он и собирает вещи по данному ему нашей дочерью списку, а мы его не узнали, и по голове пепельницей, да насмерть.... Может такое случиться? Вполне может. Нет уж, лучше уберу я эту пепельницу подальше, и не буду писать о ней рассказ. Да и то - не Чехов.
Я поставила пепельницу на полочку, но мне стало казаться, что вдруг она упадет на голову внуку, и я убрала ее в шкафчик, на нижнюю полку.
-Бабуля, - сказал десятилетний внук Алеша, - тут пепельница стояла, где она?
"Неужели Алеша начал курить!?" - испугалась я, а вслух спросила:
-Зачем она тебе?
-Я ею орехи колю, - Алеша высыпал из кармана горсть орехов - фундук.
-Где взял?
Внук неопределенно повел головой:
-Да тут недалеко, они ничьи.
Орешина росла от нас через два дома на участке дяди Миши.
-Алеша, как это - ничьи? Они же дядины Мишины. Это в его огороде растет орех.
-Ну, бабуля, он же их никогда не собирает. Все мальчишки за ними через забор лазают, - заныл внук.
-Боже мой! - ужаснулась я. - Ты воруешь по чужим огородам с местными хулиганами. Что мама скажет, когда узнает? Надо немедленно отнести орехи к дяде Мише и извиниться перед ним.
-Ну, бабуля, - Алеша, приведя несколько доводов, упросил меня не ходить к дяде Мише. - "Вот с этого все начинается",- думала я в смятении. Потом стала вспоминать, как в далеком детстве.... На этом я не то чтобы успокоилась, а как-то отошла в сторону от случившегося (прикрыла на это глаза, умыла руки, стала соучастницей). Одним словом "ох!". Не знаю я, как в таких случаях поступать, и отдала Алеше пепельницу.
Два Новых Года
Новый год, о котором я хочу рассказать, праздновали 73 года тому назад. Мы жили тогда в селе Подосиновец, на Юге. Но Юг - это не там, где тепло, Юг - это небольшая Северная река, которая при слиянии с рекой побольше – Сухоной, у Великого Устюга, образует Малую Северную Двину – большую реку. Может быть, надо говорить не «на Юге», а «на Югу», но это не суть важно. Было это в Северном крае.
Новый год - «Ёлку» мы праздновали в большой новой школе из светло-желтого соснового леса, и в ней был спортзал. Ни в одной школе села Подосиновца не было спортзала, а в этой был - большой, со шведской стенкой, с брусьями и турником. Эта школа была детищем Сталинской пятилетки, она была построена по типовому проекту. Везде, где мы потом жили, были точно такие школы. На праздник пришли дошкольники с родителями и школьники младших классов. Дед Мороз принес большой мешок с подарками. Подарки выдавали по списку и отмечали галочками, кто получил. Некоторым детям подарка не полагалось – это были дети «врагов народа». Провожали 1937-ой год и встречали 1938-ой. Мы с братом тоже были детьми «врага народа», но нам подарки выдали. Наши подарки были не такие, как у других ребят. У всех были просто небольшие пакеты из серой бумаги, а у нас красивые ярко-оранжевые мешочки из гофрированной бумаги с бантиками из красных шелковых ленточек, и конфет в наших пакетах было больше. Только когда нам выдавали наши мешочки, в списке нас не отмечали, нас там не было. Для меня это было ни чудом, ни особым подарком-сюрпризом, невесть откуда взявшемся. Я отлично видела, как мама накануне вечером, уложив нас спать, шила эти красивые мешочки, насыпала в них конфеты. Когда мы пришли на елку, у мамы с собой был пакет, завернутый в газету, с нашими подарками, который она передала распорядительнице праздника. Зачем она так сделала? Отдала бы подарки нам дома, а то несла их, передавала зачем-то, потом нам с братом их вручали. Ну ладно – брат. Он маленький, он ничего не понимает. Наверное, думает, что подарок ему прислал сам товарищ Сталин. Что с него взять – четыре года. Мне-то уже шесть лет, скоро семь. Что я ничего не понимаю, что ли? Мне было ужасно жалко детей, которым не досталось подарка в тот Новый Год, и мне было стыдно, что у меня подарок, а у них - нет.
Еще я подслушала разговор двух тетенек. Они говорили о нас, меня они не замечали: «Вы посмотрите, Наталья Михайловна, что эта Трубина (это наша мама) себе позволяет! Эти красные пакеты с лентами! Это же демонстрация! Надо вывести ее вместе с выродками с нашего праздника». Она хотела пойти и сказать, чтобы нас вывели. Я ужасно испугалась. Вдруг нас отведут прями в тюрьму, но Наталья Михайловна остановила: «Не надо, я вас прошу…». И она что-то долго шептала на ухо этой своей знакомой и все обошлось. От страха и от стыда я решила спрятать свой «подарок» под скамейку. Мама, должно быть, поняла это, забрала у меня пакет и положила в свою сумку. Когда мы уходили с праздника, мне хотелось скатать крепкий снежок и запустить этой тетке, которая назвала нас с братом «выродками», прямо в рожу. Но снег был рыхлый и снежок никак не лепился. Мама заметила, что я беру в руки снег – заругала меня. Жалко, что с нами не было Игоря Паутова, он бы сумел скатать снежок. Однажды мы шли с мамой, тетей Марусей Паутовой и Игорем на какой-то праздник. Кругом все было украшено, и висели портреты вождей в еловых веточках и флажках. Игорь скатал снежок и сказал: «Сейчас залеплю Ежову в морду». Мама с тетей Марусей испугались: «Что ты, что ты - тебя же в тюрьма посадят». Отобрали у него снежок, а потом долго смеялись. Я тогда ничего не поняла. Мне было странно и удивительно, что они не заругали Игоря, еще и смеялись. Ведь этот Ежов был вождь, иначе не висел бы тут его портрет, красиво украшенный. Но раз Игорь считает, что Ежову в «морду» надо залепить снежком, значит, так оно и есть. Игорь уже третьеклассник, и все понимает, а я еще в первый класс не ходила.
Потом нашего папу оправдали и освободили. Он уже не был «врагом народа», и стал работать в сельском хозяйстве, он был агроном. Его переводили с одного места работы на другое, и наша семья часто переезжала.
Мы выросли, я уже ходила в 5-ый класс, на дворе стоял 1943 год, и мы готовились к встрече 1944 года. Мы ждали окончания войны в Новом году, мы ждали Победу. А пока идут бои. Наши бьют немцев, немцы бьют наших. И убивают. Проклятые фашисты, проклятый Гитлер. Мы голодаем. Паек хлеба детям – по 300 грамм, для нашей бабушки – 250, маме - 500, папе – 800, он директор МТС. Всего нам дают 2 килограмма 450 грамм. Это большая буханка черного хлеба, иногда с «довеском». Хлеб ржаной, тяжелый. Мы покупаем хлеб в первой половине дня, когда его привозят в магазин. В обед буханку режем вдоль, и половину ее – на 12 кусочков, каждому по два. Вторую половину буханки режем пополам. Одна половина на ужин, одна – на завтрак. Теперь уже по одному кусочку. Иногда за ужином, не удержавшись, мы съедаем и вторую половину буханки. Тогда на завтрак – одна картошка и стакан «чая» - кипяток без заварки и без сахара.
Но мы радуемся приближающемуся Новому году, радуемся празднику, хоть знаем, что подарков не будет. Какие подарки, когда идет война. К Новому году украшаем свой класс. Протягиваем из угла в угол нитки с флажками, на окна вешаем цепи из разноцветных бумажных колечек. На самое почетное место помещаем портрет товарища Сталина, и украшаем его еловыми веточками. Чтобы в классе стало совсем уж красиво, лично я, по своей инициативе изготовила плакат. Я написала его большими буквами, свекольным соком на длинной полосе, склеенной из газеты «Правда севера». На плакате стояло: «Смерть немецким оккупантам!». Мы повесили его высоко, на самом видном месте.
Когда все имеющиеся украшения были развешаны, мы сняли валенки, и вымыли в классе пол. Мыть пол босиком - у нас на Севере так заведено. Холодной водой, с песком, а лучше с «дресвой», с веником – «голиком». Полы были некрашеные. Когда высохнут, засияют первозданной чистотой и красотой древесины – вот вам уже праздник. Пока пол сохнет, по нему ходить нельзя, а то останутся следы. Потом мы украшали елку в спортзале. Это был точно такой спортзал, как в селе Подосиновце, и школа была точно такая же. Когда все дела были сделаны, нас отпустили на каникулы.
Дома тоже надо готовиться к встрече Нового Года. Я иду в лес за елкой. Я знаю, какую елку срублю. Их было две на открытом месте. Густые, пушистые. В лесу таких не бывает. Одну елку я срубила в прошлом году, когда мы встречали 1943 год. Я рубила ее очень долго маленьким топориком. Топорик был тупой, а стволик елки крепкий. Я никак не могла перерубить его, но не отступала, и все-таки срубила. Поднять и нести елку, мне было не под силу, и я тащила ее вперед комлем по снегу, волоком. Я радовалась, что придумала так ловко ее тащить, и мне было совсем не тяжело. Дома установила в ведро с песком. В этом году я опять пошла за елкой. Я старшая, братья еще малы, один в третьем классе, другой – дошкольник. Опять я рубила елку тем же топориком, опять долго. С большим трудом, но срубила.
Потом срубила еще вторую, совсем маленькую елочку с одного удара топориком. У меня была идея - маленькую елочку нарядить «гостинцами» - фигурными печенюшками на ниточках. Мама дала мне пригоршню муки, невесть откуда припасенной для Нового года. Я замесила тесто, чтобы было сладко, положила в него свекольное пюре. Из теста я слепила фигурки: звездочки, полумесяцы, зайчики, рыбки и уточки. Печенюшки получились коричневыми, крепкими, но сладковатыми на вкус. Каждую фигурку я повесила за нитку, на маленькую елочку. Это был сюрприз. После того, как гости повеселятся, расскажут стихотворения, я из другой комнаты вынесу маленькую елочку, увешанную печеньями, и каждый возьмет себе по две штучки. Большую елку мы с братьями украсили самодельными игрушками из подручных материалов. Особенно были хороши блестящие спирали – стружки от токарных работ, найденные нами в металлоломе. Мы предупреждали своих гостей, чтобы они к спиралям не прикасались, можно порезаться.
По случаю празднования Нового Года в нашем доме зажегся электрический свет. В другие дни у нас горела керосиновая лампа. Света от движка хватало только на машинотракторную мастерскую, и она сияла в северной ночи огромными окнами. И это во время войны, когда везде соблюдали светомаскировку, но мы были далеко от фронта, ни один немецкий самолет не мог долететь до нашей МТС.
Наша елка удалась на славу. Гости читали стихотворения про елочку, Деда Мороза, зайчика и Серого волка. Я прочитала длинное стихотворение «Ледовое побоище». Папа принес из МТС книжки со стихами на военные темы, и там было это стихотворение. Оно состояло из звучных слов о том, как когда-то давно наши били немцев на льду Чудского озера. Меня поразило величественное, набатное звучание стихов, от которых мороз по коже. Я читала и перечитывала их, пока не выучила наизусть. Когда до меня дошла очередь «выступать», я заняла место на табуретке и звенящим голосом стала читать:
….В субботу, пятого апреля
Сырой рассветною порой
Передовые рассмотрели,
Идущих немцев темный строй…
Все притихли. О ненавистных немцах - такие сильные строчки. Далее было о том, как зверствовали немцы на русской земле:
Их немцы доняли железом
Угнали их детей и жен,
Их двор пограблен, скот порезан,
Посев потоптан, дом сожжен.
И рассказ о том, как бились храбрые русские.
В рубахах стираных нательных,
Тулупы на землю швырнув,
Они бросались в бой смертельный,
Широко ворот распахнув.
Так легче бить врага с размаху,
А коли надо умирать,
Так лучше чистую рубаху
Своею кровью замарать…
Уже младший братишка дергает меня за подол:
-Когда угощение?
А я не могу остановиться. Читаю подряд все стихотворение Симонова, как из засады вылетают, «подняв мечи из русской стали» новгородские полки Александра Невского. И вот уже князь сле