— Разоблачайтесь с дороги да поешьте что бог послал, а потом я вам расскажу все.
Угрюм исчез в черной дыре потайного хода и скоро вышел оттуда с большим куском свинины. Черствую краюху хлеба достал из под опрокинутой кадки Бессон.
— Ешьте, други! Замятинка, сокол ясный, похудел ты, молодец! Садись ближе.
Взмахнув широким рукавом своего кафтана, Бессон благословил разложенную пищу и отломил себе кусок хлеба.
Снявши с плеч епанчу и отстегнув от пояса меч, Евпатий присел около кадки на широкий пень.
— Не тяни меня, отец! — сказал он Бессону. — Сказывай прямо, где мои родители, жена Татьяница и сын Михалко?
— Не так спрашиваешь, Евпатий! — грозно сказал поп. — Спроси сначала, что стало с Рязанью! Узнай, что с Русью сотворили окаянные орды! Вот о чем скорбит сердце и о чем плачут уцелевшие люди рязанские!
— О Руси и о Рязани я не забываю ни на минуту. И о людях наших не забываю. По пути сюда нам открылось великое страдание Руси от пришельцев.
Бессон посмотрел в глаза Евпатию и на его ресницах разглядел светлую слезу.
— Нет пресветлого града Рязани, храбрые воины, нет ни храмов наших, ни жилищ. Не осталось у нас князей наших, ни крепких воинов, ни почтенных гостей и именитых горожан.
— Жив ли отец мой, сотник княжеский?
— Бился я на городской стене рядом с ним, Евпатий. И ударила каленая стрела татарская в грудь могучему сотнику, и затмила свет его очей рана та. Вынес из боя сотника на руках верный коваль Угрюм и схоронил тут, в подполье дома вашего. Когда почувствовал сотник свой конец — было это в утро падения рязанских стен, — позвал меня. Тебе он наказал, Евпатий, биться с врагом и не вкладывать в ножны меч свой до того дня, пока ни одного татарина не будет на Русской земле.
Бессон поднял руку и, поддерживая широкий рукав, сотворил крестное знамение над поникшей головой Евпатия.
— Моя родительница цела ли?
И снова, со слезой, сказал Бессон:
— Шесть дней и шесть ночей не затихала служба у святых Бориса и Глеба. Шесть дней и шесть ночей припадали к престолу всевышнего княгини рязанские и честные жены, моля от спасения города от разорения, на враги же победу и одоление. От кадильного дыма померк свет в окнах храма, и от пения потеряли попы и причетники голоса. Но наши слезы остались неутешны. На седьмое утро ворвались поганые в город, подожгли храм, и погибли в нем владыка епископ, попы и жены наши. В храме были твоя родительница и жена с отроком сыном…
За полночь вышел Евпатий из подполья наружу. Крепкий мороз сковывал землю. Густая с вечера наволочь на небе разошлась, и в просветах между облаков показался ущербный месяц. В бледном свете месяца увидел Евпатий пустыню на месте шумного родного города. Из сугробов торчали только остовы печей да обгорелые концы балок, что не поддались разрушительному огню. Ни улиц, ни переулков, ни одного резного конька!
По всему пространству в кольце городских валов виднелись бродячие огоньки: то, по словам Бессона, пришлые с дальних погостов попы и чернецы, миряне доброхоты и уцелевшие рязанцы искали среди обвалов и в сугробах родных и близких и тут же их хоронили.
Великая тишина лежала над городом. Ни лая псов, ни петушиного крика!
Евпатий закрыл глаза, и перед ним встала картина боя рязанцев с рязанскими полчищами.
Бессон рассказывал об этом так:
— Семь дней били рязанцы поганых. Семь дней крепко стояли они на стенах. Многие тысячи татар легли под стенами и покрыли снега в городском рву. Защищали город все, от мала до велика. Жены и дети варили смолу и кипятили в чанах воду, несли на стены камни. Татары теряли бранный пыл и откатывались от стен к своим шатрищам, а на место ушедших приходили новые орды. Рязанцы же стояли на стенах бессменно, без отдыха и без сна. День дрались рязанцы, два и три. На четвертых сутки начали валиться слабые, засыпая на ногах. Их будили десятские и сотники, они стукали уснувших рукоятками мечей. Воины просыпались и из последних сил бросались к месту боя, рубили поднявшихся на стены татар, и сбрасывали их в ров. Отбив натиск, они опять искали себе место, где бы прислониться и заснуть.
На седьмые сутки мало осталось на стенах бодрствующих. Заснули храбрые рязанцы…
— Заснули храбрые сном вечным, — прошептал Евпатий и впервые за эту бессонную бесконечную ночь слезы опалили ресницы.
Под утро Евпатия нашел коваль Угрюм и растолкал его:
— Застынуть хочешь? Не гоже то, Евпатий! Очнись!
И, видя Евпатия кривым входом в подполье, коваль говорил:
— Не унывать сейчас надо, а собирать Рязань, Евпатий.
— Не стало Рязани, Угрюм.
— Покличь, и она восстанет.
— Где кликать, коваль?
Угрюм пропустил Евпатия вперед и закрыл обледеневшую дверь. Светец еле мерцал синим огоньком. Рядом со святцом, на днище опрокинутой кадки, приткнулся головой Бессон. Он охватил руками кадку по обручам да так, стоя, и заснул.
— Где кликать? — переспросил Угрюм. — Русь, она не меряна, и не достанет у врагов силы, чтобы извести все живое на Русской земле. Погибла Рязань, но целы русские люди и удальство рязанское нерушимо. Ушли многие осадные люди из города потайным ходом через реку, по льду. В лесах стали станами воины, что не достигли Рязани после побоища на ранове. Кликни — и сразу объявится не малое воинство.
— Правда истина! — сказал вдруг глухим басом Бессон и поднял волосатую голову. — Становись во весь рост, Евпатий, и под твою руку стечется немалая сила.