Глава вторая.
И если друг причинит тебе зло, скажи так:
«Я прощаю себе то, что сделал ты мне;
но как простить зло, которое этим поступком
ты причинил себе?»
(Фридрих Ницше)
Мэйо, облаченный в узкий эбиссинский плащ поверх туники, вышел из арендованной лектики у ворот особняка, в котором поселился Сефу. Нереус проследовал за господином в сад, неся тщательно упакованный сверток с подарком для царевича.
Поморца встретил полуголый Юба в небрежно обернутом вокруг бедер синдоне[1]. Мулат стиснул руку юноши горячими пальцами и сказал с заметным акцентом:
– Хвала водам Инты, дарующим жизнь, ты наконец пришел.
– Я задержался, но, надеюсь, хозяин этого вечера все же любезно согласится меня принять, – с едва заметной улыбкой ответил Мэйо.
– Солнцеликий заскучал и пришлось хорошенько выпороть при нем пару нерадивых рабов. Сейчас он отдыхает в теплом бассейне. Пойдем, надлежаще подготовим тебя к вашей встрече.
Они проследовали в небольшое, хорошо прогретое помещение. Мозаичная надпись перед входом гласила: «Наслаждайся!»
– Позвать девушек или предпочтешь, чтобы все сделал твой невольник? –уточнил Юба.
– Он справится, – заверил поморец, разглядывая кушетку и сосуды с благовониями.
– Майоран – на волосы, розовое масло – на шею. Не перепутай, животное, – строго наказал мулат удивленному геллийцу и вновь повернулся к Мэйо. – За этой дверью – коридор к купелям. Приходи, когда будешь готов.
– Передай царевичу мой подарок и слова благодарности.
– Разумеется. Не беспокойся, я подберу те, что обязательно усладят его слух.
Мулат проскользнул между чуть приоткрытыми дубовыми створками и исчез в полутьме сводчатой галереи.
Постояв немного в задумчивости, сын Макрина резко приказал рабу:
– Начинай!
Раздев устроившегося на кушетке господина, Нереус взял с полки флакон, выполненный в форме бутона гранатового дерева, осторожно откупорил драгоценный сосуд и, капнув желтоватое масло на ладонь, стал аккуратно втирать его в темя хозяина. Геллиец никогда не исполнял обязанностей алипта[2] и боялся допустить какую-либо ошибку. Мэйо полулежал с бесстрастным лицом и плотно сомкнутыми губами, веселый прежде взгляд угас. Островитянин подумал, что с таким видом зачастую ожидают клеймения невольники и ему до горечи во рту было жаль поморца. Устав предписывал карать воина, улегшегося с другим мужчиной подобно кинэду, забиванием палками или, как говорили эбиссинцы, «сажанием на дерево». Такой позорной участи геллиец не пожелал бы даже врагу.
– Чего скис, как дрянное вино? – криво усмехнулся наследник Дома Морган. – Давай уже переходи к шее, а то облысею, словно сластолюбец Неро, от твоего абсолютно не нужного усердия.
– Так лучше, господин? – пальцы раба массировали то место, где по старинным поверьям у поморских нобилей находились спрятанные под кожей жабры.
– Чуть сильнее. Представь, что хочешь меня задушить.
– Если велишь… Я…
– В самом деле придушишь? – рассмеялся Мэйо.
– Нет... Убью царевича…
Испугавшись собственных дерзких слов, Нереус виновато прижал подбородок к груди.
– Ты этого не говорил – я этого не слышал. Понятно?!
– Да, господин…
Сын Макрина проследил взглядом за домашней лаской, прошествовавшей вдоль стены с изловленной мышью в зубах.
– Вед подает мне знак. Пора, – нобиль легко соскочил с кушетки и пересек комнату так быстро, что островитянин едва успел распахнуть для него двери в коридор.
Эбиссинцы отдыхали в просторном, почти квадратном лаконике[3]. Теплый, приятный и невероятно полезный сухой пар всегда нравился геллицу больше, чем влажный. Ему сразу захотелось избавиться от запыленной туники и понежиться на хорошо прогретом каменном лежаке. Обогнув декоративную колонну, раб сел на пол возле курильницы, источавшей кедровый аромат. Нереус насчитал свыше дюжины нобилей, которые тихо беседовали или расслаблялись, воспользовавшись услугами невольников. Последние терли щетками и массировали пятки знатных мужей, подавали на подносах вино и ячменный отвар, обмахивали благороднорожденных веерами и опахалами из широких листьев.
Царевич лежал в лабруме[4] из красно-бурого порфира[5]. Две девушки вынимали из плетеных корзин лепестки цветов и кидали в воду, а наследник Именанда создавал ладонями волны, сосредоточенно наблюдая за этим удивительным благоуханием. Увидев обнаженного поморца, Сокол Инты оживился, прогнал рабынь и сладострастно улыбнулся.
Мэйо соскользнул в бассейн с природной грацией и достоинством. Юноша был таким естественным и спокойным, что даже Нереус поверил его искусной игре. Сын Макрина вынырнул возле Сефу и всем телом подался ему навстречу. Эбиссинец взял гостя за запястья, выражая этим особое расположение и дружескую симпатию:
– Когда золотая колесница ехала сквозь облака, клянусь, что видел во сне твои черные глаза!
–Я молился с объятым огнем сердцем о вашем добром здравии и душевном покое, царевич.
– Подарок великолепен.
– Мы мало знакомы, поэтому выбирал на свой вкус, – мягко сказал Мэйо.
– Отдохнем здесь или направимся в трапезную?
– Как пожелаете, но я не голоден. Пару часов назад отужинал с отцом.
Эбиссинец посерьезнел и встревожено коснулся плеча собеседника:
– Надеюсь, сегодняшнее происшествие не навредило его самочувствию?
– Происшествие? – удивился поморец.
– Ты ничего не знаешь?
– Нет.
– Я расскажу, – пообещал Сефу. – Давай уединимся. Возьмем вина, пыльцы и познакомимся поближе.
Царевич вылез из бассейна, крепко удерживая ладонь гостя и увлекая его за собой. Рабы промокнули тела благородных юношей, обернув их чистой тканью. В этот момент Нереус невольно подметил, что рядом с эбиссинцем, чей возраст уже приближался к восемнадцати, Мэйо выглядел тонким, словно тростинка, мальчишкой. Геллийца вновь начала грызть тревога.
– Юба! – позвал Сокол. – Встань у дверей спальни и никого не подпускай к ней, даже моего охотничьего пса! Ты понял? Чтобы ты ни услышал, будь верным стражем, точно Эйя перед вратами Сикомора[6]!
– Покоряюсь и исполняю, Немеркнущий, – подобострастно склонил голову мулат.
Нереус кинулся следом за хозяином по широкому коридору и почти нагнал удаляющихся нобилей, но внезапно внук чати Таира остановился, развернулся и ожег раба сердитым взглядом:
– Ты смеешь нарушать волю Владыки Земли и Неба, животное?
Островитянин чуть приподнял верхнюю губу, в мыслях давая себе зарок проломить череп грубого эбиссинского Всадника и избить его развратного господина, если они посмеют навредить Мэйо.
Оставив вопрос Юбы без ответа, геллиец забился в угол под фреску, изображавшую садовников, которым ручные обезьяны помогали собирать инжир в плоскодонные корзины. Невольника трясло от злости и гнетущего чувства бессилия. Он никогда не видел Место Тысячи, но был готов совершить жуткое богохульство и покорно отправиться в последний путь с крестом на плече ради спасения жизни и чести хозяина.
В Рон-Руане приговоренных к распятию гнали бичами из города до Мертвого леса. В нем находилось своеобразное кладбище, где трупы не зарывали, а выставляли на обозрение: сотни пригвожденных в разнообразных позах преступников висели там, превращаясь в гниющие, расклеванные птицами обезображенные останки. Шутили, будто на Месте Тысячи уже столь тесно, что палачам вскоре придется приколачивать по два человека на крест, и это облегчит участь негодяев, которые понесут его до леса вдвоем или по очереди…
Опочивальня Сефу была обставлена в эбиссинском стиле. Ширмы и занавески разделяли помещение на три неравные части. В одной находилась подставка с принадлежностями для умывания. В другой – два низких обеденных стола, жесткие складные табуреты, инкрустированные слоновьей костью, мягкие кресла с ножками в форме львиных лап и сундуки, снабженные полукруглыми, несимметричными крышками. Большую часть комнаты занимала гигантская кровать, на которую надлежало взбираться по приставной лестнице-тумбе. Постель имела деревянную опору для головы, чтобы во время отдыха парик спящего царевича оставался несмятым. Пол устилали узорчатые ковры, стены были задрапированы цветными панелями и разрисованной тканью.
– Церемония начнется чуть позже, – Сокол Инты указал гостю на близко сдвинутые кресла. – Пока идут приготовления, сядем здесь.
– Весьма знакомый и приятный аромат, – улыбнулся поморец.
Он уловил запах дурманящей полыни, который тщетно маскировали обилием роз. Цветы лежали повсюду. Из приоткрытых потолочных ниш бесшумно сыпались пурпурно-красные лепестки.
– Сегодня прошло первое заседание Большого Совета, – Сефу доверительно опустил ладонь на кисть Мэйо. – Я не поехал в курию из-за Лисиуса, так как знал, что он явится туда и начнет орать о своих мнимых правах. Дом Морган и Цари Пчел никогда не враждовали. Мне нужна помощь, которая, разумеется, будет щедро оплачена.
– Что произошло с моим отцом?
– Лисиус пригрозил убить Макрина и понтифекса Руфа, как только дорвется до священного жезла.
– Старый пьянчуга! – вскипел поморец.
Его ногти вонзились в бордовые подлокотники, а голос зазвенел металлом.
– Тише, внук Веда, – Сокол на миг прижал палец к губам Мэйо. – Нас обязательно попытаются подслушать. Если сейчас достигнем взаимопонимания, то даю слово именем дяди, что ни твоя семья, ни город не пострадают. Поставки зерна в Таркс не прекратятся, даже в случае войны с Итхалем.
– Высокая цена. И какова услуга?
– Охотник не бежит впереди газелей. Я дам ответ чуть позже. Скажи теперь, кому ты помешал в Рон-Руане?
Наследник Макрина рассмеялся, тряхнув волосами:
– Жабе Фирму, о том известно даже нищим и каменотесам.
– Есть древнее изречение, что позволить себе быть откровенными могут либо люди с безупречной репутацией, либо глупцы. Я – царевич, ты – полубог, мы стоим выше, над простыми смертными, и ближе, чем они способны понять.
– Я испортил отношения с Литтами, – тяжело вздохнул Мэйо. – Планирую отказаться от брачного союза с дочерью Амандуса и служить в легионе.
– Ты действительно этого желаешь?
– У меня нет другого выхода.
– Мы поразмыслим и что-нибудь придумаем. Вероятно, я отыщу возможность каким-либо образом тебе посодействовать.
– Ваша доброта подобна каплям дождя во время долгой засухи, царевич. Признаюсь, не ожидал найти такого союзника.
– Ты умеешь нравиться и нобилям, и черни. Это редкий и весьма ценный дар, – Сефу наклонился, почти коснувшись носом щеки поморца. – Следующее заседание Совета состоится через неделю. Я обязан на нем присутствовать.
– Но не желаете повстречать там Лисиуса! – догадался Мэйо.
– Верно.
– Это и есть требуемая услуга?
– Да.
– Увы, я вынужден ответить отказом. Мои руки еще не обагрены кровью…
Эбиссинец перебил его с грустной усмешкой:
– Если бы я нуждался в хорошем убийце, то выбор никогда не пал бы на тебя. Речь о другом…
Сокол быстро шепнул несколько слов в ухо поморца и тот озорно заулыбался.
– О, поучаствую с огромным удовольствием!
– В такие дела я посвящаю лишь Юбу. У тебя есть доверенный человек?
– Есть, – мгновенно посерьезнел Мэйо. – Только он – не человек.
– Твой причепрачный?
– Да.
– Наслышан о ваших поцелуях страсти.
– Что?! – глаза поморца округлились от удивления.
– Один мой паразит[7] донес, будто ты лобзал своего невольника, касаясь рта, и щек, и ямок за ушами.
– Ложь.
Сефу хитро прищурился:
– Креон из семьи Литтов не случайно стравил нас утром, точно двух скорпионов. Он мстит тебе за оскорбленье Дома.
– Мне нанесли не меньшую обиду, – Мэйо сердито стиснул кулаки. – Был поцелуй, один и в шею. Я никогда не расточал ласки мужчинам, тем более – рабам, и не намерен заниматься этим впредь. Да, звучит странно, но для многих, рожденных в Поморье, милей бутоны, а не геллийские забавы со стеблями.
– Не злись, – Сокол примирительно поднял ладони. – Я и сам предпочитаю женщин. С темной, шелковистой кожей. Сегодня нас будут ублажать именно такие.
Он повернул лицо к дверям:
– Юба, войди и да начнется праздник! Нужно очистить тела и угодить Богам, иначе рискуем впасть в немилость.
Когда мулат появился на пороге, царевич повелительно махнул рукой:
– Давай сюда ту белобрысую вещь, что принадлежит моему гостю! Идите к нам оба и живо на колени!
Внук чати Таира быстро опустился у ног Сефу, Нереус – возле ступней Мэйо. Островитянина насторожил странный блеск в глазах хозяина и чрезмерная плавность его движений. Тяжелые, удушливые ароматы дурманили голову.
– Отныне и навечно я объявляю себя покровителем поморца из Таркса! – провозгласил Сокол Инты. – Даю в том слово потомка Тина и призываю в свидетели небесные – духов с головами крокодилов, а в свидетели земные – человека по имени Юба и зверя по кличке…
– Нереус, – подсказал сын Макрина.
– Нереус! – закончил мысль царевич.
– Клянусь тебе в верности, мой покровитель, самым желанным для любого мужчины! – шутливо раскланялся Мэйо. – Тем благословенным местом, что у Аэстиды прекраснее прочих, тысячным соитием и обнаженными персями нимф!
Расхохотавшись, Сефу громко потребовал вина и музыки. Поморец взял с подноса чашу с ореховым напитком, в который добавили масло и конопляную пыльцу.
Островитянин знал о пагубном воздействии популярной у нобилей сативы[8], вызывающей беспричинный смех и видения. Геллийцу казалось, что она может спровоцировать обострение загадочной болезни – «поцелуя Язмины» – и нужно непременно убедить Мэйо не трогать дурманящее пойло.
– Мой господин… – шепотом позвал невольник.
– Слушаю, раб мой, – передразнил нобиль.
– Я дерзнул сегодня говорить и думать жуткие вещи. Разреши очистить помыслы и восхвалить Богов, оберегающих наше тело и душу от скверного.
– Ты пользуешься моим расположением каждый раз, когда приспичит, словно это ваза для испражнений, – лицо благородного юноши перекосило от гнева.
– Прости, хозяин.
– Впредь не смей открывать рот без дозволения!
Поспешно скрестив запястья, Нереус коснулся лбом пола.
Мэйо наблюдал за чернокожими танцовщицами, чьи бедра и груди качались под размеренный бой барабанов. На животах и спинах девушек были нанесены странные изображения, смысла которых поморец никак не мог уловить. Сефу поднялся из кресла, рывком сбросил с пояса ткань и первым полез на ложе. Также бесстыдно распрощавшись с белым синдоном, за ним последовал Юба. Сын Макрина вскоре присоединился к знатным эбиссинцам.
Пять невольниц отправились угождать нобилям. Барабаны зазвучали громче, быстрее.
Геллиец наблюдал за переплетением обнаженных тел, которые безостановочно двигались, словно в ритуальной пляске. Визг девушек перемежался со стонами и довольным смехом юношей. Они обменивались шутками, блаженствуя и ощущая себя богами. Участие в оргиях было почетной обязанностью знати и одновременно недоступным простым смертным удовольствием. Как считалось, мистерия позволяла укрепить дух и плоть, обрести внутренний покой и согласие с миром.
Взмокший от пота Мэйо подполз к краю ложа и прохрипел:
– Вина!
Нереус подал хозяину наполненный доверху кубок. Сделав пару глотков, поморец медленно вылил остатки на голову и плечи невольника. Сладкий напиток заструился по спине и груди раба, пачкая тунику липкими потеками. Взор нобиля окончательно лишился ясности, а некогда дружелюбное лицо превратилось в уродливую маску.
– Слишком теплое! – буркнул сын Макрина. – Тащи другое!
На исходе ночи он довел себя до беспамятства и очнулся в запряженной волами повозке, двигавшейся к дому Читемо. С трудом разлепив губы, благородный юноша позвал:
– Нереус! Ты спишь?
Задремавший возле господина островитянин, встрепенулся и четко ответил:
– Да, хозяин!
– Не так громко, прошу. Что с твоими волосами?
– Слиплись от вина, хозяин.
– Вина? Ты спьяну нырял в пифос?
– Нет, хозяин. Вы облили меня, сочтя напиток излишне теплым.
– Я?! – Мэйо сдавил виски. – Не помню… Мы клялись с царевичем… С Сефу, а потом… туман… Были афарки, у одной клеймо на бедре… Другая с косичками… Он звал ее Антилопа.
Геллиец молча смотрел на разрисованные похабными картинками и надписями стены домов. «Варрон – дырявая тыква» – гласили кривые каракули рядом с изображением толи вышеозначенного растения, толи ягодиц и пухлого живота.
– Так или иначе, я поступил… – поморец на миг прижал кулак ко рту, – отвратительно. И сожалею об этом.
Повозка ухнула левым колесом в яму. Нанятый островитянином возница, шедший рядом с быками, выбранился под нос.
Не дождавшись ответа, Мэйо тронул Нереуса за край туники:
– Скажи хоть слово.
– Смиренно исполняю вашу волю, хозяин.
– Что еще дурного я сделал?
– Ничего. Мне далее следовать приказу и не открывать рот без разрешения или вы передумали?
– Передумал! – поморец схватил раба за плечи. – Если желаешь, обругай меня, но только не молчи.
– Я до сих пор в здравом уме, чтобы возводить хулу на господина. Вам нужен покой и врач.
– Хорошо! Пусть явится тот эбиссинец, о котором говорил отец. Теперь мы снова – друзья?
Нереус опечалено вздохнул:
– Конечно. Непростая выдалась ночь. К счастью, мы ее пережили, и пусть, уходя, она унесет с собой все зло, что накопила.
Согласно кивнув, Мэйо протянул невольнику край пледа, и юноши поплотнее закутались в него, спасаясь от прохлады и сырости.
Покои Руфа располагались в отдельном здании на прихрамовой территории. Окна приемной залы были крупнее, чем в спальне, и выходили на засаженный яблонями садик. Запах спелых плодов напомнил Макрину о доме и жене, любившей отдыхать среди душистых аллей.
Сар Таркса возлег на застеленную роскошными покрывалами клинию. Ему поднесли блюдо полное красных афарских ягод, обладавших медовым привкусом. Они имели удивительную особенность – поев их, человек около часа ощущал сладость во рту от любой другой пищи – даже кислые или горькие кушанья превращались в сахарное лакомство.
Варрона облачили в белую тунику с расшитыми золотом рукавами. Юноша полулежал на соседней клинии, под росписью, изображавшей Паука. Не отрывая взгляда от тарелки, ликкиец ковырял ложечкой в афарском огурце, именовавшемся также рогатой дыней. Взысканец медленно выуживал зеленую желеподобную мякоть, схожую по вкусу с бананом, и подолгу держал ее во рту, прежде чем проглотить.
Руф в парадной мантии сидел, откинувшись на высокую спинку кресла, сжимая в левой руке посох, а в правой – наполненную шарбатом чашу. Этот напиток, приготовляемый на огне из смеси сахара, пряностей и фруктовых соков, подавали царям Эбиссинии перед дневным сном.
– Как поживает ваш сын? – спросил ктенизид у поморца.
– Он чрезвычайно доволен и службой, и коллегией. Я тоже рад, что его первый день в учебном лагере миновал тихо и без каких-либо происшествий.
– Говорят, он – один из немногих, кто удостоился высокой чести быть гостем в доме посла Именанда?
– Это обыкновенный визит вежливости. Мэйо служит вместе с царевичем Сефу. Вчера они посещали семью Арум, сегодня отдыхают у Сокола.
Понтифекс отставил полупустую чашу:
– На сколько мне известно, ваш сын получил именное приглашение.
– Значит, он вновь утаил от меня правду, – нахмурился Макрин. – Остается надеяться, что Мэйо использует это время с толком, совершив жертвоприношение или приняв участие в оргии, а не просто напьется, уподобившись мерзкому бабуину, объевшемуся забродившей марулы[9].
– Ходит молва, будто посол оказывает вашему наследнику некие знаки внимания. Рискну предположить, у юношей взаимная симпатия.
– Он больше не мальчик под моей опекой и был много раз предупрежден, что присутствие геллийца в постели не кончится добром. Шестнадцатый год – возраст богов. Если Мэйо желает, отдавшись преступному влечению, лишиться имени и погибнуть под ударами палок, я слова не скажу в его защиту.
Руф медленно провел ладонью по резному подлокотнику:
– Именанд под страхом смерти запретил благородным мужчинам колонии ласкать друг друга, соприкасаться губами и кончиками носов. Если мои опасения верны, то пострадает не только ваш сын, но и молодой Сокол.
– Я дознаюсь до истины, – твердо сказал Макрин.
Угроза в его голосе заставила Варрона наконец отвлечься от поедания рогатой дыни. Ликкиец одарил сара прямодушным взглядом:
– Как спокойно мы воспринимаем ссоры и ненависть между людьми, но готовы убивать наших сограждан за одно только проявление любви. Если бы я мог посетить государственный Совет, то выступил бы с речью поддержки вашему сыну. Легат Джоув не без восхищения поведал мне о бесстрашии поморца, скакавшего на лошади стоя и бившегося заточенным клинком с одним из лучших воинов турмы – Соколом Инты.
Ктенизид побагровел и с трудом хранил молчание. Сар Таркса пришел в непритворное изумление:
– Стоя на лошади? Бился с Сефу?
– Кажется, это новость для вас? – тонко поддел Варрон. – Вы не слышали сентенцию[10]: «В речах детей тем меньше искренности, чем реже они получают от родителей похвалу и одобрение»? Может, стоит хоть иногда отзываться о наследнике лестно, а не только бранить, сравнивая с обезьяной?
– Ты взялся поучать меня, даже не зная того, о ком говоришь? – гордо расправил плечи Макрин.
– Вы оскорбились, но я не призывал ни к чему дурному. Напротив, хотел побудить быть добрее и терпимее. Сейчас все бранятся, стараясь перекричать других, а мне кажется, пора остановиться и немного послушать. Даже если ваш сын в чем-то ошибается, то лучше совместно прийти к правильной точке зрения, нежели стараться нанести предельно болезненный укол словами. Подчас раны от оружия заживают быстрее, чем забываются душевные обиды.
– Продолжай, – смягчился градоначальник. – Вижу, что тема задела тебя за живое.
– Множество людей упражнялись в остроумии, придумывая мне обидные прозвища, – тихо сказал Варрон. – Они находили удовольствие в подчеркивании своего превосходства и моей ничтожности. Что я мог сделать? Пожаловаться зесару и требовать казнить десяток злоязычников в назидание другим? Ответить злом на зло? Я надеялся побороть чужую ненависть с помощью терпения и доказать: выше стоит не тот, кто может кинуть грязь, а тот, кто предпочтет ни при каких обстоятельствах не трогать ее. Потом мне стало думаться, что эта позиция неверна и нужно непременно ответить на вызов со всей возможной жестокостью. Я ощетинился иглами и оказался тем змеем, который, прикусив хвост, отравился собственным ядом. Теперь мне ниспослано тяжкое испытание: носить клеймо, хуже рабского, до самой смерти. Любой из наследников Клавдия, заняв трон, пожелает судить и беспощадно казнить убийцу Богоподобного, показать свою власть над и без того униженным и бесправным. Все, чего я хочу перед уходом в царство Мерта, сделать добро, чтобы хоть кто-нибудь вспоминал меня с теплотой, а не с отвращением. Простите, если утомил долгой речью…
– Ты во многом похож на моего сына, – Макрин отвернулся к окну. – Он неизлечимо болен и вскоре может умереть, однако вечно занят какой-то мелочью, возомнил себя защитником рабов и носиться с их проблемами, будто нет ничего важнее на свете. Я полагал, что это продиктовано желанием идти наперекор общественному мнению и выделиться из толпы, но, вероятно, ты прав, и Мэйо спешит оставить о себе добрую славу, просто не нашел более достойного поприща.
– Свыше нам предоставляется максимум возможностей для бездействия и минимум – для совершения чего-либо поистине стоящего, – вздохнул ликкиец. – Приходится цепляться за каждую. Я понимаю, что, сколь это ни печально, второй такой встречи у нас уже не будет. Отдайте голос за Фостуса. Он справится с бременем и продолжит реформы Клавдия…
– О которых ты знаешь гораздо больше, – вмешался Руф. – Фостус не приедет в Рон-Руан. Все это тщетные надежды.
– Я мог бы попробовать переубедить его, будь у меня возможность, – решительно заявил Варрон. – Взгляните на то, что творится вокруг. Боги отвернулись от людей. Вед не принял жертву, Турос молчит, а на весах Эфениды истина всегда легче насыпанных в чашу монет. Жрецы бессовестно набивают сундуки подношениями, предназначенными для Небожителей. Я понимаю, почему чернь славит Паука. Культисты кормят нищих трижды в неделю, а не только по праздникам. Двери храма открыты днем и ночью даже для хворых. Я видел, как этериарх Тацит утешал женщину, заболевшую Нирейской чумой. Он не устрашился ни ее зловонного дыхания, ни черной сыпи и даже обнял несчастную на прощание. Да, мне есть, что сказать и первожрецу Эйолусу, и коллегии фламинов, но, боюсь, не хватит голоса, ведь придется перекрикивать десятки сытых глоток.
Переведя дух, ликкиец уверенно продолжил:
– В Большом Совете выступают сары и анфипаты от каждой провинции. И лишь два Рон-Руанских народных трибуна! Они давно погрязли во взяточничестве, ведь бедняки не могут дать столько же, сколько жрецы и нобили. Я рад, что есть искренне любимый простыми людьми сар Таркса, заботящийся о благополучие города, и молодой наследник Дома Морган, чьи интересы не ограничены лишь собственной карьерой и материальным состоянием. А что творится в прочих землях? Где представители общественных Советов? Мы хвалим придуманную в Геллии демократию, безжалостно уродуя ее лицо. Чудовищно, когда за тысячи голодных и безмолвствующих говорит и решает сотня чревоугодников. Мы утверждаем, что это благо, дарованное свыше Богами и защищенное законом, но движемся не к процветанию, а к упадку. Да, личная выгода рождается, когда свои интересы превалируют над общественными. Поэтому менять следует не Богов, не законы, а прежде всего – себя. Желание человека посеять добро, проявить лучшие черты, не должно умаляться навязанными ему предрассудками и оскорбительными домыслами. И напротив, любое злодеяние необходимо карать со всей суровостью, кем бы оно ни было совершено. Тогда каждый сможет найти себя и приносить пользу, живя по совести и справедливости.
Руф задумчиво разглаживал складки мантии. В начале разговора ктенизиду казалось, что Варрон взялся помешать ему наладить отношения с Макрином, и сар вот-вот покинет храм в глубоком разочаровании. Однако юноша сумел произвести должное впечатление на поморца: он слушал внимательно и сосредоточенно.
– Наверно, я выгляжу глупым мечтателем… – смутился ликкиец. – Мне редко удавалось открыто высказаться, а в последние дни и вовсе приходится подолгу ждать тех людей, с которыми можно перемолвиться хоть парой слов. Это подхлестывает наблюдательность. Вам обоим неприятно мое общество. Если позволите, я пойду к себе и более не помешаю юношескими глупостями политическим переговорам двух умудренных опытом и уважаемых мужей.
– Иди, – милостиво разрешил понтифекс.
– Варрон, – сар заглянул в блеклые и печальные глаза ликкийца. – Если осмелишься приехать в курию, дай своим противникам решительный бой. Пусть твое имя вымарают из хроник, но слова никогда не позабудут.
– Спасибо за наставление, – улыбнулся взысканец. – Жаль, что я не так отчаянно храбр, как ваш сын.
– Он просто умелый притворщик! – рассмеялся Макрин. – Нет, он – самый искусный притворщик из всех, с какими мне доводилось встречаться!
Небо в западных предгорьях Ликкии отличалось невероятной глубиной: словно кто-то неведомый опрокинул гигантское блюдо с выстланным бархатом дном и, залюбовавшись, оставил его лежать над бесчисленными хребтами и каменистыми грядами. В летние ночи на антрацитовом небосводе вспыхивали алмазные россыпи звезд, чуть прикрытых полупрозрачными шлейфами облаков, и все это великолепие сияло и искрилось до рассвета.
Загородные виллы местной знати теснились на пологих склонах. Рядом протекала узкая и бурная река, обрамленная каменистыми берегами, поросшими молодым орешником. Когда над водой поднимался туман, казалось, будто она живая и силится согреть теплым дыханием молчаливые серые скалы. Журчание и всплески звонких, певучих родников после дождей сливались в долгую, похожую на птичью, трель.
В бодрящем и одновременно опьяняющем воздухе кружили мириады сверчков, а ветер, гуляя среди равнин и взгорий, насыщался едва уловимыми запахами лиственного леса и сбегал в луга с тихим посвистом.
Обложенный подушками Лукас не мог в полной мере насладиться величием и таинством поздней ночи. Он смотрел на изломанные силуэты горных хребтов через небольшое окно спальни. Рано поседевший мужчина, с узким, мертвенно-бледным недужным лицом беззвучно плакал, то упираясь ладонями в край постели, то нервно теребя шерстяное покрывало.
Старший из племянников Клавдия привык прятать свою боль от близких, но в предутренний час, оставаясь наедине с собственной немощью, иногда давал волю эмоциям. Лукас мечтал только об одном – встать с опостылевшего ложа и подойти к окну. От заветной цели мужчину отделяло смешное расстояние – семь шагов, не больше. Он не мог сделать ни одного. Неудачное падение с лошади навсегда лишило нобиля возможности самостоятельно передвигаться.
Он уже знал и о смерти дяди, и о созыве Большого государственного Совета, и о шансе побороться за венец зесара. Мысли Лукаса все чаще уносили его в прошлое… Однажды, будучи ребенком, он вместе с матерью посетил Рон-Руан и решил более никогда не возвращаться туда. Нечто темное и страшное таилось в закоулках дворца, мрачные тени ползали по улицам города, а люди делали вид, словно не замечают их.
Насквозь лживый и лицемерный Клавдий произвел на племянника неприятное впечатление. Лукас не искал его расположения, не просил о благах для своей семьи, и даже усомнился в родстве с этим страшным человеком.
Мучаясь бессонницей и размышляя о былом, седовласый мужчина приходил к одному и тому же выводу: каждый, стремясь обладать чем-либо, невольно открывает для окружающих свою уязвимую сторону; слепой мечтает о зрении, безногий – о возможности ходить, и только мерзкий негодяй способен сделать самоцелью безграничную власть над другими людьми.
Племянник Клавдия понимал, что избрание нового правителя неизбежно, как восход солнца, однако человеку порядочному, честному и великодушному Лукас не посоветовал бы даже прикасаться к золотому венцу. На нем словно лежало вековое проклятье, превращающее Владык в бездушных чудовищ.
Искалеченный телесно нобиль боялся пострадать еще и нравственно. Он хотел прожить отведенные годы достойно, сохранив в себе человека. Увы, мужчина даже не догадывался, что срок его земной жизни почти истек.
В северной части дома раздался странный шум, похожий на звук борьбы. Что-то упало в обеденном зале, вероятно, мраморная ваза, и раскололась с характерным грохотом. Послышались быстрые тяжелые шаги, не свойственные обутым в мягкие сандалии рабам. За стеной проснулась мать Лукаса и громко окликнула свою невольницу. Через миг калека услышал полный ужаса женский визг. Пожилая хозяйка дома отчаянно взывала о спасении.
Племянник Клавдия рывком сбросил покрывало на пол. Личный раб, дремавший в смежном помещении и разбуженный криками, вскочив с соломенной циновки, поспешил к господину, но не успел – вопль невольника резко оборвался и сменился протяжным, полным боли стоном.
Лукас безуспешно пытался опереться на руки, но они оказались слишком слабы. Дверь спальни распахнулась. Племянник зесара увидел человека в темных одеждах, державшего длинный кинжал.
– Кто ты?! – дрожащим голосом спросил калека. – Зачем сюда явился?!
Незнакомец приближался. Его лицо нельзя было разобрать: нижнюю половину скрывал повязанный до самых глаз платок, а лоб – темная, густая челка. Обнаженное лезвие в свете жаровен напоминало продолговатый, красный от крови кусок льда.
– Что тебе нужно?! – Лукас в отчаянье попробовал схватить склонившегося над ним чужака за одежду.
– Отрезать Нить… – хрипло ответил убийца, вонзая кинжал точно в сердце калеки.
Прошло семь дней после похорон Клавдия. Из-за начавшихся ливней новобранцев отправили заниматься в базилики, раздав указания и поручения каждой коллегии. Царевич Сефу и его соратники уселись в углу, справа от кафедры, расстелив перед собой начерченную на папирусе карту военных маневров. Задание декуриона Кальда заключалось в том, чтобы расположить войска наилучшим образом и объяснить предполагаемый порядок ведения боя. Когда наставник на время покинул молодых людей, они приступили к обсуждению.
– Нас про это можете даже не спрашивать, – зевнув, объявил Мэйо и приобнял за плечо рыжего алпиррца Плато. – Мы хороши в драке, а не в стратегиях.
– У меня есть пара идей, но хочу сперва выслушать остальных, – сказал Сокол, задумчиво потирая переносицу. – Юба, начни ты.
– Смиренно исполняю, Немеркнущий, – мулат говорил одновременно и с эбиссинским, и с афарским акцентом, но достаточно внятно, даже чуть резковато. – Здесь начертаны холмы, которые разрушат строй. Я обошел бы их справа, ударив во фланг неприятеля и послав конницу навязать бой с шеренгами его пехоты.
– Если бы я ехал в голубой военной короне, возглавляя войско, то ты не получил бы за сражение «Золотой похвалы»[11], – глаза Сефу сверкнули азартом. – Проследовав сюда, армия окажется в низине, а вражеские застрельщики займут наиболее удобные позиции. Будь впереди рвы, и этот котел станет смертельной ловушкой.
– Маневру слева мешает река. Видите, ее северный приток, который соединен с главным руслом обводным каналом? – младший из близнецов-итхальцев Ринат провел ногтем по синей полоске на папирусе. – Я читал о полководце Яхмосе, награжденном тремя «Золотыми львами» и пятью «Золотыми мухами», который пересадил часть войска на лодки, прикрытые подобиями виней[12] – навесами, собранными из досок, виноградной лозы и сырых воловьих шкур. Ночью он подкрался к неприятелю, атаковав внезапно и сокрушительно.
– Любопытная мысль! – воскликнул Мэйо. – Я сплавал бы на такой лодчонке по Инте к тому месту, где купается прекрасная Ифиноя…
Удивление, написанное на лице Юбы, было столь глубоким и искренним, что поморец осекся на полуслове.
– Тебе нравится моя сестра? – спокойным тоном поинтересовался царевич.
Сын Макрина ловко изобразил в голосе пылкую страсть:
– О, драгоценный покровитель, я не совру ни единым словом, когда скажу, что она нравится мне гораздо больше, чем все твои хранимые Тином братья!
– Ты даже не знаешь, как она выглядит, – улыбнулся Сокол.
– Шея тонкая, будто у серны, – нагло ответил Мэйо. – Лицо, осененное добродетелью. Теплота взгляда сравнима с благодатными лучами, что посылает небо в погожий весенний день.
– Выдумщик! – отмахнулся Сефу.
– Проныра! – фыркнул мулат. – Он случайно увидел портрет Ифинои, написанный Фокусом в подарок вашему дяде.
– От Мэйо надо тщательно прятать не только красивых родственниц, но и любые их изображения! – рассмеялся Плато, шутливо пихнув локтем черноглазого наследника Дома Морган. – Он вот-вот отменит помолвку и явно не против заключить новую.
– Люблю посещать свадебные церемонии и пиры, – Рикс мечтательно закатил глаза. – Сейчас бы повеселиться на славу, отведав гусиной печени и медового пирога…
– Давайте не будем о еде! – замахал руками алпиррец. – Я пропустил второй завтрак и успел заглотить только пару ломтиков сыра.
– Готов поставить свой пояс против стоптанных сандалий, что местные рабы льют мочу в чан с козьим молоком. Столь отвратительного сыра не подают даже нищим у дверей храмов, – брезгливо скривился Мэйо.
– Это ты сегодняшней поски[13] не пробовал, – фыркнул Плато с такой гримасой, будто разжевал зеленый лимон. – Клянусь честью, она воняет тухлятиной!
– Благодарю, я воздержусь от пития подобной дряни, – отпрыск Макрина снова зевнул. – Предпочитаю утолять жажду принесенным с собой вином.
– Это н-нарушение Устава, – подал голос Дий.
– Чтобы снять шкуру, нужно сперва