Разные авторы
Несерьезные дети
НЕСЕРЬЕЗНЫЕ ДЕТИ
Рассказы молодых писателей
Владимир ФОМИН
СЛЕСАРЯ ВЫЗЫВАЛИ?
– Сколько тебе дать? – спросил Комов, когда Юрка собрал инструменты.
– Оставь себе, – буркнул Юрка. – На мороженое…
Комов хмыкнул.
– Можно сказать, повезло… Хорошо иметь своего человека в среде водопроводчиков. Теперь только тебя будем вызывать. Кто где – знаешь?
– Васильев – в юридическом. Соколов и Панова в политехе. Васька в театральном, в Ленинграде…
– Ну? – удивился Комов. – Я не знал… Смотри‑ка ты, прорвался!.. А ты откуда знаешь?
– Сом сказал.
– А Сом где?
– В архитектурном.
– Сдохнуть можно! – сказал Комов. – У него же средний балл маленький! Как это он?
Юрка пожал плечами.
– А я в университете, – сообщил Комов. – На философском.
– Знаю, – кивнул Юрка. – Полякова говорила.
– Она в педе?
– Ага.
– Как у вас?
– Никак, – ответил Юрка. – Озеро высохло, лебеди улетели.
– Ясно, – сочувственно хмыкнул Комов. – Ты‑то поступал куда?
– Никуда.
– Ясно, – повторил Комов все так же сочувственно, и Юрка разозлился.
– Ладно, пошел, – сказал он. – У меня еще три вызова.
– Иди, – согласился Комов. – Надо бы собраться как‑нибудь…
– Ага…
Пока Юрка сбегал по ступенькам, Комов стоял на площадке и смотрел ему в спину.
Настроение у Юрки стремительно падало. Не то что бы он завидовал одноклассникам, ставшим студентами. Нет. Просто горько ему было, злился Юрка на судьбу. Вон Васька – артист! Всем ясно было, что он человек талантливый, хоть и учится так себе. Или Комов. В восьмом в летчики собирался, а в десятом просто помешался на этой философии, книжки сумасшедшие читал, даже на уроках. Юрка заглянул в одну и ничего не понял. «Критика чистого разума» она называлась. Ильясова рисовала здорово. Правда, не поступила. Но все равно это не так обидно. Ведь ясно, что у человека призвание. А у Юрки?
Юрка вздохнул. Надо же было уродиться таким бесталанным… Хоть бы математику понимать – пошел бы в инженеры. Многие пошли. А Юрка в этой математике ни в зуб ногой… Да и скучно. Железяки там разные… Мама говорила: иди в лесотехнический. У нее там знакомый есть. Юрка собрался было, но как представил, что он живет в лесу, один… Нет уж! Скучно без людей!
Юрка вошел в подъезд, поднялся на шестой этаж, позвонил.
– Кто там? – мгновенно ответили из‑за двери, будто давно уже стояли, притаившись, и ждали.
– Слесарь, – хмуро ответил он.
– Кто‑о? – испуганно переспросили за дверью.
– Слесаря вызывали?
– Зачем?
– Кран чинить.
– Нет! – произнесли за дверью с ужасом. – Никого я не вызывал.
– Ваша фамилия Скворцов?
Скворцов за дверью долго молчал, потом поинтересовался подозрительно:
– А вы откуда знаете?
– В заявке написано, – ответил Юрка, уже начиная сердиться. – Дом пять, квартира шестьдесят семь, течет кран, Скворцов Алексей Палыч…
– Это внук, – ответили из‑за двери с облегчением. – Его дома нет.
– Он мне и не нужен, мне кран нужен.
Но его не слушали, бормотали упрямо:
– Его нет дома, в институте он, придет в шесть…
«Сумасшедший, что ли?» – подумал Юрка и повторил:
– Да мне не нужен ваш внук…
– Приходите после шести…
– Да не могу я после шести, у меня рабочий день в пять кончается, понимаете вы?
– После шести…
– Тьфу! – топнул ногой Юрка. – Вы что, дедушка, рехнулись там, что ли?
– После шести…
– Послушайте, – Юрка вздохнул, – я ведь не играть с вами пришел! Может быть, вы, в конце концов, откроете дверь?
– Нет! – торжественно ответил все тот же голос. – Дверь я вам не открою!
– Ну и черт с тобой! – яростно сказал Юрка.
Он вызвал лифт. Лифт загудел, поднимаясь. В шестьдесят седьмой квартире тихо щелкнул замок. Потом еще один.
Дверь медленно приоткрылась на цепочке, и в темной щели возник настороженный старческий глаз. Он изучал.
– А документы у вас есть? – осведомился наконец недоверчивый старик.
– Какие еще документы? – огрызнулся Юрка. Ему тошно было: вот его призвание, ну надо же! Вот дело всей его жизни – беседовать с выжившим из ума стариканом! Люди все как люди, на лекции ходят, ума‑разума набираются, а он?.. Хоть бы в армию скорее забрали, что ли…
– Тогда не открою! – снова завелся старик. – Без документов, где это видано?
– Ну и не надо!
Подошел лифт и, громыхнув, встал.
– Погодите…
Юрка остановился, оглянулся.
– А вы правда из домоуправления?..
– Нет! – крикнул Юрка, выходя из себя. – Я гангстер, не видно, что ли? Грабить вас пришел!
Дверь захлопнулась. Щелкнули замки – один, потом второй.
«Ну и правильно, – ни с того ни с сего подумал Юрка. – Конечно, ей со мной неинтересно было… Ведь со мной даже поговорить не о чем… «Какой‑то ты серый…»
Это Аня Полякова Юрке летом сказала. Обидно сказала, но правильно. Дружили, дружили… С шестого класса. А потом все одноклассники выросли и стали интересными людьми, а Юрка почему‑то не стал. Нет у Юрки личности, обыкновенный он, серый… «Сам виноват! – сердито думает Юрка. – Надо было чем‑нибудь увлекаться, как все…»
– Постойте! – выкрикнули из‑за двери. – А вы из какого домоуправления, а?..
– Из вашего, – мрачно отозвался Юрка.
– А оно где находится?
«Еще и проверяет!» – раздраженно подумал Юрка и вошел в лифт, ничего не ответив ненормальному деду.
– Ну подождите, не уходите! – с тоской прокричали опять. – Вас как зовут?
Юрка вздохнул.
– Слесарь Кондратьев меня зовут.
«Лучше бы на завод пошел. Там хоть работа серьезная… Водопроводчиков у них не хватает! А мне‑то что? Согласился, дурак!..»
– Ну у вас хоть какое‑нибудь удостоверение личности есть, а?
– Характеристика для военкомата устроит? – хмыкнул Юрка.
– Дайте! – Дверь чуть приоткрылась. – Так… Погодите, за очками схожу.
Замки снова лязгнули, и Юрка остался стоять рядом с запертой дверью. Ситуация была дурацкая. Давно надо было уйти. Пусть бригадир разбирается.
Старик вернулся с очками, стал читать:
– «Дана Кондратьеву Юрию Васильевичу…» Вас Юра звать, значит. Так… Школу в этом году окончил… А чего в институт не пошел?
И этот туда же!..
– Не хотелось! – буркнул Юрка.
– Неправильно! – отозвался дед. – Сейчас все учатся. Сейчас без этого никуда. Алеша вот тоже учится… Это внук мой, то есть… С утра до вечера в институте пропадает, тяжело…
– Послушайте, дедушка, у меня сегодня еще два вызова, а рабочий день, между прочим, скоро кончится.
– У вас хорошая характеристика… – вздохнул старик. – А вы один?
– Один.
– А за углом никто не прячется?
– Вы что, издеваетесь? – взвыл Юрка. – Отдайте характеристику!
Дверь неуверенно открылась.
Старик был тщедушен и легок. Он смотрел настороженными глазами.
– Учтите, – предупредил он жалким голосом. – В шестьдесят девятой живет милиционер. У него пистолет дома есть! Если что… Вот сюда идите, кухня здесь.
В кухне было чисто, но неуютно как‑то. Юрка достал разводной ключ, занялся краном. Старик стоял рядом, наблюдал.
– А чего вы, Юра, стали слесарем? – робко поинтересовался он.
– Мечта у меня такая! – засопел от злости Юрка. – С детства! Родители умоляли в институт пойти: мол, учись, сынок, а я – нет! Хочу в водопроводчики – и все тут!
– Ты гляди… – сказал старик с уважением, и Юрке сразу стало неловко.
– Да нет… Шучу я, дедушка, – сознался он. – Просто способностей у меня никаких нет. Куда мне поступать?
– Что, совсем нет? – не поверил старик.
– Совсем, – вздохнул Юрка, орудуя ключом.
– Никаких?
– Ага… И учился я так себе.
– Что ж так‑то?
– Да уж так… Смотрю в учебник, а думаю про другое.
– Влюбленный, что ли? – догадался старик.
– Вроде того, – сказал Юрка. Ему вдруг стало легко со стариком. Все можно сказать. Ведь все равно они и не увидятся больше, а чужим людям легче рассказать про себя, Юрка давно заметил.
– А она?
– Аня?
– Ну да, Аня. Она как?
Юрка махнул рукой.
– А говорил ей? Может, она и не знает, а? А узнает, да и…
– Нет, – сказал Юрка. – Неинтересный я человек. И призвания у меня никакого в жизни нет.
– Ишь! Бабы эти! – вздохнул старик. – Интересных подавай им! А что им интересно – сами не знают!
– Она знает, – заступился Юрка. – Ну вот, все в порядке. Тут работы‑то на пять минут, вы мне дольше не открывали.
– Да ты извини, – сказал старик. – Сижу тут один да один целыми днями… До чего только не додумаешься! Ты что, уходишь уже? А, Юра?
– Ну да, у меня ж еще два вызова.
– А может, чайку?
– Некогда.
– С медом. Дочка прислала, а?
– Спасибо, я мед не люблю.
– А с вареньем? Клубничное! Мне Клавдия, соседка, принесла, да я не ем. А Лешка его не любит.
– Работа, дедушка.
– Может, зайдешь когда? – неуверенно сказал старик. – А?
– Зайду.
– Ведь не зайдешь, – вздохнул старик. – А может, водочки тебе налить? У Лешки есть, я знаю, где он прячет.
– Я же на работе, – напомнил Юрка. – Да я зайду, правда. Вот будет поблизости вызов – обязательно…
– Слушай, а если я вызову, а? – придумал вдруг старик, радуясь своей хитрости.
– А что? – засмеялся Юрка. – Вполне.
– Так я тебя завтра вызову, а?
– Лады.
– Ну, до завтра! – сказал старик. – Не обмани! Это… Меня Павел Иваныч зовут, запомни…
– До свидания, Павел Иванович.
Дверь хлопнула, щелкнули замки.
До конца рабочего дня оставалось полтора часа. Юрка вызвал лифт, вознесся на последний этаж, позвонил.
В квартире надрывался магнитофон, но к двери никто не подходил. Юрка толкнул дверь, и она подалась.
– Есть кто? – крикнул он в содрогающуюся от музыки квартиру.
Никто не ответил, хотя люди в квартире явно были. Юрка вошел.
Квартира была захламленная, беспорядок сразу бросался в глаза. Здесь было не просто не прибрано, а похоже, будто произошло стихийное бедствие.
Юрка выключил магнитофон и поинтересовался в наступившей тишине:
– Слесаря вызывали?
Опять никто не ответил, только портьера дрогнула.
Он подошел к окну и отдернул штору. Там стоял взъерошенный мальчик лет десяти и круглыми глазами смотрел на Юрку.
– Ты чего здесь делаешь? – спросил Юрка сурово.
– Живу, – тихо ответил мальчик.
– А почему не отзываешься?
Мальчик молчал.
– Ну? Испугался, что ли? Я из домоуправления.
– Да знаю, – ответил мальчик. – Ты слесарь. Это я вызвал.
– Ну, слава богу, – хмыкнул Юрка. – Я думал, опять за бандита примут… Показывай свой засор.
Мальчик повел его в ванную. Там тоже был кавардак, прямо на полу валялась гора нестираного белья, а ванна была доверху наполнена грязной водой.
– Да‑а… – протянул Юрка. – Это вы даете! Что сами‑то не прочистили?
Мальчик пожал плечами:
– Я не умею.
– А отец тоже не умеет?
– А он… Я ему не говорил.
– Что ж, он и не умывается, не видит?
– Умывается, – ответил мальчик. – Только он не замечает…
– Пьет, что ли? Ну‑ка, принеси мою сумку.
– Нет… Просто…
Мальчик послушно сходил за Юркиной сумкой, принес.
– Что просто? – сердито спросил Юрка.
Мальчик не ответил.
– Ну?
– Чего «ну»! – взвился мальчик. – Не твое собачье дело!
– А чего ты на меня орешь? Устроил засор, да еще и орет тут! – растерялся Юрка.
Вода, булькая, уходила.
– Ну, вот и все. Запирайся, крикун…
– Замок не работает, – не поднимая головы, сказал мальчик.
– Это не работает, то сломалось… Сумасшедший дом какой‑то… – пробурчал Юрка. – Который час, ты хоть можешь сказать?
– Не знаю… Часы стоят…
– Ну звякни в «точное время».
– Папа телефон оборвал, – пробормотал мальчик, глядя под ноги.
– Сумасшедший дом… – повторил Юрка. – У вас тут что, землетрясение было, что ли?
– Нет, у нас мама умерла, – тихо ответил мальчик. Немного подумал и уточнил: – Месяц назад…
– Та‑ак… – сказал Юрка. – Вон что…
Они постояли рядом, помолчали.
– Ну, так… – Лицо у Юрки стало почему‑то хмурым, он оглядел беспорядок. – Быстро бери веник… Давай‑давай, – подтолкнул он мальчишку. – И живо, чтоб здесь все было убрано, ясно? Развели тут! Смотри, банки с вареньем прямо возле кровати расставил! И со стола, со стола тоже убирай!
Пока мальчик уныло махал веником, Юрка подключил телефон, узнал время, завел часы и принялся за входную дверь.
– Живей давай, – скомандовал мальчику. – Я уже заканчиваю… Целыми днями так и сидишь в свинарнике?
– Так и сижу! – огрызнулся мальчик. – Тебе‑то что?
– А ничего! Есть хочешь?
– Нет…
– Врешь!
– Ничего я не вру, – угрюмо отозвался мальчик. – Я варенье ем, мама наварила… – И заплакал.
– Собирайся.
– Зачем?
– Затем! Почему за шторой стоял?
– Страшно, – сказал мальчик, шмыгнув носом. – Сижу тут… Никого нет… Папа придет вечером, закроется у себя и молчит… В темноте. И тихо очень…
– Куртку можешь не надевать. Ключ возьми. Пошли.
Они спустились на шестой этаж, и Юрка снова позвонил в шестьдесят седьмую.
– Кто там? – мгновенно отозвались за дверью.
– Это я, Юра.
Дверь распахнулась.
– Надумал‑таки!
– Вот… – неловко сказал Юрка. – Братишку привел… У меня еще один вызов, а девать его некуда.
– Так оставь! – обрадовался старик. – Мы с ним чай будем пить, а? Как зовут‑то?
– Павлик, – тихо сказал мальчик.
– И меня Павлик, – засмеялся старик. – Останься, Павлик, посидим, чаи погоняем, а?
Мальчик неуверенно взглянул на Юрку.
– Да ты на него не гляди, – торопливо заговорил старик. – Чего тебе с ним по квартирам‑то бегать, разве интересно? Останься!
– Ладно, – сказал мальчик.
– Юра, а долго тебе еще? – спросил старик осторожно.
– Да нет…
– А то пусть сидит, пока хочет, а? Домой‑то и сам дорогу найдет, не маленький.
– Найдешь? – спросил Юрка.
Мальчик кивнул.
– Сиди, пока не надоест! – весело сказал старик. – Лешка‑то придет да уйдет сразу… Ну, ясно, дело молодое… А ты правильно, Юра… Ты приводи его ко мне, когда некогда тебе с ним… Ну, чего стоишь в коридоре, проходи!
Мальчик шагнул, а старик все подталкивал его в глубь квартиры, даже дверь забыл запереть.
Лифт Юрка вызывать не стал, побежал вниз по лесенкам.
На улице почти началась весна, было пасмурно, свежо, подкрадывался вечер.
Юрка торопливо шагал через двор по раскисшему снегу. «Правда, хоть бы в армию скорей, – думал он. – Работа какая‑то дурацкая…»
Еще он думал о людях, которые живут вокруг, большие, маленькие, довольные и печальные, умные и глупые, разные, а он, Юрка, бродит среди них и чинит краны и унитазы… Разве это жизнь?
«А может, оно у меня еще прорежется – призвание это…» – печально думает Юрка и звонит в очередную квартиру.
– Кто там? – спрашивают его.
– Слесаря вызывали? – отвечает он.
Московская область,
г. Загорск
Нина ОРЛОВА
КЛЯТВА ГИППОКРАТА
В детстве мы с Борей Горбылем (Борис Горбылевский – мой лучший друг!) мечтали быть золотоискателями. Летом мы целыми днями торчали на берегу узенькой, как ручей, речушки, протекавшей через наш город, и в поисках золотой жилы промыли, наверно, целую гору золотистого речного песка.
А когда мы стали взрослыми (это случилось в прошлом году и совершенно для меня внезапно), то поступили в медучилище – учиться на зубных врачей.
Почти два года мы с Борей посещаем училище, а до конца еще столько же веселеньких дней, заполненных изучением муляжей и костей, походами на операции, в зубной кабинет и в морг.
Иногда на меня нападает отчаяние.
– Боря, – говорю я горестно, – Боря, еж‑колобок! Мы же мечтали быть золотоискателями, найти свое Эльдорадо, а будем зубными врачами… Рвем отсюда когти, пока не поздно!
Но Боря никогда не меняет своих решений, он не знает сомнений. Он смотрит решительно и деловито, он знает все на десять лет вперед, с ним все кажется простым и ясным, как дважды два, он – вот такой мужик! И я успокаиваюсь и опять согласен таскаться за компанию с ним в это, пропади оно пропадом, училище, раз уж ему загорелось стать зубником…
– Наше золото от нас не уйдет, – каждый раз утешает он меня, расставляя на доске старенькие шахматы или, как сегодня, когда мы сидим у меня и готовимся к завтрашнему зачету, делая крепкими, плечистыми буквами краткие выписки из учебника. – Только мы не будем такими дураками, как были в детстве. Помнишь, песок в речке промывали?..
Мы дружно смеемся, это наше самое смешное воспоминание о детстве.
– Слушай, Шурик, – говорит Боря, переписывая из учебника таблицу состава крови, – ты все еще влюблен в Люду Потемкину?
– Нужна она мне! – пожимаю плечами я. – А ты?
– Пожалуй… – задумчиво отвечает Боря. – Ты знаешь, у нее, оказывается, семья такая интересная: мама глазник, а отец заведует урологией.
– У тебя что, камни в почках или бельмо на глазу, что тебе это интересно?
– Да нет, Шурик, я здоров, – вздыхает Боря, захлопывая учебник. – Я завтра ее в кино собираюсь пригласить…
– Хоть сто раз! – отмахиваюсь я. – Подумать только, что из‑за этой цацы мы с тобой чуть врагами не сделались!
– Ну, я пошел, – говорит он и исчезает за дверью.
На следующее занудное мартовское утро я опаздываю на занятия: бегу бегом мимо бани, базара, зеленой от пят до маковки церквушки на улице Буденного, пролезаю через заборную дыру в парк культуры и вижу впереди на аллее сердитую фигуру Бори.
– Горбыль, подожди! – кричу я.
Но Боря не останавливается, он терпеть не может опаздывать. Я догоняю его только у нашего первого корпуса.
– Ты что, тормоза дома забыл? – сердито спрашиваю я. – Остановиться не можешь?
– А ты врачом или пожарником собираешься стать? – тоже сердится он. – Анна Ивановна, второй звонок был?
– Был, был! – шумит вахтерша. – Бегите скорей!
Первая лекция – анатомия.
– Здравствуйте, детоньки, – не глядя, приветствует нас анатомичка, направляясь к кафедре, прямая и торжественная, как Александрийский столп. – Сядьте прямо, закройте учебники, перед смертью не надышишься. Снимите со скелета шляпу и пиджак. Мне эта шутка кажется слегка устаревшей. Дежурные, потрудитесь, – кивает она в сторону притаившегося в углу, у стенгазеты «Медик», скелета.
Я (мы с Борей как раз дежурные) раздеваю скелет, вынимаю из его решительно сжатых зубов сигарету и сажусь на место.
– Так, – миролюбиво обращается к нам анатомичка, – а теперь приступим к новой теме. Сегодня, а также и на следующей лекции мы будем изучать кости черепа…
– А когда же зачет будем сдавать? – интересуется кто‑то из аудитории. – Вы же говорили, что зачет сегодня…
– Зачет будете сдавать после занятий, – бесстрастно объявляет Валерия Дмитриевна. – Итак, детоньки, кости человеческого черепа, как известно…
Тут, взяв указку, она поворачивается к доске, затем обводит глазами голый, пустой стол и останавливает взгляд на нас с Борей.
– Дежурные, где пособия? – стараясь быть спокойной и покрываясь от этого пятнами, спрашивает она.
Наступает глубокая тишина. Валерия Дмитриевна садится, и все мы молчим как рыбы целую минуту.
– Ну что ж, – как бы превозмогая самое себя, шепчет Валерия Дмитриевна, – будем заниматься без пособий…
Бедная анатомичка! Все знают, какой для нее удар – рассказывать вслепую. Рассказывать, не поглаживая при этом косточку, о которой она повествует, не совершая увлекательнейшего путешествия по ее впадинам и бугоркам с простоватыми русскими и длинными, чеканными названиями на латыни.
– Валерия Дмитриевна, – начинаю я свою повторяющуюся от дежурства к дежурству песню. – Можно, мы сейчас за ними сбегаем?
– Валерия Дмитриевна‑а‑а… Ну пожалуйста‑а‑а… – бубнит вся группа. – Мы так не запомним!
– Хорошо! – соглашается Валерия Дмитриевна. – А пока дежурные будут ходить, я вас поспрашиваю.
Тридцать три девчоночьих вздоха провожают нас до дверей.
Лаборатория – узкая, темная комната с треугольным потолком – находится во втором корпусе, через дорогу. В одних халатах (наша форма, наш мундир!) мы перебегаем улицу.
– Как ты думаешь, – спрашиваю я у Бори, – нижнюю челюсть брать? – и откладываю в сторону все, что, по моему мнению, есть кости черепа.
– Да вот же наш ящик! – торопится Боря. – Лаборантка сама все отложила…
Мы мчимся обратно, смущая зрение прохожих вызывающе яркими изображениями черепов на таблицах, а слух – выразительным стуком височных костей о затылочную, затылочной – о лобную и так далее…
Еще на лестнице мы слышим громкий смех, доносящийся из нашей аудитории.
– Наверно, Зиночка отвечает, – предполагаю я.
– Так, – говорит Валерия Дмитриевна Зиночке, не обращая внимания на нашу возню (я развешиваю таблицы, Боря выгребает кости из ящика), – и все же, детонька, вы не ответили на мой вопрос: как правильно транспортировать тяжелобольного?
Зиночка, вконец запутанная этим коварным вопросом, смотрит прекрасными серыми глазами на свою мучительницу.
– Ну… их кладут на носилки… – медленно вспоминает она.
– Допустим, – ласково поддерживает ее Валерия Дмитриевна.
– И… выносят…
– … вперед ногами, – подсказывает кто‑то.
– Вперед ногами! – уверенно заканчивает Зиночка.
Девчонки хохочут, как сумасшедшие, мы с Борей тоже в полном восторге – ох уж эта Зиночка! Одна Валерия Дмитриевна остается невозмутимой.
– Садитесь, детонька, – говорит она красной от горя и стыда Зиночке. – Если вы и далее будете так учить, вам ничего другого и не придется делать.
Зиночка отправляется на место. В это время с улицы доносится похоронный марш. Эту душещипательную мелодию нам приходится слушать довольно часто. Дело в том, что медучилище располагается недалеко от кладбища, как раз по пути к нему.
– Зиночка, это не твоего больного везут? – участливо спрашивает Люда Потемкина (наша с Борей общая любовь на первом курсе).
Все снова радостно хохочут.
– Думаю, шутки тут неуместны, – сурово перебивает нас анатомичка. – Итак, новый материал…
Наконец‑то можно вздохнуть спокойно!
Пока Боря конспектирует кости черепа, я сижу и думаю о том, например, зачем я сижу здесь. Ведь мне глубоко безразличны кости черепа. И все остальные – тоже. Мне скучно и противно смотреть на человека с этой стороны. Потому что человек – это вовсе не кости, не система кровообращения, не железы внутренней секреции, а… Ну, не знаю… Душа, что ли? Я люблю бродить по улицам и заглядывать в глаза… Боря говорит, что это потому, что у меня затянувшееся детство, а человек должен заниматься серьезным делом, не тратя время на глупости. Я верю Боре, он умный и все знает. Поэтому я готов заглядывать людям не в глаза, а в рот. Я сижу на лекции и не слушаю. Множество мыслей, смешных, глупых, грустных, тихих, странных, бесшумно, словно солнечные блики, мелькает у меня в голове. Мне часто кажется, что мысли делаются из света…
В апреле наша группа пошла на практику.
Мы должны были пройти четыре отделения – терапию, кардиологию, детское отделение – и затем попасть на весь июнь в нашу святая святых – зубной кабинет, но я добрел только до кардиологии.
Когда мы с Евдокией Петровной, процедурной сестрой, начинали делать уколы, ко мне устанавливалась целая очередь. Больные считали, что у меня легкая рука. Я колю так, что они улыбаются. Мне думается, что если бы я этих сердечников колол по утрам спящими, они бы так и продолжали спать до самого обхода, даже не вздрогнув. А как я ставлю банки! С этими банками меня вообще заколебали: только подхожу утром к посту, а кто‑нибудь из больных уже начинает клянчить:
– Санечка, поставишь вечером банки?
Ей‑богу, я не сочиняю! Руки у меня оказались способные, только меня эти успехи не греют: медицина ведь мне до лампочки, а клятва Гиппократа кажется самым натуральным выпендрежем: «Клянусь Аполлоном, врачом Асклепием, Гигией и Панацеей и всеми богами и богинями, беря их в свидетели, исполнять честно…» – ну и так далее, такая же мура!
Я просто думаю: какой толк от того, что Евдокия Петровна страсть как влюблена в свое дело, если вот уже двадцать лет у больных от ее уколов в глазах чертики пляшут?
Однажды утром я сидел за сестринским столом и разбирал кучу бумажек – вчерашние анализы, которые только что принесли из лаборатории. Их нужно было подклеить к историям болезни до утреннего обхода.
– Привет, медбратик, – услышал я за спиной звонкий, насмешливый голос и, обернувшись, увидел девочку лет пятнадцати.
У нее были каштаново‑лиловатые волосы, схваченные огромным бантом на макушке, и то ли из‑за банта, то ли оттого, что утро было летнее, ясное, глаза ее казались очень синими и большими, будто на портрете. Только они были живые. Девочка была необыкновенно тоненькая, а кожа у нее – прозрачно‑золотистого цвета, который был скорее свет, чем цвет… Невозможно было представить, чтобы кто‑нибудь когда‑нибудь дергал ее за косы, бросал в нее снежками, ставил ей двойки… Как к ней прикоснуться?.. И такими ненужными, неправдоподобными, далекими показались вдруг лекции Валерии Дмитриевны: кости черепа, грудная клетка, кости таза…
– Или вас лучше называть сестричкой? – весело спросила она, встав рядом со мной.
Я удивился ее обыкновенному, «человечьему» голосу и ответил, притворяясь, будто принял ее за обыкновенную девочку:
– Называйте меня Санечкой – меня здесь все так зовут.
– А меня все зовут здесь Любочкой, – засмеялась она и заговорщически прошептала: – Посмотрите, пожалуйста, мой анализ крови…
– Нет, Марья Ивановна будет ругаться, – сказал я. Мне хотелось, чтоб она еще не уходила. Может быть, стала бы меня уговаривать.
– Марья Ивановна в приемном покое, я сама видела, как она туда спускалась.
– Все равно нельзя, – отвечал я.
– Ну пожалуйста!.. – сказала она.
– Как фамилия? – вздохнул я, строя из себя великомученика в белом халате.
Норму – чего в крови сколько – Валерия Дмитриевна заставила нас вызубрить назубок, так что в анализах я, можно сказать, разбирался…
Я нашел бумажку с фамилией девочки. Хуже не придумаешь!.. Черт знает сколько лейкоцитов, пониженное РОЭ, уменьшенный гемоглобин… Но не зря же прямо передо мной два года висел плакат: «Наша медицина – самая гуманная».
– У‑у‑у! – ухмыльнулся я, вкладывая бланк с результатом анализа в историю болезни. – Не кровь, а шампанское! С такой кровью вы обречены на вечную жизнь, Любочка!
– Да? – засмеялась она.
Я вдруг ощутил внутри горячее сияние нежности, восторга и желание немедленно засмеяться вместе с ней и запомнил это, испуганно и удивленно чувствуя возникновение странной, сумасшедшей, беспричинной радости и интереса к жизни…
– Ты впервые целуешься? – спросила она.
– Да, а ты?
– И я.
На самом деле я уже целовался. Но тогда это было совсем другое, это не считается… Да, не считается!
– Тебя не будут ругать, что я здесь?
– Не знаю. Мне все равно, – шепчу я.
Мы сидим в процедурной, среди кипящих и шипящих в темноте стерилизаторов со шприцами и системами для переливания крови.
– Одна из них – для тебя, – говорю я, открывая крышку большого стерилизатора. – Завтра тебе будут переливать кровь.
– Ой, я боюсь… – шепчет Любочка. – У меня же вен нет.
– Ерунда. Валентина Георгиевна будет переливать. Если надо, она и у шкафа вены найдет.
Любочка смеется, и я смеюсь вместе с ней. Я едва вижу ее лицо. В процедурной темно. У меня ночное дежурство. Марья Ивановна, в паре с которой я дежурю, ушла поболтать в приемный покой, и мы с Любочкой впервые вдвоем ночью. Прошло две недели с того дня, как я увидел ее впервые и полюбил. История ее болезни стала теперь для меня единственным чтением, достойным интереса. Электрокардиограммы, артериальное давление, анализы крови на всевозможные реакции, мрачные закорюки консультирующих врачей, ординаторов, профессоров по сто раз на дню меняли бой моего сердца, мое давление. Я со страхом вслушивался в разговоры всей этой «похоронной команды», как я злобно называл целую стаю врачей, каждое утро выпархивающую из Любочкиной палаты. Никто из них не надеялся на – глупо было бы сказать – ее выздоровление, но хотя бы – улучшение… А профессор Петрушевский из института кардиологии даже называл точный срок – два с половиной месяца.
«Тоже мне господь бог! – бесился я в одиночестве. – Предсказатель! Самому‑то тебе сколько осталось, старый комод!..»
«Целый лист назначений! – сходил я с ума, проглядывая историю болезни. – А диагноз так и не выяснен!..»
– Санечка, а я не верила, что на свете есть любовь… – шепчет Любочка, положив голову мне на плечо.
– Как же нет, – бормочу я, целуя ее глаза, – когда тебя и зовут Любовь… Можно я потрогаю твои волосы? Они у тебя такие… сказочные…
В это время в коридоре раздаются торопливые шаги.
– Есть тут кто? – слышу я голос шефа, который дежурит с нами этой ночью.
– Есть, – рванулся я к двери.
Но он уже успел включить свет.
– Что здесь делает больная? – Он хмуро смотрит на Любочку. – Ладно, об этом потом. В первой палате плохо больному Голикову, со стенокардией. Сделайте эуфиллин и дайте кислород.
«Кислород‑то зачем?» – думаю я. Набираю в шприц эуфиллин и бегу в первую палату.
– Сейчас вам станет лучше, – говорю я, вынув иглу из вены.
– Я знаю, – улыбается он, тяжело дыша. – Не в первый раз… Укольчики‑то где учился ставить?
– У меня просто рука легкая, – улыбаюсь я. – Сейчас кислород принесу.
– Бог с ним, с кислородом, не надо. Уже прошло. Теперь буду спать, как Илья Муромец…
– Я минут через десять зайду, посмотрю, – говорю я. – Спокойной ночи.
Я прошел по палатам – все было тихо. Вернулся в первую – Голиков действительно спал. Хороший мужик. Сердечники вообще редко бывают занудами.
Любочка по‑прежнему сидела на кушетке и рассматривала тетрадь назначений.
– Саша, мне укол вычеркнут, а Евдокия Петровна утром делала… Почему?
– Потому что тебе его отменили уже после обеда, – на ходу придумываю я.
Шею бы сломать этой Евдокии. Ведь еще вчера отменили!
Я хотел отослать Любу спать, но вместо этого снова уселся рядом с ней, и теперь мы целовались уже при свете, пока на лестнице не послышались шаги Марьи Ивановны, возвращающейся из приемного покоя.
– До утра, – сказал я.
– Что это она тут делала? – поинтересовалась Марья Ивановна, выключая стерилизатор.
– Снотворного просила, уснуть не может, – соврал я.
Утром, на пятиминутке, шеф был злой как дьявол. Сначала он дал нагоняй санитарке, за то что она спала ночью в коридоре на раскладушке, да еще и храпела. Потом отругал Марью Ивановну, за то что она слишком долго сдает сводки в приемный покой. И наконец добрался до меня.
– Так! – сказал он. – Ну а теперь о нашем юном донжуане! – Он вперился в меня своими зенками. – Я здесь не позволю заводить шашни с больными! Сегодня Таня, завтра Маня, а послезавтра меня снимут с работы!
– А вы очень боитесь потерять пост заведующего? – зло спросил я.
Уж что‑что, а дерзить всем этим взрослым я еще в младших классах умел.
– У нее больное сердце! Ей ночью спать надо! – взревел шеф.
– Да? – заорал я на него. – А кроме того, что сердце у нее больное, вы еще что‑нибудь знаете? Как вам вообще это удалось установить? По справочнику для фельдшеров, который валяется у вас на столе?
Я их всех ненавидел! И их, и эту их медицину!
– Вон! – взбешенно сказал он. – Наглец! Не видать вам зачета по практике, как своих ушей!
Но я еще не все сказал.
– Да плевать мне на ваш зачет! – крикнул я. – Какого черта вы пичкаете ее таблетками, если даже не можете установить точного диагноза!
– Выведите его! – приказал шеф.
Меня вывели.
– Хорошо, что она выбрасывает эти ваши таблетки за окошко! А то бы давно отравилась! – крикнул я уже из коридора. – Коновалы проклятые!
Господи! Конечно, я понимал, что никто, никто – ни лечащий врач, ни шеф, ни профессор Петрушевский – ни в чем не виноват. Но я все равно их ненавидел! Эта высокомерная уверенность и мудрая смиренность взрослых лиц была ненавистна мне еще с тех пор, как умерла моя мама… И все они смотрели тогда так же – уверенно и смиренно… Но об этом я вообще не хочу говорить. Все! Все!
В тот же день ко мне прибежал Боря.
– Ты с ума сошел! – зловеще произнес он с порога. – Ты что натворил?! Зачем ты с шефом поругался?
– Пусть не лезет не в свое дело! Тоже еще общественный обвинитель нашелся!
– Он классный мужик! – сердито закричал на меня Боря. – И хороший врач! И в газете про него статья была! С фотографией! А ты кто? Ты кретин!
– Плевать!
– Тебя же вытурят, ты что, не понимаешь?
– Плевать! – Повторил я.
– Саня, еж‑колобок! Ты сдвинулся? Ты же жизнь себе ломаешь!
– Плевать!
Боря подскочил ко мне, схватил за воротник.
– Кретин! – зло сказал он. – Приди в себя! Зачем тебе это надо? Она умрет через месяц!
Я ударил его и бил бы еще, но он был сильнее. Он оттолкнул меня и ушел.
– Идиот! – сказал он, уходя.
На этой же неделе я забрал документы из училища. Не надо, не надо мне этой медицины! Что я буду делать дальше, я не знал и не думал. С Любочкой мы виделись каждый день. Когда было пасмурно и ее не отпускали на улицу, мы целовались на лестнице, часами простаивали на площадке у окна, глядя, как тусклая пыль оседает на деревья и делает их зеленые кроны мышино‑серыми. А в теплые дни мы бродили по больничному саду. Мы разговаривали. О том, что я теперь буду делать, и что будет делать Любочка, и что мы будем делать, когда ее выпишут. Мы хохотали над всеми этими – в белых халатах!
– Они думают, что я скоро умру, – сказала однажды Любочка.
– Они дураки! – засмеялся я. – Ничего не понимают!
– Да! Я не умру никогда! Знаешь, я так хорошо себя чувствую, Санька! Я даже по лестнице поднимаюсь – и ничего! Ни за что не умру, глупые они! – Она засмеялась. То есть умру… Но… когда‑нибудь… Как все!
Глупость врачей развлекала нас, мы их презирали, и Любочка их не слушалась. Они, вероятно, и сами поняли, что дали маху, Любочку не ругали, а меня, хоть я и наскандалил тогда на пятиминутке, всегда пропускали – и даже без халата.
Жизнь была прекрасна, Любочка сказала, что мне надо поступить в институт, чтобы меня не забрали в армию, потому что ей без меня будет скучно. В какой институт? Мне было все равно. Я был уверен, что поступлю.
Тридцатого июня у Любочки был день рождения. Ей исполнялось семнадцать.
У нас на этот день был свой тайный план.
Вечером, через час после отбоя, когда наконец совсем стемнело, Люба спустилась на первый этаж, где на лестнице за лифтом было открыто окно.
Я помог ей выбраться, и вскоре мы были за воротами, на свободе.
Мы прошли по набережной и спустились на дикий пляж.
– Здесь нас никто не найдет, – сказал я.
– А нас и не будут искать, – засмеялась Любочка. – Я написала Марье Ивановне, что я с тобой. Так что до утра они ничего не будут предпринимать. А в шесть я вернусь.
Мы уселись на огромный теплый камень.
– С днем рождения! – сказал я, обняв ее.
– С днем рождения, – ответила она и притихла.
Потом мы развели костер. Любочка стояла перед ним неподвижно, смотрела в огонь, и мне снова не верилось, что к ней можно прикоснуться…
В пять мы отправились назад.
– Санечка! Как хорошо! – Она вскочила на ступеньки к набережной. – Я храбрый заяц, я никого не боюсь! – закричала она радостно.
Я проводил ее до больничных ворот.
– Позвони после взбучки, – сказал я.
– Ага!
Дома я повалился на кровать и сразу уснул крепко и сч<