01.08.2019 от l
Боже, какая судьба! Родился в Тбилиси в 1921 году. Один из древнейших и славнейших княжеских родов, фамилия восходит к «амир-эджиб», то есть один из ближайших советников царя с правом посещения во всякое время. Старшая сестра — Родам Амирэджиби, знаменитая московская красавица, жена Михаила Светлова, ушедшая от него к беглому ядерщику Бруно Понтекорво. В семнадцать лет потерял отца, репрессированного и убитого во время следствия. Мать получила десять лет. В 1944 году участвовал в студенческой политической группе «Белый Георгий», прокурор требовал смертной казни, три месяца он пробыл в камере смертников, но получил 25 лет. Трижды бежал, в третьем побеге по поддельным документам умудрился стать в Белоруссии директором завода, но разоблачён и опять посажен. Участвовал в прославленном Норильском восстании в 4-м отделении Горлага. После его подавления отправлен в Берлаг, особый лагерь Дальстроя для опаснейших государственных преступников. Освобождён только в 1959 году.
Печатается как писатель с 1962-го (книга рассказов). В 1975 году публикует в Тбилиси (спустя год — по-русски в собственном переводе) самый известный грузинский роман XX века «Дата Туташхиа», получает за него все мыслимые национальные награды и Госпремию за собственный сценарий, лёгший в основу культового сериала «Берега». В 1994 году издаёт долгожданный второй роман «Гора Мборгали» («Егор Непоседа»), имевший огромный успех в Грузии и России, опять в автопереводе. В 2005 году публикует третий и последний, пока не переведённый роман «Георгий Блистательный», из XIV века. Последовательный антикоммунист, умеренный националист. В девяностые издавал газету «Обновлённая Иверия», создал независимый телеканал, оказывался в оппозиции ко всем властям, дружил только с Шеварднадзе. В последние пять лет жизни лишился голоса из-за рака горла, который тоже преодолел. Резко критиковал в печати режим Саакашвили.
В 2010 году постригся в монахи под именем Давид, получил личное благословение патриарха Грузии на то, чтобы пребывать в миру и продолжать творческую деятельность (работал над автобиографией). Уход в монашество объяснял тем, что не нашёл ответов на свои вопросы о смысле мироздания и цели человеческой жизни, а потому решил предаться в руки Бога. На известном снимке Юрия Роста запечатлён с огромной — во всю грудь — татуировкой святого Георгия на коне, сделанной в лагере: считал святого Георгия своим покровителем, благодаря которому только и выжил в невероятных перипетиях своей судьбы. Умер в 2013 году в возрасте 92 лет, похоронен в пантеоне на горе Мтацминда.
Попробуйте представить этот набор реалий в русском исполнении: тюремный опыт, татуировка во всю грудь, глубокая религиозность, монашество, национализм, — и на вас повеет прежде всего шансоном, какой-то глубокой и опасной пошлостью. И вы поймёте, почему лучший грузинский прозаик — думаю, объективно лучший за всю историю наблюдений, несмотря на сильную конкуренцию в лице Думбадзе, Чиладзе, Панджикидзе, — смог состояться в Тбилиси и почему ни в какой другой среде он немыслим. Вероятно, дело прежде всего в том, что в России и патриотизм, и вера, и коммунизм, и антикоммунизм предельно опошлены неискренностью, то есть никто ни во что не верит, и для криминального авторитета, и для коммуниста одинаково естественны стали показная религиозность и фальшивый надрыв. В Грузии тоже всё это есть, кто спорит, но некоторые понятия там сохраняют смысл. Поэтому романы «Дата Туташхиа» и «Гора Мборгали» могли быть написаны там — и стали фактами великой европейской литературы, — а в России подобная литература немыслима с XIX века, хотя есть свои шедевры и свои титаны.
Общеизвестно, что национальные литературы в СССР обладали некоторыми преференциями как признаки торжества ленинской национальной политики. Им дозволялись отходы от соцреализма, некоторый авангардизм, социальная критика; литературные журналы — такие, как «Литературная Грузия» или «Даугава», — могли публиковать то, что в центре по разным причинам не проходило, например, уникальные материалы по Серебряному веку; увы, иногда давался зелёный свет произведениям откровенно слабым — лишь бы «национальный кадр», — поэтому разброс уровней в публикациях был больше. И у бездари, и у недозволенного гения шансы опубликоваться были выше. Вот почему к республиканским публикациям в Москве относились с определённым недоверием — велик был шанс, что перед нами нечто ниже планки; зато бывало, что с тех же национальных окраин приходили шедевры, которые даже не переводились на русский, — как «Собор» Гончара или «Евангелие от Иуды» Короткевича. Когда появился роман никому толком не известного Чабуа Амирэджиби (это вам не Тбилиси, где, по воспоминаниям его соседа Окуджавы, он уже в сороковые был фигурой легендарной), сенсации никто не ждал. Но очень быстро — я хорошо это помню — публикация в «Дружбе народов» стала не доставаема, а на кухнях заговорили о великом грузинском романе, о новом Маркесе, о небывалой философской прозе, словно прямо из восемнадцатого века, если не раньше. В 1980 году вышла экранизация — семисерийный фильм «Берега», — и Отар Мегвинетухуцеси, великий грузинский артист с почти непроизносимой фамилией, стал без преувеличения кумиром миллионов.
Люди, везде отыскивавшие антисоветчину (в семидесятые) и русофобию (сейчас), в нашем обращении к грузинской тематике увидят фронду, и это естественно — они везде её видят, но надо признаться: очередное обострение и без того негладких отношений с Грузией заставляет с интересом вглядеться в эту вроде бы соседнюю, а на самом деле такую далёкую от нас культуру. Я, пожалуй, и готов бы признаться, что культурно разделить Украину и Россию для меня самого непросто: потому что языковая близость налицо; конечно, формула «мы один народ» выглядит откровенно имперской — особенно для народа, который этой общности не хочет, — но для такого заблуждения есть хотя бы основания. Грузинское же искусство, грузинское сознание, грузинский кодекс чести — нечто совершенно от нас отдельное, несмотря на годы братства и на традиции грузинского радушия.
Грузинская проза гораздо ближе к латиноамериканской традиции, нежели к русской; грузинское кино гораздо больше похоже на французское, нежели на русское; грузинский театр куда ближе к Брехту, чем к Станиславскому, — ну и так далее. Между Россией и Грузией, оказавшихся в XX веке под общим коммунистическим гнётом, весьма мало общего, кроме этого гнёта; это действительно некий шок, и боюсь, прав Резо Гигинеишвили, очень значительный грузинский режиссёр, иногда снимающий ради заработка российские комедии (а в свободное время — шедевры вроде «Заложников»): «Боюсь, грузина в России могут полюбить, только если он немного идиот». Настоящая грузинская культура — такая, как трилогия Тенгиза Абуладзе или ранние фильмы Иоселиани, — была тут не более доступна, чем Жан Кокто или Ален Рене.
«Дата Туташхиа» вызвал при появлении некоторое количество интерпретаций, и его не без оснований называли плутовским — или, как говорят сегодня, трикстерским романом; герой имеет все христологические черты, даже периодически умирает и воскресает, по крайней мере в общественном мнении. Рядом с ним немыслима женщина, хотя он явно влюблён, и явно платонически, в прекрасную Нано, одну из самых обаятельных и при этом асексуальных героинь, как и положено в прозе семидесятых. Он носитель учения — хотя скорей вопрошания: учение Туташхиа заключается в постоянном следовании кодексу чести в его личной, несколько самурайской редакции. Он творит чудеса, хотя это главным образом чудеса владения оружием и периодически — особого рода проницательность, делающая его уже похожим на Холмса. Периодически у него появляется глуповатый друг-повествователь, наличествует и свой личный Иуда — правда, это не столько предатель, сколько идейный оппонент. Предают-то его чаще всего те, кому он помог — те, в чьём предательстве он с самого начала не сомневался. Получается так, что почти все, кого он спасает, недостойны его жертв и благодеяний, и вообще роман Амирэджиби вполне мог бы заслужить название антинародного: в самой Грузии он был воспринят неоднозначно, и только художественная сила, а также дружное читательское признание спасли эту книгу от обвинений в недостатке патриотизма. Патриотическим актом была сама книга — эпос из породы тех, что создают или, по крайней мере, конституируют нацию. Недаром, говоря о своих литературных и философских корнях, один из героев — мыслитель-самоучка — называет Руставели. И Амирэджиби думал о Руставели, когда писал, — вряд ли роман в полном объёме понятен тому, кто не читал «Витязя» и не отслеживал многочисленных сюжетных параллелей между великой средневековой поэмой и главным грузинским романом.
Но главный оппонент не предатель. Он даже внешне почти точный двойник Туташхиа, поскольку они двоюродные братья. Проблема в том, что они выбрали разных богов, которым и служат одинаково ревностно. Бог Даты Туташхиа — Бог свободы и нравственной ответственности, Бог неустанного (и, может быть, всегда безуспешного) поиска истины. Мушни Зарандиа — второй главный герой книги, не лишённый своеобразного мрачного обаяния, хотя и занятый почти всё время истинно мефистофельской демагогией, — служит богу политического консерватизма, богу государства, покровителю архаики и охранительства, то есть в пределе — охранки. В романе есть замечательное письмо, которое Зарандиа направляет начальнику кавказской жандармерии графу Сегеди, там он мотивирует своё вполне бескорыстное служение государственной власти и борьбу с революционерами, которую он обещает вести с решимостью истинно дьявольской. Революции лишь множат зло, прибавляют к злу уже известному и привычному — новое и более радикальное; ни одна революция не уничтожает прежней несправедливости, но плюсует к ней новую. С этим трудно поспорить, это один в один совпадает с аргументами всех консерваторов, вне зависимости от степени их искренности — сегодня мы слышим то же самое из тысячи глоток, просто так уж исторически сложилось, что на стороне охранки трудно заподозрить порядочного человека; а в романе Амирэджиби ставится очень чистый, очень радикальный эксперимент: взят персонаж безусловно умный, совершенно бескорыстный, но выбравший сторону зла. И показано, как его безусловные достоинства не спасают его от аморальных поступков, приводящих не к общественному благу, а ко всеобщему растлению, к вырождению и того немногого, что сохраняется живым в стагнирующем обществе.
Честный консерватор Зарандия встал на сторону жандармерии, а хуже этого вряд ли есть что в тогдашней России; выбор, сделанный в пользу консерватизма и охранительства, лишает его творческой способности — он живёт, паразитируя на чужих идеях и подвигах, он вообще жив ровно до той поры, пока жив его главный и возлюбленный оппонент Дата Туташхиа.
После смерти Даты — этого добровольного ухода, в котором поровну от жертвы и от бегства, — его собственное существование лишается смысла, поскольку никакой самостоятельной ценности у него нет. Это урок всем честным охранителям, всем защитникам «меньшего зла», повторяющим, как мантру: «Мириться лучше со знакомым злом, чем бегством к незнакомому стремиться». При этом роман Амирэджиби вовсе не апология революции; революционеры сделаны там и авантюристичными, и корыстными, и недалёкими — просто сам процесс борьбы, или познания нового, или защиты обездоленных так устроен, что выпрямляет человека. Смысл революции уж никак не в её результатах.
В романе много всякого наговорено о путях Грузии — при этом, в лучших традициях полифонической прозы, важные авторские мысли отданы героям не то чтобы отрицательным, а сомнительным. С одной стороны, из всего контекста романа получается так, что Россия несёт Грузии не столько защиту и покровительство, сколько угнетение и всё ту же консервацию; русские в этом не виноваты, они сами страдают от собственной власти, но любая империя устроена так, что не может обходиться без территориальной экспансии. Поскольку действие романа происходит в предреволюционное двадцатилетие, герои много спорят об имперских войнах, в частности о Русско-японской. И Амирэджиби прямым текстом говорит вещи, которые как раз для сегодняшней России прямо-таки болезненно актуальны — но штука была в том, чтобы это написать в 1975 году, когда традиционная русская проблематика была заслонена советской, более мелкой:
«Сейчас каждому известно, что одна из главных целей Русско-японской войны заключалась в том, чтобы ослабить брожение, усилившееся во всех слоях российского населения. Недовольство народа, пробудившийся протест против существующего порядка вещей следовало направить в русло, выгодное государству. Давно уже понято, что разжигание патриотического великодержавного духа — спасительный выход из подобных ситуаций. Скажу только, что подотдел Зарандиа был создан в годы, предшествовавшие Русско-японской войне, когда брожение в народе усиливалось и созревали политические страсти».
То есть применительно к царской России все понимали насчёт форсирования державной фразеологии и поисков внешнего врага для снятия внутреннего напряжения; проблема в том, чтобы увидеть и понять: всякая Россия является царской. Другой не было, и вопрос — будет ли.
Однако и Грузии — скорее нынешней, чем тогдашней, — достаётся у Амирэджиби нелестное определение, исходящее хоть и от человека с двойной моралью, вольнолюбивого мудреца, состоящего всё же на государственной службе, и более того, служба это цензорская, — но от самого умного героя романа, от Сандро Каридзе. Этот монолог стоит процитировать полностью:
«Присоединение к России решило многие острые проблемы нашей жизни. Нас освободили от войн, от набегов горцев, от страха истребления, от тысячелетней династии Багратидов и даже от налогов… Эта передышка была нам необходима. Но она несла свою закономерность: грузин, привыкший за свою историю к ответственности перед человечеством и перед своей страной, остался без смысла жизни… От него теперь ничего не требовали, абсолютно ничего! И наш народ стал похож на пущенное в луга стадо, у которого есть только одно дело — щипать траву! Сто лет мы пасёмся… Наша единственная цель — есть, пить и растить детей. Конечно, эта цель свела на нет основы старой традиционной нравственности… Но если и по сей день можно встретить людей, которые сберегли любовь к свободе и любовь к родине, то это потому только, что нравственность — самая стойкая духовная категория, свойственная человеку…
Вот, госпожа Нано, как произошло то, что мы всё потеряли. А что представляем мы сейчас — я отвечу вам, но прошу меня простить за грубость моей правды. Мы — разрозненный, лишённый единства народ, занятый стяжательством, мы — бывшая нация! Добавить мне осталось только одно. Известно, что ни один поработитель не освобождал из ярма добровольно, из каких-то гуманных соображений.
И мы не будем просить царя Николая Второго, чтобы он совершил этот небывалый акт…»
Разумеется, Каридзе тут же получает упрёк в том, что своим цинизмом он защищается от участия в государственной жизни. Какой же цинизм, — вступается за него друг, — если он плачет, слушая грузинские песни? А почему это он плачет? — спрашивает один из застольцев. — А потому, — объясняет Каридзе, — что тысячу лет назад ты был человеком, а сегодня ты червь.
Роман Амирэджиби — о трагедии вырождения, о национальной трагедии Грузии. Россия тут действительно ни при чём. И те, кто будет сегодня искать в этом романе уколы и намёки на русскую тему, просто не понимают, зачем и для кого он написан. А между тем если где-то и возродился национальный дух после распада СССР, то в Грузии; и книга такая могла быть написана только там — в чём и состоит уникальность этого анахронизма, залетевшего в наши времена словно из барокко.
Уникальность романа «Дата Туташхиа» в том, что он написан в жанре грузинского застолья — признанного таким же национальным достоянием, как и многоголосье.
Философии застолья посвящена в романе отдельная глава. Там рассказана история одного молодого человека, который не мог больше опрокидывать пиршественные чаши: «Мне трудно!» На что старший товарищ ему печально ответил: «Грузином быть вообще очень трудно». Застолье в Грузии — сложный, нелёгкий для исполнения ритуал; не зря Пастернак в письме к Тихонову (от 4 января 1934 года) после возвращения из грузинской поездки вспоминал «пытку коньяком». Грузинское застолье, продолжающееся порой по три дня кряду, без сна, — философский симпосион в платоновском смысле, пир вольно дискутирующих мыслителей, прямое наследие Античности; тост — не примитивная «здравица», в которой на чью-то голову призывают здоровье и удачу (или, бывает, наоборот, — «за нас с вами и … с ними!»), нет, тост — законченная поэтическая или философская миниатюра, самостоятельный жанр. Так — изнутри, с блестящим знанием предмета, — застолье описано у самого Амирэджиби, таких сцен в романе десяток, и всегда это не просто выпивка и закуска, но обмен мнениями по важнейшим вопросам мироздания.
Весь роман организован как богатый философский пир, стол роскошно сервирован и уставлен яствами в широчайшем диапазоне: от самых простых вроде гоми до изысканных и лукулловских; звучат дискуссии о том, способна ли одна любовь, без ненависти, управлять миром, осмысленно ли и оправдано ли в высшем смысле наше вмешательство в чужую жизнь, этична ли в жизни позиция нейтралитета, может ли измениться колонизаторская природа российской власти и заслуживает ли Россия названия великой за свою неизменность. Стол заставлен многожанрово — тут тебе и басня, и притча, и бытовая зарисовка, и революционный этюд, и любовная переписка; но это не роман в новеллах с характерной для него эклектикой — нет, это именно застолье, где тамада в строгом соответствии с законами художественного равновесия передаёт слово то одному, то другому рассказчику (в функции тамады, то есть главного повествователя, выступает граф Сегеди).
Конечно, как и грузинский стол, этот роман избыточен — для пищевого рациона времён развитого социализма он непривычен, желудок к нему не готов; понадобилось толкование — предисловие Вадима Кожинова, крупного критика почвенного, а под конец откровенно черносотенного направления. Кожинов подивился богатству книги, словно залетевшей из времён «Дон Кихота»; напомним, впрочем, что случай этот не уникален, что эпос, заново конституирующий нацию, возможен и в новое, и в новейшее время — для Нидерландов такой книгой стала «Легенда об Уленшпигеле», созданная по тем же лекалам, но более жизнерадостная, а для Абхазии, скажем, — «Сандро из Чегема», относительно которой «Дата Туташхиа» явно полемичен.
Эпос о странствиях хитреца — всегда оптимальный способ задать координаты национального мира. В этом же ряду и «Швейк» Гашека, сознательно сниженный эпос о невинном и хитром идиоте. Но роман Амирэджиби выделяется в этом ряду серьёзностью тона, скепсисом относительно народа и той уникальной особенностью, которая во многом обеспечила его славу: Дата Туташхиа — не столько народный, сколько антинародный герой. Это эпос о человеке чести, а не о представителе большинства; он о том, как нация предаёт себя — и, поверив клевете жандармов, отрекается от своего героя. Попробуйте представить Уленшпигеля, который отрёкся от своего народа! Но герой Амирэджиби сделал это: не знаю, приписать ли это особенностям его личности, изгибам его биографии или национальным особенностям грузинского характера, которому присущ несколько брезгливый аристократизм. Грузины — нация князей: они готовы с энтузиазмом и предельным напряжением сил делать то, что им интересно, и палец о палец не ударят ради презренной пользы. По крайней мере, такой характер конституируется этим романом.
Говорить о некоем итоге пути Даты Туташхиа — который бежал от людей, став абрагом, пытался помогать им, самоустранился, пошёл на компромисс с властью и принял от неё помилование, снова поссорился, отсидел, опять бежал от всех и погиб от родных рук, — вряд ли возможно, да не в том и смысл романа. Сам Амирэджиби пояснял, что ушёл в монахи именно потому, что не нашёл ответов на свои вопросы. Было бы величайшей несправедливостью обеднять смысл романа, сводя его к некоему нравственному императиву; в следующей книге Амирэджиби — «Гора Мборгали» — главным смыслом побегов является сам побег, главным смыслом речи — говорение, чтобы с ума не сойти в выморочном мире сталинской сумрачной империи. Амирэджиби подарил стране идеального национального героя — и тем самым создал грузинский стиль поведения. Это стиль прежде всего красивый, достойный, эстетский.
Отчасти снобский. Неизменно аристократический. Вот, например, сейчас, пока я это пишу, ведущий новостей на канале «Рустави-2» Георгий Габуния обратился к Путину по-русски, отборным матом. Благодаря роману Амирэджиби мы можем сказать, что Дата Туташхиа так не сделал бы. Вся интеллигентная Грузия, вне зависимости от чувств, которые она питает к Путину, негодует и требует извинений, а то и закрытия канала. Это потому, что эти люди исповедуют кодекс поведения Амирэджиби, любят его трагического героя и выстраивают своё поведение по его лекалам.
Кстати, в последние свои годы Амирэджиби резко выступал против Саакашвили — именно его стиля. Он не питал иллюзий относительно российской власти, виновников конфликта 2008 года с обеих сторон называл идиотами, говорил о неизменной имперской сущности России, а на вопрос о соотношении Сталина и грузинского характера писал, что Сталин был русским грузинского происхождения — формула удобная и довольно точная. Амирэджиби хотел видеть Грузию подобной своему герою — гордой и безупречной; насколько она соответствует этому образу — её проблема. Но он ей этот образ дал.
То есть сделал то — назовём вещи своими именами, — что русской литературе нового века сделать ещё предстоит.
Дмитрий Быков // «Дилетант», №8, август 2019 года