Юлия Вознесенская
УТОЛИ МОЯ ПЕЧАЛИ
УТОЛИ МОЯ ПЕЧАЛИ, УТОЛИ…
Они вышли из вагона, помогли друг другу надеть рюкзаки и зашагали по платформе по ходу поезда, и он тотчас за ними тронулся, обогнал их, набрал скорость и исчез в темноте; они стали осторожно сходить по оледенелым ступеням с платформы, держась один за правый, другой за левый поручень, спустились и направились гуськом по узкой тропе вдоль железнодорожного пути. Молча, друг за дружкой прошли они с полкилометра до переезда; тут тропа влилась в грунтовую дорогу, сейчас заснеженную и раскатанную машинами; они свернули по ней направо, в лес, стоявший стеной прямо метрах в ста от насыпи железной дороги. Шли теперь рядом, но все равно молчали. Луна освещала разъезженное полотно дороги и лес по обочинам, под ногами скрипел снег да изредка хрустели льдинки в колеях. Они уже прошли с километр, как позади что-то страшно и тоскливо взвыло:
— У-уйди-и-и!
— Что это, Митя? — спросил Яков, вздрагивая и оглядываясь.
— Да это ж поезд, Яша! Он всегда в лесу так страшно кричит, — ответил Митя.
— Это встречный, должно быть?
— Он самый.
— Зря я с тобой поехал. Ну да теперь все равно, на обратный поезд мне уже не успеть.
— Да, не успеешь, — согласился Митя. — А следующий только завтра.
— Во сколько?
— Да в это же время. У нас тут один поезд на Москву по будням ходит и два в воскресенье, утренний и вечерний.
— Понятно… Зря я поехал.
На это Митя ничего не сказал. Поезд простучал позади и затих. И тут же заухал потревоженный им филин: «Охо-хо-хо! Охо-хо-хо!». Ему поддакнул сыч: «Угу, угу-гу-у! Угу, угу-гу-у!». Потом все снова стихло, остался только скрип снега под ногами.
Неприятная какая тишина, — поежился Яков. — Будто на кладбище.
Митя тихонько запел что-то монастырское, восторженно-тягучее, с припевом «Радуйся, Радосте наша, избави нас от всякого зла и утоли наша печали!»
— Мить, а ты помнишь, давным-давно была песня с похожими словами? — И Яков тихонько запел:
Утоли моя печали, утоли!
Как молитвы, улетают журавли,
Прямо в небо отрываясь от земли!
— Не помню… А ты пой, пой дальше, Яша, может, и я вспомню!
— Я дальше не помню. Слова запоминающиеся: «Утоли моя печали». А откуда это?
— Это, Яша, название иконы Пресвятой Богородицы — «Утоли моя печали». Есть такая чудотворная икона в Москве. А у нас в монастыре имеется ее список.
— Список — это копия?
— Ну да.
— И она что, тоже чудотворная? — с едва заметной усмешкой спросил Яков.
— Не знаю, Яша. Люди говорят, помогает…
— Утоляет, значит, печали?
— Утоляет. Если кто с верой молится.
— А если веры нет — не утоляет? Вот мне.
— Как это «веры нет»? Ты разве в Бога больше не веруешь, Митя?
— В Бога-то я верую… Я в Божью справедливость не верю, Яшка.
— Вон оно как…
— А ты скажешь, что Бог справедлив? — Ну…
— Да как же Он справедлив, если забрал от меня мою Ийку? Ведь она для меня была все на свете!
— Да, ты ею жил и дышал, Яша. Она чудная была, твоя Ия.
— Таких ведь больше и нет. Я как только имя ее необыкновенное услышал — Ия, так и понял, что это чудо мне явилось, а не девушка. Так ведь теперь и не называют никого — Ия!
— Редко, но все-таки называют, в святцах-то имя стоит. Ия по-гречески значит «фиалка».
— Это я давно узнал и звал ее Фиалкой. Весной у нее на могилке, если жив буду, фиалки посажу… Фиалочка моя тихая…
— Да, сокровенной красоты и тишины была женщина.
— А ты знаешь, Митька, ведь Ия никогда не хохотала! И вообще смеялась очень редко. А вот улыбалась — постоянно. Каждая фраза у нее начиналась с того, что сначала ее губы чуточку улыбались, а уже потом она произносила какие-то слова. Сколько раз заговорит со мной — столько раз и улыбнется. Вот скажи, почему твой Бог забрал ее у меня? Ему-то она зачем понадобилась? Митя не ответил, только вздохнул.
— И даже детей у нас не было! — продолжал Яков. — Если бы у меня от Ии хоть ребенок остался…
— Ты все думаешь только о себе, Яша.
— Как тебя понимать?
— Вот жалеешь, что детей у вас не было: а ты подумал, каково было бы Ие, умирая, знать, что ее ребенок останется наполовину сиротой или у него мачеха будет?
— Да, об этом я не думал… Так что же, Бог потому и не давал нам детей, что собирался Ию у меня забрать?
— Не знаю, Яша. Но так ведь лучше, что без детей?
— Не знаю, не знаю… Я только одно знаю: злобные, жадные и развратные телки почему-то живут и процветают, а Ийки моей нет — «Бог взял»!
— А ты спроси наоборот, Яша.
— Как это — наоборот?
— Ты спроси, зачем Он тебе ее дал?
— Почему это мне ее Бог дал? Я сам себе жену нашел.
— Как же, как же! Помню я, каких девиц ты до Ии в подружки себе находил!
— Лучше не вспоминай, брат.
— И то верно. А как ты ее встретил, помнишь?
— Случайно встретил.
— У Бога в таких делах случайностей не бывает, Яша. Так ты помнишь?
— Помню, конечно! Еду я по делу, проезжаю по пустому шоссе и вдруг вижу — девушка сидит на обочине и плачет, а рядом велосипед лежит. Время у меня в запасе было, я даже чересчур рано в тот день выехал, а на место надо было явиться в точное время, ну я и остановился — посмотреть, может быть, помочь немного и дальше ехать. А у девушки колесо восьмеркой и нога в крови! Глянул — а у нее перелом! Ну и пришлось спасать-выручать. Велосипед я пристроил на крышу, а Ию поднял, посадил в машину и повез в ближайший поселок, в больницу. По дороге мы познакомились, поговорили друг с другом — и я пропал.
— Пропал?
Яков на это ничего не ответил, но остановился вдруг и достал сигареты и зажигалку.
— В монастыре ведь курить нельзя?
— На территории — нельзя. Но можно за ворота выйти, если невтерпеж.
— Ну, я лучше тут покурю, а там видно будет. Яков закурил и снова двинулся в путь.
— А ты знаешь, Мить, куда я в тот раз ехал,
когда Ию встретил?
— Откуда мне знать, если ты никогда не говорил? Я только видел, что после встречи с Ией ты как-то сразу другим человеком стал.
— Еще бы не стать… Ну, слушай, теперь уже можно рассказать тебе, как она мою жизнь враз переменила. Ехал я в тот день на крутую разборку и из-за Ии опоздал. А потом я узнал, что из нашей «бригады» с этой разборки никто в Москву живым не вернулся. И на этом все мои «крутые дела» закончились, потому что в Ию я влюбился сразу и наповал, и с нею у меня началась совсем другая жизнь.
— Этого я не знал, Яша. И что же, после этого признания ты скажешь, что Ию тебе не Бог послал?
— Ты хочешь сказать, что это не Ия меня тогда спасла, а Господь через Ию?
— Именно это и хочу сказать.
Ты знаешь, братец, а ведь похоже на то… Тогда почему Он ее у меня в конце концов отнял, если Сам дал?
— Откуда мне знать, Яша? Это ты у Него спрашивай.
— Да я все время только о том и думаю — почему? За что? Почему именно Ия должна была умереть? Нет, несправедливо это! Немилосердно! Не по-божески как-то, уж простите меня вы оба — и ты, и Бог!
Яков закашлялся и со злобой швырнул недокуренную сигарету в сугроб на обочине. Окурок зашипел и погас.
— Яш, а вы сколько лет с Ией прожили?
— Двенадцать.
— И все время были счастливы?
— Все двенадцать лет прошли как один счастливый день!
— И к вере ты пришел, и крестился, и обвенчались вы — это ведь все благодаря Ие?
— Конечно!
— Двенадцать лет сплошного счастья. А ведь большинству-то людей семейного счастья и на год едва хватает.
— Да, теперь у большинства это так.
— Ну вот… Но даже не это главное, Яша! Судя по всему, должен ты был в день твоей встречи с Ией погибнуть. Ведь убили бы тебя, если бы ты не повез ее в больницу и там не застрял?
— Наверняка убили бы.
— Так что в тот день ты должен был умереть. Причем некрещеным и нераскаянным грешником, убийцей, может быть.
— Уж кого-то определенно уложил бы, я ведь с волыной ехал.
— Видишь, как тебя спас и одарил Господь через Ию! Щедр и милостив Господь, долготерпелив и многомилостив. Он тебя, лютого грешника, остановил на самой дороге к погибели. И не суровостью остановил, а семейным счастьем на двенадцать лет. И ты после этого будешь утверждать, что Господь несправедлив?
— Не знаю, Яшка, что тебе и сказать — я как-то в этом вот ключе обо всем и не думал. Так ты считаешь, что Господь послал Ию, чтобы спасти меня?
— Мне так кажется. Ведь Ия умерла только тогда, когда ты уже твердо стал на правильный путь.
— Твердо стал! — Яков резко остановился, и от этого движения нога его скользнула по обледенелой колее и он чуть не упал. Митя поддержал его.
— Ну, все мы спотыкаемся, а то и падаем, Однако идешь ведь ты за утешением в святой монастырь, правильно идешь, а мог бы отправиться утешаться в кабак или на какой-нибудь там Кипр.
— Так, по-твоему, справедлив Господь? Мне так не кажется…
— И мне тоже! Нет, не справедлив наш Господь! Совсем не справедлив!
— Ты чего это несешь, Митька? Ты уж мне не подпевай, пожалуйста, брат, ты все-таки послушник, тебе нельзя…
— Можно, можно, Яшенька! Я еще и еще раз тебе повторю: не справедлив наш Господь! Милосерден Он. И милосердие его не только выше всякой справедливости, но и выше нашего с тобой понимания!
— Ты думаешь? Ну, не знаю… Подумать надо.
Какое-то время прошли молча.
— А это что такое? — Яков внезапно остановился. Морозный воздух над дорогой, над лесом, в самом лесу и в светлеющем небе вдруг охнул и загудел. Раз… Другой… Третий… — Это колокол, что ли?
— Да, это колокол наш монастырский. Давай-ка, Яша, поднажмем, чтобы на службу успеть.
Монастыря еще не было видно за лесом, но в той стороне, откуда звучал благовест, уже угадывался просвет между деревьями, и в этом просвете небо засветило и порозовело — начинался восход.
Они заторопились. К большому колоколу присоединились малые, и в их перезвоне Якову явственно слышалось: «Утоли моя печали, утоли!.. Утоли моя печали, утоли!..»
Я СТРОЮ НЕБЕСНЫЙ ДОМ ДЛЯ ЛЮБИМОЙ…
…И вот она ушла далеко-далеко, в те края, где уже нет ни горя, ни слез, ни болезней. С больничной кровати она поднялась, легкая, помолодевшая, и, конечно, первое, что она ощутила, — это полное и абсолютное отсутствие боли. Я почувствовал это, потому что держал ее за руку в ту таинственную минуту, которую мы на земле называем «смертью». На самом деле, как я теперь понимаю, это что-то совсем-совсем другое.
Мы знали оба, что она уходит, что страшную болезнь победить невозможно. Мне хотелось удрать, спрятаться, исчезнуть — сбежать от жены, чтобы где-то в стороне от ее мучительно-тихой белой палаты, от капельниц, от деловитых сестер, от увядающих в вазах ненужных цветов, принесенных нашими друзьями и родственниками, от скорбного и мучительного ожидания неизбежной минуты расставания, — от всего этого уединиться и просто завыть, напиться, выкричать свой ужас, протест и горе. Но уйти из палаты мне было некуда, а вернее — нельзя…
Как трудно любить, когда, кажется, совершенно нечем проявить, доказать, выказать свою любовь! Не нужны уже ей были ни редкие дорогие лекарства, ни подкрепляющие деликатесы, ни ложные надежды. Ничего ей было не нужно — только моя любовь. Это я видел по ее гаснущим глазам — говорить она уже не могла, только чуть-чуть шевелила губами и иногда пыталась улыбнуться мне. Если я видел тень ее улыбки — я сразу же улыбался ей в ответ и говорил о своей любви.
Приходил священник, иеромонах отец Алексей из ближайшего к больнице монастыря. Он соборовал ее, ей стало чуть легче: видимо, боли перестали так мучить ее, она уже не смотрела на сестру, приходившую делать обезболивающие уколы, с таким напряженным ожиданием. Она даже сделала однажды знак — «Не надо укола!», но сестра все равно ввела обезболивающее по расписанию, у них был свой порядок. Отец Алексей пришел еще раз, читал молитвы над женой, что-то ей говорил — напутствовал, наверное: я на это время вышел из палаты. Потом он позвал меня и причастил ее уже при мне. Она сразу же спокойно уснула. Мы вышли с ним в коридор.
— Батюшка, хоть что-нибудь я могу сейчас для нее сделать? — спросил я.
— Можете. Молитесь.
— А еще?
— Окружите ее своей любовью, как облаком. Забудьте о себе, о своем горе — потом отгорюете, а сейчас думайте только о ней, поддерживайте ее. Помните, умирать — это нелегко и непросто! Да укрепит вас Господь. — Он благословил меня и ушел.
После этого разговора я старался перестать думать о себе. Если подступали ужас, тоска, отчаянье — я обрывал свои мысли и глушил чувства батюшкиными словами: «Потом отгорюешь! Сейчас думай только о ней!»
Я старался чаще прикасаться к ней: отирал пот, смачивал водой ее постоянно пересыхающие губы, что-то поправлял и как можно чаще целовал легонько — ее лицо, лоб, бедную облысевшую головку, ее исхудавшие голубоватые руки… Мы много разговаривали. Вернее, говорил я один, а она слушала. Я вспоминал милые и смешные эпизоды из нашей жизни, вспоминал подробно, не торопясь, со всеми деталями. Я даже пел ей тихонько песни, которые мы когда-то любили. А когда я уставал говорить, то ставил какой-нибудь диск с хорошей спокойной музыкой, с книгами. Ей нравилась запись пушкинской «Метели» в исполнении Юрского, с музыкой Свиридова. Мы ее слушали раз десять, не меньше. Отец Алексей тоже оставил мне диск — монастырские песнопения о Божьей Матери. Сначала я боялся его ставить — вдруг она испугается, услышав монашеское пение, но однажды решил попробовать. Она слушала спокойно, лицо ее как-то посветлело, а когда пение кончилось, она посмотрела на меня выжидающе напряженно — и я понял, что она хочет услышать все с начала. Потом я купил еще несколько таких же дисков в монастыре, с другими песнопениями. А еще, запинаясь на незнакомых словах, я читал молитвы по молитвеннику, который мне оставил и велел читать жене отец Алексей. Она их слушала с тем же просветленным лицом, что и монастырские песнопения, хотя ничего такого особенного в моем неумелом чтении не было. Но молитвы ей явно помогали. Да и мне они помогали тоже.
Уходила она тихо, поздним вечером. Сначала, на очень короткое время, я даже не успел испугаться как следует, она вдруг задышала трудно, с хрипом, а потом стала дышать уж? тише и все реже… реже… реже… Я держал ее за руку и молчал. И вот, когда перерывы между вдохами стали совсем редкими, она вдруг выдохнула, — а вдоха я уже не дождался. Все в ее лице остановилось, рот приоткрылся, и я понял, что душа ее покинула тело. Вдруг я ощутил в наступившей полной тишине какое-то смятение, что-то похожее на страх, заполнивший маленькую палату до краев. И тут я нашел правильные слова — или кто-то мне их подсказал.
— Любимая моя, не бойся — я с тобой! — сказал я тихо. — Я знаю, что ты здесь, что ты слышишь меня. Я люблю тебя, милая моя, как любил — так и люблю! Я знаю, что это тело — не ты. Я любил его, я привык к нему, и я буду, конечно, плакать и горевать над ним, ты уж прости меня. Но я знаю, что настоящая ты — не бедное это тело, на которое мы с тобой сейчас оба смотрим. Ты — не в нем, но ты здесь. Не бойся ничего, только молись как умеешь. Просто говори: «Господи, помилуй!». И я тоже буду молиться о тебе, дорогая. Вот прямо сейчас и начну!
Отец Алексей заранее посоветовал мне купить «Псалтырь» на русском языке, церковно-славянского я тогда не знал, и велел сразу после «отшествия души», как он выразился, начать читать «Псалтырь» — и читать по возможности до самых похорон. «Это очень важно, это будет огромная помощь ее душе!» — сказал он. Палата у нас была отдельная, заплачено за нее было вперед, и потому мне разрешили остаться с моей женой до утра, не увезли ее сразу. Я сидел и читал вслух псалмы, и мне казалось, что она прильнула к моему плечу и внимательно слушает.
Предпохоронная суета и сами похороны заняли меня полностью, и я не знаю, что было бы со мной, если бы у меня оставалось хоть какое-то свободное время. Но у меня его совсем не было: я читал «Псалтырь» каждый свободный час, а когда выдавались только минуты свободные — читал молитвы. На отпевании и во время похорон я молился беспрерывно и… продолжал говорить ей о своей любви.
Поминки прошли очень спокойно и были недолгими. Когда моя и ее мать начали убирать стол после гостей, я сразу же принялся читать «Акафист за единоумершего» — как велел мне делать каждый вечер отец Алексей в течение сорока дней. Дочитав со слезами акафист, я, наконец, свалился и крепко уснул.
На следующий день я проснулся с ощущением пустоты во всем теле, в мозгу, в душе — и во всей моей жизни. «Вот оно, начинается…» — подумал я. Хотел ехать на кладбище, но по дороге раздумал и поехал в монастырь, На мое счастье, отец Алексей в этот день успел уже посетить больницу, мы с ним встретились и с полчаса ходили по монастырским дорожкам и разговаривали.
— Кончину вашей супруге Господь даровал христианскую, непостыдную, а болезнь, с кротостью переносимая, послужила ей к очищению от грехов. Будем надеяться, что она в Раю. Но кто из нас свят? Поэтому помните, что на вас лежит устроение вечной жизни вашей жены и там. Помогите ей сейчас обустроить свой вечный дом!
— Чем, как? Что я могу теперь, батюшка? Это здесь я мог работать для нее, квартиру купил…
— Помогайте молитвой, милостыней и добрыми делами, творимыми во спасение ее души. Заказывайте сорокоусты, подавайте поминания в монастырях и храмах. Вы были хорошим мужем для вашей жены на земле, продолжайте же им быть и теперь, когда она ушла из этой временной жизни. Помните о том, что вы встретитесь в Вечности. И как же хорошо будет, когда ее душа приблизится к вашей душе, просияет от радости и скажет: «Спасибо за все, что ты для меня сделал не только на земле, но и здесь. Какой чудесный дом ты для меня построил своими молитвами и добрыми делами!»
Я думал весь этот день до самого вечера. Ходил по Москве, заходил в храмы, ставил свечки, заказывал сорокоусты и поминания… Вечером я прочитал опять «Акафист за единоумершего» и решился: буду строить для жены дом, как сказал отец Алексей!
И я начал строить небесный дом для моей любимой. Я объехал и обошел все монастыри Москвы и везде заказал годовые поминания об усопшей рабе Божией Анне. Нищим я подавал только мелочь — кто их разберет теперь, этих нищих… Зато когда видел по-настоящему бедную старушку в храме, то подходил к ней, давал уже приличные деньги и просил молиться за новопреставленную Анну. Я нашел людей, которые помогают онкологическим больным детям, и тоже начал участвовать в этом добром деле. А потом мне крупно повезло. Совершенно случайно я узнал адрес бедного прихода, строящего храм в деревне М-ке, под Тулой, и стал посылать туда деньги с просьбой молиться о моей жене, а летом, во время очередного отпуска, поехал туда и помогал стройке своими руками. И сорок дней я каждый вечер читал «Акафист за едино умершего», заменяя «его» на «ее», хотя отец Алексей мне ничего об этом не сказал — так мне на сердце легло.
Иисусе, верни душе ее благодатных силы первозданный чистоты.
Иисусе, да умножатся во имя ее добрыя дела.
Иисусе, согрей осиротевших Твоею таинственною отрадою.
Иисусе, Судие Всемилостивый, рая сладости сподоби рабу Твою.
Потом стал читать реже, обычно по субботам, а еще в годовщину нашей свадьбы и в ее день рожденья.
Прошел год. Выйдя из храма после панихиды в первую годовщину смерти, я шел в раздумье. Вот и год прошел… Жизнь незаметно стала входить в какую-то новую спокойную колею. И только тут я вспомнил, что собирался после смерти жены полностью отдаться своему горю, выплакаться-выкричаться-напиться, впасть, быть может, в какой-нибудь загул с тоски. А ведь ничего этого не было! Да я даже и не вспомнил ни разу о своем «отложенном горе»… Горе было, но оно сливалось с молитвой, с постоянными мыслями о любимой, с заботами о ее посмертной судьбе, да и просто некогда мне было с ума сходить от горя — надо было ей помогать! А это значило — помогать другим, тем, кто нуждается в помощи. У меня не было времени думать о себе, несчастном, потому что я продолжал весь этот год думать о ней, о ее душе. Я хотел помочь спастись ее душе — а спас, сам того не ведая, и самого себя!
Я часто размышляю о том, в каком состоянии сейчас находится строительство небесного дома для моей любимой. Построил я только фундамент дома или он уже возведен под крышу? Но как бы ни сложилась в дальнейшем моя жизнь, я все равно эту стройку не брошу…
А на нашем храме в деревне М-ке уже возводятся купола и скоро будут установлены кресты
ВДВОЕМ НА ЛЬДИНЕ
Маленькая летняя повесть
Конференц-зал клиники при Институте детской онкологии находился на первом этаже, где не было больничных палат, только приемный покой и кабинеты; располагался он далеко от вестибюля, а потому никогда не запирался; впрочем, в те мирные и смирные годы больницы еще не грабили; да и нечего было воровать в конференц-зале, разве что дорогой концертный рояль, но кто бы его протащил, хоть и был он на колесиках, через длиннющий коридор первого этажа, мимо приемного покоя и канцелярии, к выходу? Родители Романа Осина заранее, перед тем как сдать его на лечение, договорились с профессором Д. А. Приваловым, главой клиники, что их сыну, знаменитому юному пианисту, «второму Моцарту», как они его деловито аттестовали, разрешат упражняться на рояле по вечерам, когда врачи и сотрудники разойдутся после работы и зал уже точно никому не понадобится. Это было еще до того, как ему был поставлен зловещий диагноз — саркома Юинга и сделана операция на плечевой кости; вскоре после операции у него обнаружились метастазы в легких, и только тут родители заподозрили, что великим музыкантом их сыну уже не стать.
Теперь, приходя на свиданья, они перестали ему напоминать о необходимости тренироваться каждый день, и Роман уже не упражнялся часами, а просто приходил играть в зал по вечерам в поисках одиночества и играл что-нибудь не слишком сложное по технике, с чем еще справлялись его отекшие от химиотерапии руки. Приходил он сюда и в те выходные и праздничные дни, когда никто из родителей не собирался к нему приезжать: они посещали его все реже, ссылаясь на занятость, концерты и гастроли. Он не винил их, он их понимал: они измучились и устали от его болезни и своего горя. Их, людей известных, всегда успешных и во всем благополучных, внезапно свалившаяся беда почему-то унижала и оскорбляла, а потому они старались жить как жили прежде, до беды, делая вид, что ничего особенного не случилось: она такая же больная, как и он, и, может была тоже обреченная.
— Я почти каждый вечер прихожу сюда и слушаю, как вы играете.
А вот это было уже что-то совсем неожиданное.
— Так почему же вы не заходите в зал, если вам нравится музыка? — Роман уже разглядел, что девочка, похоже, его ровесница, тс есть почти девушка, а потому перешел на «вы», поскольку был юноша воспитанный.
— Я стесняюсь, — пояснила девушка.
— Ну так больше не стесняйтесь! — улыбнулся он ласково. — Просто проходите в зал, садитесь и слушайте.
— Тогда можно я постою около рояля? Мне кажется, тут как-то больше музыки.
— Наверное, больше, — согласился Роман, снова улыбнувшись. Девушка встала рядом и облокотилась на крышку рояля.
— Так какая же музыка вам все-таки нравится? — спросил он. — Есть у вас какая-нибудь любимая вещь?
— Есть. Колыбельная Умки.
— Что, простите?
— Да колыбельная же, которую мама-медведица поет Умке! Вы что, не знаете?
Роман не знал.
— Ну песенка из мультфильма «Умка»!
— А вы можете ее спеть?
— Могу, конечно! — И она запела без всякого стеснения:
Ложкой снег мешая,
Ночь идет большая,
Что же ты, глупышка, не спишь?
Спят твои соседи —
Белые медведи,
Спи скорей и ты, малыш.
Голосок у нее был слабый, но верный, и Роман принялся тихонько ей аккомпанировать. Услышав аккомпанемент, она заулыбалась, голос окреп, и она допела до конца:
Мы плывем на льдине, Как на бригантине, По седым, суровым морям. И всю ночь соседи, Звездные медведи, Светят дальним кораблям.
— А славная песня, — удивленно сказал Роман и пропел:
Мы плывем на льдине, Как на бригантине, По седым, суровым морям…
Дальше он не запомнил. Она захлопала в ладоши:
— А говорили, что не знаете! Вы и поет, так же хорошо, как играете.
— Ну что вы, гораздо хуже! — засмеялся Роман.
— Совсем, совсем наоборот — гораздо лучше! — горячо возразила девушка. Ко нечно, она сказала глупость, но Роману было приятно.
— А что же мы с вами разговариваем, песенки вместе поем, а познакомиться до сих пор не догадались? Меня зовут Роман Осин, а вас?
— Юля Качуркина. А у вас какой рак? Вот этого вопроса в лоб Роман уж никак не ожидал, это было не принято между больными постарше, но все-таки он ответил:
— У меня саркома Юинга.
— У нас в палате у двух девочек тоже саркома Юинга. А у меня редкая опухоль — астробластома. Слыхали про такое?
— Нет, не слыхал.
— Вот видите! — сказала Юля как будто даже с некоторой гордостью. — Это такая опухоль в голове.
— Вот как… Печально… А название даже красивое: «астра» — это ведь значит «звезда».
— Черная звезда в голове, — вздохнула Оля — Подходящее название — от нее меня часто темнеет в глазах. Мне, наверное, будут делать операцию, а потом облучать. Но сначала надо уменьшить опухоль лекарствами чтобы она стала операбельной. А вам будут делать операцию?
— Мне уже сделали. Поэтому я так плохо играю.
— Вы — плохо играете?! — Юля засмеялась. — Я еще в жизни никогда не слышала, чтобы обыкновенный живой человек так замечательно играл! По радио хорошо играют, но ведь это не то… У нас в классе некоторые девочки занимаются в музыкальной школе, но вы играете гораздо лучше, честное слово! Жаль только, что я ничего не понимаю в музыке. Но можно я всегда буду приходить и слушать? Я буду тихо сидеть, не стану мешать.
— Конечно, приходите. А хотите, я вам буду не просто играть, но и рассказывать о музыке?
— Да нет, зачем это мне?.. Ой, нет! Хочу, конечно, хочу! Пусть будет музыка с рассказами о ней! — И закончила совершенно неожиданно: — А то я по вечерам все время одна.
— Договорились. Приходите завтра вечером снова.
— Завтра воскресенье…
— Ну и что? Или к вам кто-то придет вечером?
— Нет, ко мне и днем почти никогда не приходят… Просто я подумала, что завтра не будет обхода и процедур, и мы могли бы днем погулять в саду, и вы бы мне что-нибудь про музыку рассказали… А вечером я бы пришла сюда слушать, как вы играете.
— Прекрасно, вот так мы и сделаем! Отправимся на прогулку сразу после завтрака Хорошо?
— Хорошо. А вы на каком этаже лежите?
— На втором. Двенадцатая палата.
— А я на третьем, в двадцать четвертой, Жалко, что мы не на одном этаже, а то бы ходили в одну столовую. И телевизор тоже могли бы вместе смотреть…
— Да, жаль, — сказал Роман, телевизора не любивший. — Так я буду вас ждать в вестибюле сразу после завтрака.
— Я обязательно приду!
* * *
— Прохладно сегодня! — заметил Роман, когда они вышли на крыльцо.
— Это с утра! Потом разогреет! — быстро сказала Юля. На ней был болоньевый плащик защитного цвета, из-под него торчал больничный халат, а из-под халата — синие спортивные брюки; на голову до самых бровей была натянута красная вязаная шапочка, заканчивающаяся острым уголком с кисточкой; сбоку резинка шапочки была собрана на большую английскую булавку — для красоты, что ли? На ногах у Юли были толстые вязаные носки и все те же больничные тапочки, номера на три больше, чем надо. Сам Роман был одет куда основательней: американские джинсы, кожаная итальянская куртка, под ней толстый шотландский свитер, добротные английские уличные ботинки — все привезено с гастролей.
— Но вообще-то нам холод полезен! — сказала Юля, заметив, что он с сомнением оглядывает ее наряд. Роман улыбнулся: среди больных ходила такая легенда, будто холод останавливает рак, он о ней слышал. Именно на нее он и ссылался, уговаривая соседей по палате не закрывать на ночь хотя бы форточку: самого его родители с детства приучили спать с приоткрытым окном при любой погоде.
Ну, значит, будем гулять по холоду для восстановления здоровья, — сказал он.
И они до самого обеда гуляли по больничному саду. О музыке они не говорили — Роман решил отложить музыкальное воспитание Юли на вечер, но зато беседовали всем на свете. Выяснилось, что невежественная, как он думал, девочка хорошо разбирается в ботанике, так что лекция была не о композиторах, а о растениях.
— Смотрите, вот это молодой каштан! Он скоро выпустит листочки, а потом зацветет.
— Откуда вы знаете? Вы уже были здесь раньше и видели, как он цветет?
— Нет, меня положили сюда осенью, когда все деревья были голые.
— Так почему же вы думаете, что это каштан, а не дуб или липа?
— Ну что вы, у дуба и липы совсем по-другому растут ветки! Видите, почти каждая веточка отходит от ствола сначала вверх, а потом изгибается книзу и на самом конце снова поднимется кверху?
— Вижу — латинской буквой S.
— Точно! Такие ветки бывают только у каштана. У него очень тяжелые цветы, они наклоняют ветку вниз, но сами тянутся вверх — к солнцу. А под каштаном видите вон ту травку? Это мускарики!
Юля присела на корточки над какой-то жесткой на вид темно-зеленой торчащей травкой. Вид у нее был при этом серьезный, сосредоточенный и потешный. Роман не выдержал и тихонько засмеялся. Юля подняла на него удивленные глаза:
— ЭТО Вы надо мной смеетесь или над названием?
— Ну что вы, Юля! Название очень даже милое: «мускарики» звучит почти как «сухарики».
Юля продолжала смотреть на него серьезно и выжидательно.
— В этом колпачке и халатике вы ужасно похожи на садового гнома — вот почему я засмеялся.
— Знаете, в Германии и Австрии в садах ставят глиняные фигурки гномов-садовников: они будто бы копают землю, поливают цветы, сажают их.
Юля подумала и решила не обижаться; она снова склонилась к мускарикам, потрогала ростки и сказала:
— Похоже, что они расцветут раньше, чем зацветет каштан. А знаете, у них есть еще другое название — «мышиный гиацинт».
— Тоже неплохо.
— Мускарики и вправду похожи на гиацинты, только маленькие. А еще бывают водяные гиацинты. — Тут она сделала страшные глаза.
— Они растут в тропических болотах и заводях, и в них любят прятаться крокодилы!
Какой-нибудь индус захочет собрать букет гиацинтов для своей девушки — а оттуда на него крокодил смотрит! Ужас, правда?
— Совершенно неописуемый ужас! А откуда вы все это знаете, Юля?
— Из книг, конечно! Я очень люблю читать книги о растениях.
— Хотите стать ботаником?
— Нет. Если меня вдруг вылечат, то я стану обыкновенным садовником и буду работать в каком-нибудь большом красивом парке. Я могла бы стать очень хорошим садовником…
«А я мог бы стать очень хорошим музыкантом» — подумал Роман, но вслух этого говорить не стал.
Они гуляли долго, до самого обеда.
***
Вечером Роман сразу после ужина спустился в конференц-зал, заранее перенес к роялю стул из-за кафедры и поставил его рядом со своим. Потом сел и стал ждать Юлю. Она пришла, увидела второй стул, заулыбалась и сразу же уселась на него, оправляя полы халата. Роман спросил:
— Ну что, готова заниматься в музыкальном ликбезе? — В саду они незаметно перешли на «ты».
Готова! — кивнула Юля. Я хочу узнать про композитора Сергея Рахманинова.
— Про Рахманинова? Почему именно про него? — удивился Роман и тут же вспомнил, Рахманинов умер от рака легких. Но ответ Юли удивил его еще больше.
— Я читала, что растения очень хорошо растут под музыку Сергея Рахманинова. Вот мне и интересно — почему?
— Садовая ты голова! — засмеялся Роман и погладил Юлю по короткому ежику. Но тут же испугался и осторожно убрал руку, ведь там, под чуточку колючими светлыми волосами Юли, притаилась она, «черная звезда», злая и коварная опухоль: вдруг Юле неприятно или больно любое, даже самое осторожное, прикосновение к голове? Но она только доверчиво улыбнулась ему. И тогда он начал играть Первый фортепианный концерт Рахманинова. Играл и наблюдал искоса, как внимательно слушает его Юля. Играл он неважно, даже, честно сказать, совсем плохо играл, но то, как его слушала Юля, помешало ему огорчиться. Она не просто слушала, а явно вслушивалась в себя, стараясь понять, что в ней происходит под эти ровные звуковые ряды, переливающиеся, задумчиво мерцающие, как влажная листва в саду под лунным светом… Теперь она была похожа уже не на садового гномика, а на серьезного и печального эльфа: по крайней мере, именно таки ми представлял эльфов Роман, когда читал фэнтези. Глаза у Юли были большие и с такими огромными ресницами, что было сразу видно — ресницы у нее длиннее волос. Он решил, что это не просто красиво, а по-настоящему волшебно.
Закончив играть, Роман сказал:
— Если бы мои руки были в форме, я бы сыграл тебе самую знаменитую вещь Рахманинова, его Второй фортепианный концерт. Но пока я тебе просто расскажу немного о композиторе. Родители Сергея Васильевича Рахманинова, и даже его дед, были музыкантами-профессионалами. А это, знаешь ли, не всегда легко, но зато полезно для будущего музыканта, ведь родители были его первыми учителями в музыке.
— А почему «не всегда легко»? — спросила Юля.
Надо же! Он ведь сказал вскользь то, что было главным в биографии Рахманинова ДЛЯ НЕГО, а она, тонкая душа, сразу это почувствовала. Но Роман не стал рассказывать том, как требовательны были к нему его собственные родители, как даже после самого блестящего его выступления они принципиально никогда не хвалили его, а всегда умели найти и отметить какие-то огрехи в его исполнении. Они никогда не говорили ему, что гордятся им. Он постоянно жил под напряжением, ожидая от них похвалы и не умея ее добиться. Конечно, он видел, что родители гордятся его успехами, только вот приписывали они их исключительно себе, а он вечно не оправдывал их растущих ожиданий. И он сказал Юле то, чего никогда не говорил никому другому:
— Потому что родителями маленького талантливого музыканта часто руководит не чадолюбие, а славолюбие…
— И у тебя родители тоже… такие?
— Именно такие! — ответил Роман.
— Они что, совсем не любят тебя?
— Почему «не любят»? Любят, конечно. Но музыку и успех, известность и награды они любят еще больше.
— А мои любят только водку… Они даже друг друга не любили и развелись, а до меня им и дела не было. Мать еще иногда приходит ко мне, приносит передачку, спрашивает, как идет лечение. Я ей все подроби рассказываю — мама же! А в следующий раз она приходит и спрашивает то же самое, будто я ничего ей не говорила, — ну ничего уже не помнит! Всю зиму не могла принеси мне теплое пальто, а я сто раз просила. Я зимой почти не гуляла…
— Поэтому на тебе такой легкий плащик!
— Ну да! Это чужой плащ, от девочки остался, которая умерла. Родители не стали забирать, ну мне и разрешили взять для прогулок.
У Романа сжалось сердце: он знал больничную примету — нельзя донашивать вещи того, кто уже умер от рака. Надо будет попросить Катю принести для Юли какую-нибудь из его курток и теплый лыжный костюм. Ну и на ноги что-нибудь подобрать, какие-нибудь мамины старые уличные туфли, что ли, она ведь и сама не помнит, сколько у нее обуви… Катя его поймет и принесет все что надо, они с ней ладят. И еще надо сказать, чтобы фруктов приносила теперь побольше — на двоих.
***
После химии Юле стало хуже. Она с трудом ходила, прогулки ей запретили, но все равно почти каждый вечер спускалась в конференц-зал. У нее часто, почти все время болела голова, и Роман играл теперь для нее немного и очень тихо, а большей частью они просто сидели рядышком и разговаривали. Юля то и дело прикладывала руки ко лбу и вискам, пытаясь снять боль. Однажды она пожаловалась:
— Не помогает — руки горячие! — ее все время слегка лихорадило.
Роман в этот вечер еще не играл, и руки у него были холодные. Он встал, обошел Юлю и сзади обхватил ладонями ее лоб и виски: он очень-очень хотел, чтобы ей стало легче — и боль у нее притихла.
— Как хорошо! Почти совсем не больно стало, — осторожно прошептала Юля. — У тебя врачебные руки.
— А я думал, музыкальные! — тихо засмеялся Роман.
С этого дня Юля часто просила