Доктора Кросса школьники любили и его желания обычно уважали, поэтому «малыша», как сразу прозвали новичка, преследовали меньше, чем можно было ожидать. Но все же, когда поблизости не оказывалось старшин, его дразнили довольно жестоко, и первые недели в школе он провел невесело. Он явно побаивался этих больших шумных мальчишек, которые то смеялись над ним, то вдруг принимались его опекать; все вокруг было чужое, непривычное и непонятное и так не походило на тихий, замкнутый мирок его раннего детства, где на всем лежала тень скорби, вечно омрачавшей лицо матери, и слышалось смутное эхо далеких и грозных событий. Целый месяц он был беспомощной жертвой злых шуток и грубых насмешек и, одинокий, маленький, безропотный и глубоко несчастный, отчаянно цеплялся за единственного друга — скрипку и ждал того счастливого дня, когда мать приедет его навестить.
Уговорились, что она будет навещать его раз в месяц, большего она не могла себе позволить. На частые поездки не хватало денег, а поселиться поближе к школе ей не позволяло хрупкое здоровье. У нее только и было, что маленький домик в Шенклине и доход, едва достаточный, чтобы прожить и дать сыну приличное воспитание. Все, что ей удавалось сэкономить, урезая себя в каждой мелочи, или заработать, расписывая красками веера и каминные экраны, она откладывала для сына на будущее.
Когда она впервые приехала его навестить, через приемную как раз проходил Джек; он равнодушно оглянулся на вошедшую стройную женщину в трауре и услышал ее возглас:
— Тео!
Мимо него вихрем промчался ликующий мальчуган, и Джек круто повернулся и вышел, чтобы не видеть, как они целуются. В груди его закипала горькая злоба на этого любимчика несправедливых богов, которому дано все — и красота, и талант, и любящая мать.
«Молли на два года моложе этой восковой куклы, — думал Джек, — а ей приходится расти у дяди и за нее некому вступиться, кроме тети Сары».
Два дня спустя Джек сидел один на лужайке и читал. По другую сторону живой изгороди играли школьники, слышались крики и смех, но Джек не замечал их. Игра, которой там увлеклись, была не из тех, что развивают силу, а стало быть, его не занимала: он участвовал в играх не ради забавы, а для того, чтооы укреплять свои мускулы.
Неожиданно послышался жалобный вскрик:
— Я не понимаю, чего вы хотите! Мне… мне надо идти играть на скрипке.
Джек поднял голову. Неподалеку, возле калитки, ведущей на соседнюю площадку, рослый малый по фамилии Стабс схватил за руку Тео. Испуганное лицо малыша заставило Джека забыть о чтении. Он отложил книгу и стал присматриваться. Ни Стабс, ни Тео его не замечали.
— Не будь дурачком, — услышал Джек. — Ничего с тобой не сделается…
Стабс сказал еще что-то так тихо, что Джек не расслышал, но понял по выражению его лица. Джеку мгновенно вспомнились Гривз, Томпсон, Роберт Полвил, и взгляд его стал холодным и недобрым. Вот тебе и опека любящей матери! Итак, боги все же справедливы и несут нам погибель всем поровну, любимым и нелюбимым; и невинность, слишком слабая, чтобы защищаться, неминуемо погибнет.
«Ты не знаешь, что все это значит, — думал Джек. — Ты чист, и мать приезжает и целует тебя. Но когда она приедет в следующий раз, ты уже не будешь таким чистым».
— Я не понимаю, чего вы хотите! — опять закричал Тео и, вырвав руку, помчался к калитке.
— Подумаешь, какой недотрога! — крикнул ему вслед Стабс. — А еще арестант!
Тео остановился как вкопанный, минуту молча смотрел на обидчика и вдруг разрыдался.
Джек встал и шагнул к изгороди. Будто тьма разорвалась у него перед глазами: он увидел лощину Треванны, и закат, и дрозда… Потом все померкло, расплылось, только гул стоял в ушах, и застлавший глаза туман прорезали молнии… он уперся коленями в грудь кому-то, кто корчился и задыхался, и обеими руками сжимал чье-то горло.
Через мгновенье приступ бешеной ярости прошел. Джек увидел, что вокруг собралась толпа, — должно быть, мальчики сбежались отовсюду на вопли Стабса.
Трое валялись на земле, а четвертый — это был старшина — говорил обиженно, с трудом переводя дыхание:
— Однако, Реймонд, и кулаки же у тебя!
Джек растерянно огляделся: в стороне давился слезами и кашлем Стабс; еще у одного мальчишки шла кровь носом; тут же стоял бледный, перепуганный Тео. Джек сжал руками виски; голова все еще кружилась, и почему-то ему казалось, что он снова в Порткэррике.
— Я… извините…. — выговорил он наконец. — Я не сдержался…
Он медленно пошел прочь, понурив голову и едва волоча ноги. Мальчики озадаченно переглянулись.
— Хватит распускать нюни! — прикрикнул на Стабса старшина и обернулся к Тео: — А ты, юноша, беги за Реймондом, видишь, он забыл свою книгу, отдай ему.
Тео взял книгу и убежал, а старшина снова обернулся к Стабсу:
— Слушай, ты! Реймонд не вцепился бы тебе в глотку ни за что ни про что. В другой раз, если я тебя поймаю на том, что ты тиранишь маленьких, я сам тебе покажу где раки зимуют. А теперь убирайся, нам тут подлецы не нужны.
И Стабс смиренно поплелся прочь.
— Экая дрянь! — буркнул старшина.
После этого случая Джек заметил, что в школе к нему стали относиться по-другому. Прежде он был ко всему равнодушен и лишь теперь понял, что мальчики все, как один, терпеть не могут Стабса и не доверяют ему. Если учителя и прослышали что-нибудь о недавнем происшествии, они никак этого не показывали; но Джек понемногу стал замечать, что, неожиданно выступив на защиту Тео, он завоевал расположение остальных школьников, а малыш его просто боготворит.
Тео бегал за ним по пятам, как собачонка, и, всячески стараясь выразить свою восторженную привязанность, отчаянно смущал и сердил его. Ночная рубашка Джека всегда была заботливо расправлена и сложена, в башмаки вдернуты новые шнурки, в учебниках загнут уголок нужной страницы, а однажды за завтраком Джек обнаружил у своей тарелки букетик только что распустившихся первоцветов. Этого он уже не мог выдержать: он так беспощадно отчитал Тео, что старшины, отнюдь не склонные поощрять дружбу между младшими и старшими школьниками, на сей раз только пожали плечами, но не стали вмешиваться. Этот малыш просто глуп, как пробка, решили они, и Реймонд сам прекрасно с ним справится.
Но преданность Тео была сильней брани и насмешек.
— Дурья башка! — в сердцах ворчал Джек, стоило при нем упомянуть о Тео; но постепенно покорился, хоть и хмуро и неприветливо, и через некоторое время все привыкли считать его непременным защитником и покровителем Тео.
— Не дразни малыша, — говорил один школьник другому, — не то Реймонд свернет тебе шею.
А Тео, избавясь от преследований и обретя то главное, что было ему необходимо, как воздух, — божество, которому он мог поклоняться, и возможность спокойно играть на скрипке, — неожиданно расцвел и расправил крылышки; он даже усваивал понемногу школьный жаргон и обзавелся большущим складным ножом; хорошо еще, что нож был очень тугой, и Тео даже не мог своими тонкими пальцами его раскрыть.
В письмах к матери Тео не уставал восхвалять Джека. Она очень смутно представляла себе, из-за чего разыгралась драка со Стабсом, так как Тео, по счастью, сам мало что понял и ничего не мог толком объяснить. Однако в следующий свой приезд она расспросила его подробно, и он повторил все, что сказал ему Стабс, в простоте душевной совершенно не понимая, что это значит. В тот же день доктор Кросс, войдя в класс, сказал Джеку:
— Подите вниз, Реймонд. Мать Мирского перед отъездом хочет с вами поговорить.
Джек хмуро повиновался. И без того все из рук вон плохо, а тут еще изволь выслушивать нравоучения матери этого неженки!
Елена Мирская сидела в приемной одна, уронив худые руки на колени. Когда Джек вошел, она посмотрела на него — и он замер на месте и опустил глаза, такая в нем всколыхнулась ревнивая ненависть к ее сыну. Какое право у Тео иметь такую мать, когда у других нет ничего и никого? «Никого, никого…» — с болезненным упорством твердил он про себя. В эту минуту, взглянув в лицо Елены Мирской, Джек впервые понял, до чего он одинок. Ее глаза были точно глубокая тихая вода в тенистых озерках Треваннской лощины.
— Вы — Джек? — спросила она. — Я так много слышала о вас от Тео; он только о вас и говорит.
— Он просто дурень, — вспылил Джек и весь покраснел.
Он отдал бы свои карманные деньги за целый год, лишь бы удрать. Он и сам не знал, отчего уже один вид этой женщины его злит; тихий голос с иностранным акцентом против его воли проникал в душу, почему-то напоминая Молли, и пену волн, плещущих о серые камни Утеса мертвеца, и чаек, кружащих над морем. По какому праву она явилась сюда и опять заставила его почувствовать, как он несчастен, едва он начал об этом забывать! Ей-то что за дело, у нее есть Тео.
— Он еще совсем ребенок, — сказала она, — и не понимает, от какой опасности вы его спасли. Я не могла уехать домой, не сказав, как я вам благодарна.
Джек стиснул зубы. Кончится это когда-нибудь? Она посмотрела на него серьезно и пытливо.
— Сначала я думала взять его из школы; но потом посоветовалась с доктором Кроссом, и он сказал, что вы все время были очень добры к моему мальчику и, вероятно, не откажетесь мне помочь. Вы разрешите поручить его вам? Доктор Кросс все объяснит старшинам, так что вам никто ничего не скажет, а я уверена, для Тео это самое лучшее. Старший товарищ, да еще такой, к которому он всей душой привязан, будет ему гораздо лучшей защитой, чем любой учитель; и я знаю, он будет вас слушаться. Если вы присмотрите за ним, постараетесь, чтобы он не увидел и не услышал ничего такого, чего не следует знать ребенку, вы снимете с моей души тяжкий груз.
Она умолкла, дожидаясь ответа, и Джек поднял глаза. Он готов был расхохотаться над злой шуткой, которую сыграла с ним судьба. Ему вспомнились нож епископа, и те фотографии, и нависшая над ним угроза исправительного дома. Взгляды их встретились, он вдруг ощутил ком в горле и снова опустил глаза.
— Ладно, — сказал он охрипшим голосом, — присмотрю. Пока я здесь, с ним ничего худого не случится.
Она протянула ему руку.
— Спасибо, — сказала она и поднялась, но еще помедлила, глядя на Джека.
— Тео сказал, что этот Стабс, которого вы поколотили, назвал его арестантом. Это правда?
— Да.
— А вы знаете, почему?
Джек замялся. Кое-что об отце Тео он, конечно, слышал.
— Нет, — сказал он. — Я… мало разговариваю с другими. И потом, это не мое дело.
— Читали вы что-нибудь о Польше?
— Я… нет, не помню.
— Наверно, Тео что-нибудь сказал, а его не так поняли. Он плохо помнит, что случилось, он был тогда совсем крошкой. Мой муж был политический ссыльный — вы знаете, что это значит? Он умер в Сибири. Тогда я увезла сына во Францию. Я всегда старалась не омрачать его детство тенью прошлого; он успеет обо всем узнать, когда вырастет.
Молчаливый, притихший пошел Джек в гимнастический зал. Елена Мирская и все ее слова были как бы из другого, незнакомого мира. Он только и знал, что она поговорила с ним и уехала, а он стал еще несчастнее, чем прежде. А она, дожидаясь поезда, опять и опять спрашивала себя: что гнетет этого мальчика, отчего он так несчастлив? Она видела его каких-нибудь десять минут и говорила с ним только о собственных заботах, — и, однако, она читала в его душе так ясно, как никогда не умели читать те, с кем он провел всю свою жизнь.
В гимнастическом зале Джек с обычным усердием принялся за упражнения с гирями; но мысли его на этот раз были далеко. Тео издали круглыми восторженными глазами смотрел, какие чудеса совершает его божество. Джек отвел руки за спину и ударил гирями друг о друга; от резкого движения пуговица на вороте спортивной рубашки оторвалась, и когда Джек остановился, давая себе минутную передышку, и опустил руки, рубашка немного сползла с левого плеча.
— Какой у тебя странный шрам на плече, Реймонд, — сказал мальчик, стоявший позади него. — Что это, ожог?
Он хотел было оттянуть рубашку пониже — и с криком отпрянул: Джек обернулся, губы его побелели от бешенства, он замахнулся тяжелыми гирями.
— Не тронь! Убью!
Мальчики вокруг замерли и смотрели во все глаза, онемев от изумления. Потом раздался строгий голос учителя:
— Реймонд, опомнитесь! Реймонд!
Кто-то взял из рук Джека гири. Он послушно отдал их, спотыкаясь, добрел до ближайшей скамьи и сел. Опять это отвратительное головокружение, и искры перед глазами, и гул в ушах…
— Я нечаянно… — сказал он.
После урока учитель гимнастики отправился к доктору Кроссу и рассказал ему о случившемся. Позвали Джека, он вошел в кабинет директора мрачный, злой, готовый к худшему.
— Вот что, мой друг, мать Мирского сказала мне, что вы обещали присмотреть за ее сыном и поберечь его, — начал доктор Кросс. — Я ей сказал, что, по моему мнению, лучшего друга для ее мальчика не найти. Вы уже сделали для него много хорошего; я сейчас говорил об этом со старшинами. Вы славный малый, только не мешало бы получше держать себя в руках. Кстати, если вам случится с кем-нибудь повздорить, можете решать спор и на сирый, испытанный лад — кулаками, никто не будет против, если дело не зайдет слишком далеко; но чугунными гирями грозить товарищам все же не стоит, в нашем отечестве это как-то не принято.
— Слушаю, сэр, — покорно ответил Джек.
В коридоре маленькая ручонка сжала его руку.
— Джек, — шепнул Тео, глядя на него снизу вверх кроткими глазами, точно такими же, как у матери, — что с тобой случилось? Ты весь дрожишь.
Джек замер на месте, маленькая рука так ласково сжимала его пальцы, словно утешала. Потом он грубо вырвал руку.
— Что, что! Отстали бы вы все от меня, так ничего бы и не было!
Он ушел, оттолкнув Тео, и весь вечер лицо у него было мрачное, угрюмое и вызывающее. А глубокой ночью, когда и мальчики и учителя давно уже спали, он все лежал без сна, терзаясь неотвязными горькими мыслями. Прежде ему казалось, что он понемногу привыкает и начинает забывать; но нет, безнадежно: столько месяцев прошло, а он так же несчастен, как и прежде. Вдруг он будет мучиться всю жизнь и никогда не привыкнет? Очень может быть. Эти шрамы останутся навсегда, так разве изгладятся воспоминания?
* * *
Не сразу бессонные ночи заставили побледнеть смуглое лицо Джека. Крепкий и сильный, он отличался отменным здоровьем — и даже заболей он всерьез, это было бы не так заметно, как у любого другого мальчика. Но он был не болен, а всего лишь очень несчастен. Однако время шло, он бледнел и худел, и в глазах его постепенно вновь появилось то самое выражение, с каким он смотрел в августе прошлого года. Наконец директор встревожился и повел Джека к врачу: тот выслушал мальчика, пристально и с недоумением к нему приглядываясь, и наконец спросил:
— Ты чем-нибудь огорчен?
— Нет, сэр, — безучастна ответил Джек.
Врач пришел к заключению, что у пациента «небольшой упадок сил», и прописал укрепляющее, которое, разумеется, не помогло.
— Хотел бы я знать, что с этим Реймондом, — говорил доктор Кросс учителю математики. — Может быть, это хандра?
— Не думаю; он, по-моему, слишком флегматичен, чтобы хандрить. Но как знать, может быть, он тоскует по дому.
А между тем каждую ночь Джек проходил через все муки ада.
Днем было еще не так тяжко: отвлекали уроки, игры, вокруг шумели товарищи. Джека все это мало занимало, однако время и пространство были заполнены и больше ни для чего не оставалось места. И все же порой даже в разгар игры в крикет или футбол от одной мысли, что скоро снова ночь, сердце его больно сжималось. Вечером, когда мальчики сходились в дортуаре, Джек, буркнув «спокойной ночи», с каменным лицом забирался в постель, укрывался с головой, и, пока другие раздевались, лежал не шевелясь и ровно дыша. Он боялся сойти с ума, если увидит белые, гладкие, не изуродованные шрамами плечи всех этих счастливцев. Они прозвали его сурком и вечно потешались над тем, что он первым засыпает и последним просыпается. А когда свет гасили и смолкало перешептыванье, он садился на кровати и во тьме одиноко боролся с демонами, беспомощный и бессильный против целой орды призраков, и, закусив простыню, учился рыдать беззвучно, чтобы никто не услышал.
Подчас его и самого изумляло, что у несчастья столько разных обличий, — и можно узнать их все и все-таки не умереть. Были ночи страха, когда его постель осаждали фурии… Он засыпал спокойно, как и все, и вдруг просыпался, весь дрожа: ему чудилось, что он опять в Порт-кэррике, зубы его стучали, на лбу проступал холодный пот, и волосы вставали дыбом. Были ночи ярости, когда он сжимал кулаки и скрипел зубами от ненависти к неведомому богу, который создал мир таким несправедливым, а людей такими несчастными. Были ночи отчаянья, когда он только и мог безнадежно и горько рыдать, пока не начинала разламываться голова, глаза жгло и судорога стискивала горло, не давая дышать. Были ночи отвращения и ужаса, когда его преследовали гнусные видения и во тьме, куда бы он ни повернулся, светились те проклятые фотографии. Но хуже всего были ночи стыда. Самой мучительной пыткой было смотреть на спящих товарищей. Днем Джек то завидовал им, то презирал их; ночью он их стыдился. Сидя на кровати, он смотрел на длинные ряды спящих и прислушивался к их спокойному дыханию. Иногда кто-нибудь со вздохом поворачивался на другой бок или, взмахнув рукой, ронял ее поверх одеяла; и вид ее ранил Джека, как ножом. Все они казались ему такими красивыми, такими нестерпимо белыми и чистыми, — разве место ему среди них? Их не преследуют кошмары, тайные страхи, им не надо скрывать позорные шрамы; никто не протащил их по всем закоулкам ада и не осквернил страшным знанием мерзости человеческой… Потом Джек снова зарывался лицом в подушку и твердил себе: надо привыкать, что было, того не изменишь, тело его побывало в грязи — и прежней чистоты больше не вернуть.
До пасхальных каникул оставались считанные дни, и вся школа уже заранее волновалась и радовалась. Джек думал о предстоящей поре тишины и одиночества то с облегчением, то с ужасом. Вдруг его поразила мысль, что через каких-нибудь четыре месяца настанут летние каникулы, и тогда придется поехать домой. Раньше это ему как-то не приходило в голову.
Теперь этот новый ужас завладел им, вытеснив все другие горести. Страх преследовал его целые дни напролет, душил по ночам. «Четыре месяца, — снова и снова твердил он себе, — четыре месяца!» За эти четыре месяца надо на что-то решиться, придумать какой-то план. Сбежать, утопиться, ускользнуть — все равно как. Только не возвращаться в Порткэррик — или он сойдет с ума!
— Реймонд, — сказал доктор Кросс в последний понедельник четверти, — вы помните, было условлено, что на пасху вы останетесь здесь? Но это, оказывается, невозможно, я совсем упустил из виду весеннюю генеральную уборку. Я написал вашему дяде, просил его взять вас домой, и он телеграфировал, что ждет вас в субботу. Я очень рад, мне кажется, вам полезно будет порезвиться на воле.
Весеннюю уборку доктор Кросс выдумал по доброте душевной, уверенный, что мальчик истосковался по дому.
Джек вышел на лужайку для игр, лицо его окаменело. Четырех месяцев спасительной отсрочки как не бывало, надо сейчас же что-то решать. Он шел, сам не зная куда, опустив глаза, и думал.
Надо бежать. А вдруг поймают и насильно отправят домой? И не так-то просто бежать, когда нет ни денег, ни друга, у которого можно укрыться; надо столько думать, хитрить, рассчитывать каждый шаг, а он слишком устал. Но есть один выход, простой и надежный, не требующий никаких хлопот.
Он прошел к пруду в дальнем конце луга. Глубокая вода неподвижно чернела среди берегов, поросших еще голыми спутанными стеблями ежевики и покрытых размокшими останками прошлогоднего камыша. Джек кинул камень в самую середину пруда и долго смотрел, как замирает рябь расходящихся кругов; потом пополз по стволу дерева, низко нависшего над водой, и заглянул в глубину. Да, это будет совсем не трудно.
И тут им овладел страх смерти. Он зажмурился, чтобы не видеть воды, и изо всех сил обхватил руками ствол дерева. «Не могу! — взмолился он тому неведомому, что словно надвинулось сзади и толкало его в пруд. — Ох, не могу! Не могу! Не могу!»
Наконец, он опять ощутил под ногами твердую почву и открыл глаза. Если бы у него достало храбрости только на одну минуту, теперь уже все было бы кончено; но он струсил. Все униженные — трусы: где-то когда-то он это вычитал. У него не хватило смелости ни утопиться, ни бежать, — значит, надо покориться, трусы всегда вынуждены покоряться. Надо вернуться в Порткэррик и опять увидеть дровяной сарай, лицо дяди и лестницу, по которой они тогда поднялись. Наверно, его опять поселят в той же комнате, и придется проводить в ней долгие ночи, и видеть, как светает, как встает солнце, и сгорать от стыда, когда оно озарит своими лучами то место, где его привязывали, как собаку…
— Реймонд? Да что с тобой, мальчик? — послышался голос.
Джек протянул руки.
— Я… мне нехорошо.
Доктор Кросс взял его за локоть.
— Идем-ка домой, — сказал он, — и ложись в постель.
В дортуаре было тихо и прохладно. Джек вытянулся на постели, директор принес ему стакан воды.
— А ну, покажи язык. Нет, все в порядке; и жара у тебя нет…
— Я здоров, просто голова закружилась.
Доктор Кросс постоял минуту-другую, глядя на него.
— Я вот думаю, может быть, ты скучаешь, потому что никогда раньше не уезжал из дому? Помню, когда я мальчишкой попал в школу, мне вначале тоже было не по себе.
Джек стиснул зубы. Неужели его никогда не оставят в покое! Какое им дело? Он ведь не скулит, не жалуется; он никогда ни на что не жаловался. Он как-нибудь вытерпит, только бы его оставили в покое.
— В новой четверти ты будешь чувствовать себя лучше, — сказал доктор Кросс. — Пока тебе еще, наверно, кажется, что ты тут чужой, но скоро ты привыкнешь и освоишься.
Джек не сразу собрался с силами, чтобы ответить.
— Да, да, — сказал он, — я привыкну.
Зазвенел звонок, и Джек приподнял голову. Доктор Кросс легонько толкнул его обратно на подушку.
— Нет, лучше полежи немного и попробуй уснуть.
Наконец-то дверь затворилась за ним. Джек поднес к губам левую руку и так впился в нее зубами, что из-под сомкнутых век потекли слезы; потом крепко прижал глаза ладонью в надежде, что разноцветные круги и пятна заслонят от него иные образы. На смуглой коже двумя лиловыми полумесяцами проступили следы зубов.
Глава 8
— Реймонд! — закричал Тео, вихрем врываясь в класс. — Мама приехала!
Джек ниже склонился над алгеброй.
— Тише ты, балаболка! Не видишь, я готовлю уроки.
— Ну и что? Все равно нечего на меня рычать, как собака! — Тео теперь много лучше владел английским, и своеобразная изысканность его речи исчезла вместе с золотыми кудрями. — Я только пришел сказать, что мама хочет тебя видеть.
— А, черт! — Джек в сердцах отбросил учебник. Он вышел в приемную с лицом нарочито замкнутым и равнодушным, точно маска. Елена встретила его глубоким, серьезным, полным сочувствия взглядом.
— Джек, — начала она, — мы с Тео хотим пригласить вас на весенние каникулы к нам на остров Уайт. Поедемте?
Джек попятился, медленно поднял глаза и посмотрел на нее. Что толку играть роль? Он может обмануть кого угодно, но не ее; она видела его насквозь с первой минуты.
— Зачем я вам?
Она улыбнулась.
— Да прежде всего затем, что мы вас любим.
— Поедем, ну, пожалуйста! — вмешался Тео. — Ты научишь меня грести и…
— Зачем я вам? — настойчиво повторил Джек.
Он подошел чуть ближе и посмотрел на нее в упор. Ему безумно хотелось расхохотаться. Что, если она когда-нибудь встретится с его дядей, с мистером Хьюитом или доктором Дженкинсом и услышит о том, что произошло минувшим летом? Вот взять сейчас и все ей рассказать. Посмотрим, пригласит ли она его тогда! Все в нем дрожало от ужасного затаенного смеха при одной мысли, как она схватит свое дорогое дитятко — и только ее и видели! Он уже знал: есть на свете подозрения, которые пристают, как смола, — будь ты трижды невиновен, от них ничем не очистишься.
Елена подошла и положила руку ему на плечо. Что ж, ладно, он солжет и притворится, как последний негодяй, но это спасет его от Порткэррика. И раз уж он такой мерзкий трус, что не сумел спастись иначе…
— Да я, пожалуй, не прочь, — сказал он, — только бы дядя отпустил.
Елена прожила в деревенской гостинице до самых каникул, и всякий раз при встрече Джек со стыдом опускал глаза под ее ласковым и сочувственным взглядом. «Это не лучше оплеухи», — думал он. Но какое у него теперь право обращать внимание на пощечины — лишь бы только били не слишком больно! Он жил в ежечасном страхе: вдруг викарий запретит ему принять приглашение, да еще сочтет нужным объяснить доктору Кроссу причину… Но мистер Реймонд не стал чинить никаких препятствий: он был признателен за любое предложение, лишь бы племянник не приезжал в Порткэррик и не отравлял самый воздух своим тлетворным дыханием. Для очистки совести он написал Джеку пространное письмо, торжественно увещевая его не употребить во зло доброту его новых друзей. Дочитав письмо до конца, Джек швырнул его в огонь и отправился с Еленой и Тео в Саутгемптон. «Подлый негодяй! — думал он. — Верит всей мерзости обо мне — и все-таки разрешает ехать! Да и я хорош!»
Всю дорогу до Шенклина он уговаривал себя, что будет наслаждаться всеми радостями, какие пошлют ему боги, и ни о чем не станет думать, пока не кончатся каникулы Теперь ему целых четыре месяца ничто не грозит, и уж, конечно, он может себе позволить три счастливых недели. Ведь другие живут счастливо многие годы… В первые дни он был так шумно весел, что утомлял всех в доме; но однажды, вернувшись с моря, он застал Тео с Еленой в саду: мальчик растянулся в траве, под большим кустом «золотого дождя», положив голову на колени матери, и читал ей вслух. Она обвила одной рукой его шею, а другой перебирала его волосы. В эту ночь Джек рыдал так, что ему стало дурно и закружилась голова. Ох, как все это несправедливо, несправедливо, несправедливо!
Спустя неделю приехал новый гость, старый и седой. Елену он звал просто по имени, а Тео называл его «дядя Конрад». Впрочем, оказалось, что он им не родня, а просто старый друг семьи и вместе с мужем Елены сидел в тюрьме. За свои крамольные взгляды он несколько лет провел в крепости в России, потом поселился в Париже; теперь он — известный музыкальный критик, и с его мнением очень считаются. Он строго проверил познания Тео в гармонии и усмотрел столько погрешностей в его игре на скрипке, что малыш, когда его наконец отпустили, убежал в сад и расплакался; там и нашел его Джек.
— Это свинство! — рыдал Тео. — Все английские учителя — остолопы, ничего они в музыке не смыслят. Они говорили, что я делаю успехи, а дядя Конрад меня только бранит! Я слишком крепко держу смычок, и мажу, и никуда не гожусь!
— А может, он сам остолоп, — подсказал Джек, не зная, как утешить мальчика.
Тео резко выпрямился и посмотрел на него во все глаза, потрясенный таким кощунством.
— Да что ты, Джек! Дядя Конрад все знает о музыке. Я и сам понимаю, он прав, я сегодня играл, как сапожник. Ничего из меня не выйдет, никогда я не буду играть, как Иоахим[114]… никогда, никогда!
Он был в таком отчаянии, что Джек никак не мог его успокоить и наконец побежал на веранду за Еленой. Стеклянная дверь гостиной была открыта. Джек подошел и увидел в комнате Елену и Конрада, они серьезно говорили о чем-то на своем родном языке. Он не мог понять их, но невольно отступил, увидев выражение ее лица.
— Елена, — говорил старик, — ведь это тоже призвание! Кто может сказать, что оно менее священно? Я не говорил так, пока не уверился окончательно; в прошлом году я сказал только, что ребенок талантлив. Теперь я утверждаю, что он гений.
— Если это его призвание, говорить больше не о чем, — медленно сказала Елена. — Он должен идти своей дорогой. Но я надеялась…
И вдруг подняла глаза к картине, висевшей на стене, — Джек уже не раз спрашивал себя, что она может означать. Это была большая фотография скульптурной группы: гигантская статуя сидящей женщины в изорванных одеждах, руки у нее в оковах, а у ног — поверженные, умирающие люди.
— Господи, помоги мне! — сказала Елена и закрыла лицо руками.
Джек неслышно отошел. Он понял только одно: она несчастна; это заставило его призадуматься, ведь до сих пор ему не приходило в голову, что он не единственный в мире, кого мучит тайное горе.
Перед тем как возвратиться в Париж, Конрад еще раз придирчиво проэкзаменовал Тео, на все лады проверяя его слух. В последний вечер, когда все они сидели в саду на лужайке, он заставил мальчика прислушаться к пению разных птиц: каждая поет на свой лад и у каждой свой ритм.
— Помни, Тео, когда ты откладываешь скрипку и идешь гулять, ты все равно продолжаешь учиться музыке; каждая птица может тебя чему-нибудь научить. Самым лучшим моим учителем был ручной жаворонок.
— Полно, Конрад! — сказала Елена. — Неужели вы держали жаворонка в клетке!
Старик засмеялся.
— Нас обоих держали в одной клетке. Это было в московской тюрьме; во дворе на прогулке я подобрал птицу со сломанным крылом, и мне позволили оставить ее в камере. К тому времени, как крыло зажило, жаворонок был уже почти совсем ручной.
— И он остался у вас? — спросил Тео.
— Нет, улетел — счастливец!
Джек, казалось, не слушал; по обыкновению всех мальчишек, он вырезал на коре дерева свое имя. Но не докончил и, как всегда порывистый и неловкий, неожиданно вскочил: