Этот мир. (День рыбака).
Пролог. (Из второго путешествия морехода)
Май 1979года. Тихий Океан.
"Сашенька". Подобно ласковым волнам, её имя приходило, накатывалось на него. Подобно ласковому дуновенью, неслось внутри. Миллионы клеток, составляющих его тело, точно камышинки под ветром, шептали: "Сашенька..."
Черная, студеная ночь. Колючий, жгущийся ветер с моря. Остров Шикотан. Ночь. Малокурильская бухта. Начало путины. Еще недавно в окружающем море плавали ледяные поля. Это потом, в августе, океан потеплеет, и вместе с подошедшими косяками сайры, начнется Содом и Гоморра. Нашествие судов из Владивостока и Хабаровска, с Сахалина и Камчатки. А пока только редкие гости из рыболовецкого колхоза расположенного на соседнем острове заглядывают сюда.
Девушка уходила по пустынному причалу. Будто бесконечно длинный, неуютный коридор, полоска причала, освещенного редкой цепочкой фонарей, тянется к цехам рыбозавода на берегу. Шапочка негустого электрического зарева над приземистыми цехами.
Ветер раскачивает свет и тени от тусклых фонарей, ворошит русые волосы, рассыпанные на хрупких плечиках. Андрей глядел ей вслед. Было неизъяснимо остро, приятно и грустно звенеть музыкой ее имени: «Сашенька».
Спрыгнув в трюм на гору рыбы, Андрей продел гак с тянущимся за ним тросом в торчащие из рыбьей массы "уши" строп-сетки. Через три секунды вновь объявился наверху.
Одинокий сейнер, островок человеческого копошенья в царстве ветреной, холодной ночи, прижался к голому бревенчатому причалу. Наверху массивной двухэтажной рубки, тяжелой глыбой придавившей корпус судна, горит прожектор. Направленный вниз, к корме, луч косо падает на рабочую палубу, размазывается режущим глаза пятном света. Белыми нитями паучьей паутины высвечиваются тросы, расчаливающие грузовую стрелу. Длинные, контрастные тени лепятся к оснастке, грудам просыпанной рыбы, к каждой отдельной валяющейся на палубе рыбешке; черные дыры пляшут по палубе: тени от движущихся предметов, — удваивая, утраивая впечатление хаоса разгрузки.
Горловина трюма, центр действия, как вспученная рана, вскрытый нарыв. В ней будто расковырянная, больная плоть. Слизь и кровь. Алые щупальца морских звезд. И рыба, рыба, рыба всех мастей. Черный и белый, розовый и красный, бурый, зеленый цвета, вперемешку с илом и морской, донной грязью.
Пустой, черный, безжизненный порт смотрел, как на вырванном у ночи пятачке шевелятся редкие фигуры моряков. Попадая под луч прожектора, робы высвечиваются яркими грязно-желтыми комками; уходя в тень, отливают мягким оранжем. Гудение вымпела на мачте переходит в треск, когда ветер совсем уж стервенеет. Лязг железа; гнусавый, недовольный говор лебедки; да резкие обрывистые команды. Относимые ветром, они неясным криком проносятся по черной, плещущей воде.
Светловолосый парень, единственный, кто работал без головного убора, растрепанный ветром, выделялся азартом и точностью движений. Внизу, в трюме, трос почти стянул очередную строп-сетку. Из месива рыбы выделилась здоровенная сжатая авоська; вот-вот она начнет движение вверх. Оставалась пара секунд выборки слабины троса. И, пользуясь мгновеньем, Андрей вновь оборачивается к причалу.
Она еще не успела отойти далеко. Кулачки засунутых в кармашки рук натягивают ткань, и белый халат облегает спинку, трогательно-маленькую для стройных ног, которые ее несут. Трепещут полы халатика. Раз-два, шаг-другой уверенно и воздушно ступают ноги в белых носках, обутые в туфельки на невысоком каблучке. Под самым фонарем ветер взметнул локоны, вокруг головы точно вспыхнуло золотое пламя. "Сашенька", он весь был как поющий одну ноту камертон. Хоть почти и не знал этой девушки. Только то, что она приходит на причал и спрашивает его:
-Почему ты не пришел тогда? Я ждала…
Его рука облаченная в прорезиненную перчатку поддалась было сумасшедшему порыву: шевельнулась, будто возможно дотянуться вдаль и ласково коснуться фигурки.
Андрей резво спрыгнул в трюм. Резко, кинувшись всею силой, вытолкнул застрявшую за стойкой-пиллерсом строп-сетку. Схватившись за горловину трюма, выпрыгнул наружу. Оказался у лебедки, взял шкентель на второй турачок. Смеясь, крикнул товарищам, чтобы пошевеливались.
Девушка уже миновала череду фонарей, но еще не сошла с долгого причала.
Около часа ночи разгрузка закончилась. Улов — сдан на рыбозавод. Сейнер отшвартовывается. Крутолобый силуэт суденышка утекает из под отсветов фонарей, и, уменьшаясь, тает в ветреной черноте выводящего из бухты в океан прохода.
«Почему ты не пришел тогда?»
«Почему ты не пришел тогда?» 1979. Ночь. Май. Тихий океан.
Навряд ли мог бы он сам себе объяснить, что ожидал постичь, то жадно, то со спокойным любопытством наблюдая бесконечное шевеленье черных карликов - волн, в темноте по курсу. Впрочем, не ошибешься, объясняя это с разною силою заложенными в каждом человеке, волей жить, да извечным стремлением к счастью.
В ночном мраке, в левом углу рулевой рубки покрутив лимб настройки судовой радиостанции, Андрей негромко поймал японскую мелодию. Здесь, на южных Курилах, японских станций было больше всего; полным-полно в спокойном ночном эфире. Их мелодии похожи на русские своей напевностью. Даже осовремененные, европеизированные, не содержат резких звуков. «Над морем медленно солнце садится, в синеву, в синеву» А та мелодия, которая изливалась сейчас, была особенно приятна.
Андрей вернулся к брошенному штурвалу и пропеллером закрутил рулевое колесо, возвращая сейнер на курс. МРС-225 — тип Малых Рыболовецких Сейнеров к которым относился 015-ый, особо трудны в управленье. Массивная рубка притопляет нос, обуславливая крайнее упрямство и своеволие на ходу(легко представить как это: пересадите на лодочной прогулке обоих пассажиров с кормы на нос и попробуйте грести). А если еще к тому же сейнер идет с пустым трюмом... О! Чтобы вести судно по ниточке, надо было б непрерывно туда-сюда крутить штурвал. Будь за его спиною капитан, Андрей так бы и делал, держа марку. Но капитан, знаменитая фамилия его была Самоц, спал. И, давая себе роздыху, Андрей позволял сейнеру слегка рыскать на курсе, вращая колесо только когда визирь мерцающего компаса касался выбранной им запретной черты, означающей два градуса отклонения с курса. А уж тогда делал быстрый оборот или полтора, на сколько чувствовал, в одну сторону и тут же, одерживающий оборот штурвала в обратную сторону.
Он приооперся на капитанскую треногу, приспособленье сделанное по специальному заказу капитана Самоца. Не стул, а широко стоящее, устойчивое при качке, треногое стальное основанье с маленьким, будто для ребенка сиденьецем. Сесть в полном смысле слова было нельзя, однако можно было опереть сюда пятую точку опоры. Не велика благость, но коль выстаиваешь у штурвала часами — приятно.
"Почему ты не пришел тогда?"
Вглядываясь в черный простор, примечая пляс черных карликов под бортом, Андрей вызывал светлое лицо, голубые глаза. Слышится ее негромкий смех. Движение ее губ. «Сашенька" - вновь и вновь окунался в ощущение перехваченного взгляда, будто примерял одежду. Ему доставляло удовольствие находить все новые оттенки в глубине голубых глаз: внимательность, лукавство, искус, серьезность. Он смотрел и смотрел, как она уходит по тускло освещенному причалу, к шапочке негустого электрического зарева на берегу.
Самое трудное начиналось в предрассветные часы, когда прозрачная чернота ночи сменялась мутной серостью. Будто серая вата заполняла простор, выхолащивала его. И подобное же случалось с сознаньем. Руки начинали цепенеть. Ноги подкашивались. Хотелось упасть и забыться в беспробудном сне. Сознанье начинало проваливаться в бездну. Оно становилось подобием квашни, опары, комом теста в руках, — который растекается, свешивается то с одного края, то с другого, хочет упасть на пол. И непрерывно надо его ловить, подхватывать.
Андрей бросал штурвал. Распахивал дверь рубки и выскакивал наружу, на спардек — ледяной воздух жалил тысячей жал ос. Встряска позволяла минут пять рулить вполне осознанно. Потом сознанье опять начинало тонуть. Снова и снова он повторял маневр. Однако и это переставало помогать. Тогда, девушка на причале превращалась для него в подобие шпор. Он будоражил себя ею. Жадно впивался в ее губы. Обнимал, стискивал ее тело, чувствами кидаясь во власть любовных ласк. Слышал ее любовный стон. Это было точно шпоры для лошади, когда пришпоривают до крови. Напряжения нельзя было ослабить ни на секунду, иначе упадешь. Казалось, подобное нельзя выдержать. Нельзя выдержать.
Выдержать нельзя.
Нельзя.
А потом происходило чудо. Вдруг, как по мановению волшебной палочки, в раз, ватная серость за окном рубки исчезала. Оранжевый рассветный луч открывал бездонное голубое небо. И… вокруг лежал изумрудный, спокойный океан, точно пуховым одеялом чуть прикрытый парком. Впереди, по курсу открывались зеленеющие вдали хребты Кунашира. За ними, превосходя их высотою, скалили ослепительно белые зубы горы Хоккайдо. Каждый день, ожидая момент рассвета, Андрей пытался уловить миг преображенья. И никогда не мог его застать. Сознание опаздывало. Каждый раз опаздывало. Просто — была тяжелая серость, и вдруг, хлопнув глазами, видишь зажегшийся, великий мир. Этот Мир. Андрей сердился на себя: что, де, опять "проспал" миг. Не уловил, как совершается волшебство. "Как?" И тут же забывал об этом. Потому что тотчас же преображение свершалось и в душе. Да, удивительно. Изнуряющая муть исчезала. Откуда-то приходило блаженное состояние покоя. Глаза смотрели открыто-спокойно. Руки-ноги, тело — на поверку оказывались отдохнувшими и послушными. Ощущение легкости, как у счастливо пробужденного, выспавшегося за ночь.
Андрей улыбался, и начинал внимательно оглядывать море. Ему надо было увидеть ИХ поскорее. Ведь через двадцать минут после рассвета прилетит свежий ветер, по морю побегут белые барашки, и их будет не разглядеть. Он ждал увидеть "своих" птичек. Странных птичек. Вероятно, то были какие-то морские кулички. Они всегда прилетали стайкой. Садились на воду, однако не плыли как утки или чайки, загребая лапками. А передвигались короткими нырками, точно бы стилем баттерфляй. Наперегонки, стайка плыла баттерфляем. Он видел их почти каждый день. Ему казалось, он знал, верил, они приносят счастье.
День рыбака, первое воскресенье июля.
Накрапывал дождь. На улице было пакостно, как и на душе. Кроме Андрея, под козырьком на крыльце затерянного на краю земли правления тихоокеанского рыболовецкого колхоза «Родина» укрывалось еще человек пять. Со стороны поселка, почти полностью пожранного гигантским белесым спрутом-туманом, наползали, шарили по пустырю высокого мыса Ю-К его ватные клочья-щупальцы. Набухшие, черные от влаги углы дощатых домов поселка Ю-К проступали и вновь исчезали в рыхлой серой массе. Над заливом низкие свинцово-синие тучи, — пухлые, неторопливые, — придавили море пейсами свешивающихся дождевых струй. Будто завернутый в хмурое небо кусок неуютной земли, корявый бок вулкана Менделеева выглядывал откуда-то сверху из ползущих серых небесных балахонов, - «странное оптическое явление,- ведь он располагается милях в четырех, за полу заливом бухты». Под скалистым обрывом волны унылой стаей катили куда-то мимо берега. Будто забытый сто лет назад, сиротливый «Баер», валкий, как и все РээСы, ванькой-встанькой, с, казалось бы, зримым, скрипом, качался неподалеку, показывая попеременно ржавый, черный борт и мертвую палубу. Словно и заржавел здесь, болтаясь на якоре, давным-давно. У куцего колхозного причала в несколько рядов нахохлились покинутые сейнера.
Холодно. Б-р-р! Андрей потуже подтянул в железной пряжке пояс выцветшего, когда-то темно-зеленого плаща. Застегнул под горлом самую верхнюю пуговицу. За два последних года своей жизни он особенно привязался к этой, еще отцовской вещи, побывавшей с ним во многих передрягах, и не хотел его менять.
Не верилось, что вчера грело солнце, и мир был сама прелесть. Вообще, было ли вчера?
Голова гудела с похмелья. В шум и треск обрывочных, больных мыслей память подбрасывала яркие пятна событий. Радостные лица парней с «015-го».
Из груди поднялся невольный вздох. Тягость ожидания ненужной, как теперь казалось, встречи.
К крыльцу подкатила и осталась мокнуть под дождем открытая бортовая машина. В кузове желтели ряды свежеструганных лавок, сооруженных специально к этому дню. Долговязый, черноволосый матрос с «36-го», как дурак, забрался туда, посидел минуты три, и, осыпаемый насмешками с крыльца и дождем с неба, вернулся обратно, под защиту козырька.
Андрей поднял рукав плаща, отогнул свитер. Часы с запотелым циферблатом показывали девять.
- Не поедем, а? – Опять заканючил рядом осоловелый, не отошедший после вчерашних возлияний стармех с «Муксуна». - Куда ехать, а? …Кислятина-то какая!
С самого утреннего пробуждения этот новоявленный знакомец прилип как банный лист. Помятое лицо. Мутные глаза. Ощутив шевельнувшуюся злость, Андрей устыдился: чем виноват этот малый, коли тебе сейчас хочется одиночества?
-…Нет, ну куда ехать, а? Все одно — все разбегутся…
Представилась безлюдная, сырая поляна. Однако подобное показалось даже приятным. Как раз чего хотелось: тишина, одиночество.
Народ потихоньку помаленьку собирался. Рыбаки подходили с женами, с детьми. Яркие модные плащи, дорогие куртки перемешались с видавшими виды оранжевыми непромоканцами рыбацких роб. В виду дождя многие накинули их поверх цивильной одежды.
- Игоря Стрельникова не видели? – Андрей спрашивал вновь подошедших.
Игорь никому не попадался.
На крыльце становилось тесно. Рыбаки шутили:
-И у тебя голова? Болит?
-Да хрен с ней, что, на ней сидеть что ли?
Ругали погоду:
-Подвела! Вчера так, сегодня — сяк. Откуда нанесло эту дрянь? Вот тебе и праздничек! Вот тебе и июль месяц!
Кто-то радовался:
- Николай Николаевич притащил, таки, с Сахалина пиво, успел!
- Да. И сколько — тридцать бочек!
-Тридцать? Ох, и попьем!
Приятно отдалось: «пиво, пиво». Густые желтоватые струи явственно перевивались в кружке. Губы как наяву приникают к пенной поверхности. Будто глотаешь, глотаешь — и по жилам льется тепло, а с головы спадают стягивающие ее обручи. Сколько времени он уже не пил пива? Вопреки угрызениям совести картина оказалась настолько желанной, что губы блондина в туго перепоясанном плаще ослабили напряжение, а морщинки в уголках серьезных серых глаз расправились. Андрей иронично чуть улыбнулся. «На первое мая — в море, и на девятое — марш от пирса. Но день рыбака — отдай и не греши!» - Так что ли провозгласил вчера Борис? Его коллега, новый приятель по 215-му.
Будто раздвинулся занавес над ярким вчера. Спешите видеть! Только раз в путину! Невиданное зрелище — весь колхозный флот у причала! Никого окрест Кунашира! Никого на Шикотане! Японцы, ставьте скорее свои переметы! Уже с утра флот лишь отбывал номер. Большие МРСки вообще не отвалили от причала, у них, якобы, разом сломались двигатели.
«215-й» же отдал швартовые в девять(вместо обычных четырех-пяти часов утра). Семь физиономий бравого экипажа и не пытались сдержать улыбки. Бабахнули замет, прямо в полу бухте Ю-К, смеху ради. Поймалась проржавевшая до дыр бочка из под соляры, обрывок старого каната, горсть камбалы, да полтора десятка разлапистых красно-фиолетовых «камчатских» крабов. При этом, зацепив на дне какую-то железку, изрядно распороли трал. Происшествие не слишком огорчило: плевать, не тот день, чтобы переживать из-за ерунды. Больше метать не стали. Рыбу выкинули за борт, а с шевелящимися пауками-крабами, направились к стоящему на рейде здоровенному, выкрашенному в кирпичный цвет, океанскому буксиру-спасателю. Любитель закулисных делишек, стармех сейнера Женька Подледцов, ловко, как кошка, по скинутой веревочной лестнице лоцманского трапа вскарабкался на высокий борт.
Дожидаясь его, «215-й» покачивался неподалеку. Солнце. Безветрие. Коллега Андрея Борис разделся по пояс и загорал. Из открытой двери рубки доносились подпорченные рацией, однако, вполне узнаваемые голоса. Капитаны сейнеров жаловались диспетчеру, как неудачно идет сегодня лов. Они были в отчаянии: кидают замет за заметом — и ни фига, ни фига!
- Как бы у них пупки не развязались от натуги. - Борька Шурупов, слыша эфир, иронично мотнул головой. Оставалось сочувствовать бедолагам, потому как из конторы-то не было видно, а отсюда, с воды – пожалуйста: колхозные сейнера, прячась, мирно покачивались сразу за скалистым мысом, венчающим землю Ю-К, на якорях. «40-й» и «41-й» вовсе сошвартовались.
На палубу «215-го» Подледцова, как пойманного зверя, спустили в строп-сетке, вместе с ящиком картошки, выменянной им на крабов. Дельце не слишком-то выгодное, картошка оказалась вялой, проросшей. Ну да ладно. «На безрыбье и рак рыба».
- Сороковой, сороковой, а можно мы к вам тоже…на замет? – капитан «215-го», Мальцев с интересом размышлял, что происходит на борту сошвартовавшихся коллег, сейнеров-«малышей».
- Давай, Володь, давай! – с готовностью отозвались из эфира.
Устремились за мыс.
- А мы тут в трыньку играем!» - весело встретили их.
-Возьмете в компанию?
-А почему нет?
А еще через часок, уже не таясь, сейнера вернулись к причалу. Пора было прибираться и прихорашиваться. Часа в три дня целая толпа моряков,- впрочем, сейчас они, переодетые в цивильное, не выглядели мариманами, - толпились на пирсе. С 215-го путь туда лежал через палубы других сошвартованных сейнеров. На борту 018-го Андрей невольно притормозил в компании знакомых. Разговор шел о женщинах. Вечно животрепещущая морская тема. Горячо говорили многие, ибо злокозненность этих существ была известна. Тут, как раз слово выхватил знакомый Андрея, - Петя Яскель, премного пострадавшего от этого «брата».
-…Да если представить себе, что они еще и серут! – В ужасе от физиологического озарения, Петя взмахнул руками и отшатнулся спиной к фальшборту. Наткнулся на него задом, замахал руками уже отчаянно в поисках равновесия. Хорошо, Андрей его поймал, чтобы тот не завалился за борт.
В четыре часа после полудня на широком основании колхозного пирса буквой «П» выгнулся пестрый строй моряков. Тельняшки, белые сорочки, пестрые рубахи сдержанно колыхались. Сияли молодые лица матросов-первогодков. Улыбались «старые морские волки». Даже капитаны, на чьем веку было множество подобных празднеств, походили на взъерошенных мальчишек.
Теплое солнце стояло еще высоко. Легкий ветерок шевелил в руках бородатого Потапыча, председателя колхоза, листки доклада. Гоня с лица вылезающую улыбку, он сбивчиво читал:
-…По плану….Выловлено…Успешно!
Слушали в пол уха. Шушукались.
-Сайру видели! Точно, точно!
-Где?
-Сто миль зюйд ост от Шикотана.
-Двести миль!
-Вранье, какая сайра? Вон, Самоц опять на снюрревод сейнер перевооружает, а вы губу раскатали: «с-а-й-р-а»!
-Да ну, Самоц?
- Дак он слишком рано захотел сайру, а вот теперь — пора.
Спорили: пора? рано? Промахнешься, как Сан-Саныч, - неделю без толку океан цедит-месит. Заговорщицки подмигивали друг другу:
-На Лагунном.
-Где? На Лагунном?
Лагунное - красивейшее озеро на противоположном берегу Кунаширу. Впрочем, Кунашир длинный, но неширокий остров, и до Лагунного было недалеко. Километров десять?
Предвкушая долгожданное празднование, согласно кивали друг другу. Дружески пихались локтями. Тянули шеи — увидеть заветные бочки пива на палубе только что прибывшего с Сахалина, — пятнадцать минут, как причалил! — РээСа. Гадали: что там, в коробках и свертках на красном сукне стола, вынесенного в центр собрания..
-…Триста восемьдесят центнеров…Восемьсот центнеров…
Ага, стало поинтересней. Потапыч добрался до уловов отдельных сейнеров.
Прислушиваясь, Андрей удовлетворенно мотнул головой: с «015-м» и приближенно не мог сравниться никто. С полмесяца назад, когда он еще был в экипаже «015-го», к их борту подвалил колхозный буксир «Жук». На нем прибыли гости из правления. Они заранее поздравляли экипаж и уговаривали взять повышенные обязательства, в честь грядущего «Дня Рыбака». Уже тогда у сейнера был годовой улов с гаком. Годовой план — в начале июня месяца! Пока в рубке капитан и хитрющий мальчишка-старпом, осторожничая, не соглашались, спорили с напирающим руководством, Андрей отдыхал. Привалился к высокому фальшборту «015-го» и смотрел, как в прозрачной изумрудно-зеленой воде ярко желто, точно золотой, блестит, рассыпая солнечные зайчики, остановленный винт буксира.
К нему за советом из рубки примчался-спрыгнул взбудораженный Рахим. Личико старпома —детская хитринка и взрослая настороженность. Прикинув, Андрей сказал, что на предложенную цифру соглашаться можно.
Минут через двадцать гости отчалили. Винт «Жука» провернулся. Мгновенно набрав обороты, стал невидимым. От выбитых мельчайших пузырьков воздуха вода под буксиром замутилась голубизною. «Жук» укатил обратно, в Южно-Курильск, оставив в изумрудном море на месте разворота облачко яркой бирюзы. А сейнер пошел на очередной замет.
А еще через три дня «Жук» прибыл опять, доставил на борт Леху Головина и увез Андрея к «215-му».
«Интересно, сколько рыбы взяли без него?» - Андрей повернул голову. На изгибе правого фланга стояли свои. Те, кто недавно были «свои». Помимо воли охватило волненье. Знакомые лица порождали отзвук в душе. Несвойственная полуулыбка обыкновенно хмурого капитана 015-го, Самоца, — при первой их встрече капитан тяжко вздыхал, принимая нового, неопытного матроса, заговаривал о том, чтобы установить ему не полный матросский пай; а месяц спустя, в ночной рубке, поверял душу. Личико Рахима, погребенное шапкой густющих, жестких, точно пружинки, черных волос, хохочущий рот верткого, как обезьянка, юного старпома. Разгрузка обычно заканчивалась в полночь, и после хохота и чаепития, малыш засыпал прямо на лавке кают компании, не в силах доползти до каюты.
Над строем моряков 015-го много высилась голова здоровяка. Леха Головин вызвал легкую неприязнь. Андрей постарался ее не заметить. Что с того, что Леха заменил его в экипаже? Ведь изначально именно он сам занял на 015-ом место этого авторитета флота, у которого воспалились руки: от ледяной воды и уколов бычков. Поочередно взгляд миновал механиков, Серегу Шевчука. И, потеплев, задержался на мягкой улыбке безбородого лица. «Кого признают лучшим матросом флота — Игорька?»
Лучший матрос флота должен был быть с лучшего сейнера. Ни Лехи Головина, ни Сереги Шевчука не было на сейнере во время рекордного рывка. Те были не в счет. И про себя Андрей тоже подумал, что «не в счет», ведь он уже не…
-…Отметить успех «016-го», капитан Бондаренко!
Андрей навострил уши. Говорилось о сейнере — всегдашнем сопернике «015-го».
Дни и ночи противостояния. Борьба, как если двое, оперев локти на стол, берутся ладонями, стараясь приложить руку соперника.
Андрей повернул голову налево. Седовласый красавец Арнольд – старший механик «016-го», матросы. Вон тот, кучерявый, когда-то самоуверенно поучал Андрея.
Он привык видеть их в неверном свете фонарей, встречаясь у ночных причалов при сдаче улова. Постепенно с тех слетала спесь. Конкуренты поглядывали все внимательнее, а потом и вовсе даже робея.
В апрельском начале путины безоговорочным лидером был «016-й». Никакой борьбы еще не было. «015-й» не считался конкурентом. «Да, - рассуждали рыбаки, - Самоц опытный капитан, однако только что вернулся в колхоз с Большой Земли после четырех лет отсутствия, и экипажа у него нет. Прежние моряки — поразбежались. А сейчас кто там? Одни первогодки-новички. Восемнадцати- двадцатилетнее соплячье, не нюхавшее моря. Да, ему удалось уговорить Леху Головина, чтобы тот по старой памяти пошел с ним матросом. Вот только Леха-то один, а один в поле не воин».
Именно на замену Лехи Головина, в начале мая направили Андрея, когда от ледяной воды и уколов бычков, - рожки у этих тварей исключительно злые, у них даже вместо подбрюшных плавников сосульки- зазубренные иголки, - у Головина загноились пальцы. Впрочем, тогда Андрей еще ничего подобного не знал. Для него все было внове: невиданный край, океан, первый выход в море, первый сейнер, увиденный трал. Неделя его ученичества на самом-то деле была продолжением ученичества всего экипажа «015-го». Команда еще только притиралась, срабатывалась. Капитан не давал роздыху. Из моря поднимали шипящий от истекающих струй, раздутый от пойманной рыбы, трал. И, раз за разом, все быстрее.
Однако скоро случилось, что в экипаже «015-го» осталось только трое матросов. Рыболовная путина начиналась для всего флота. На воду спускали другие сейнера(сейнеры?), и отданных на 015-й в аренду моряков, капитаны забирали к обратно к себе. На 306-й Дима Тимощук вытребовал своего «столбового» матроса Петьку Яскеля. Капитан 36-го Кравченко затребовал своего младшего брата.
А потом, горькая неожиданность: у Сереги Шевчука на Сахалине умер отец. И матрос улетел туда на похороны. А слетать куда-то с Кунашира и вернуться обратно? Подобное приключение растягивается как минимум на пару недель. Минимум!
Они и вовсе остались вдвоем — Андрей и Игорек. Суровое испытание, лихое дело: вдвоем, матросам приходилось работать за четверых. Они сдюжили. В сводках по флоту «015-й» уже выполз вперед. Однажды, когда «015-й» и «016-й» случайно оказались в море рядом, Андрей с удивлением приметил, что они на «015-ом» в полтора раза быстрее поднимают на борт трал после очередного замета. А на разгрузке в ночном Малокурильске уже с удовольствием отметил, что после его придумок, они и разгружаются в три раза быстрее соперников. При том, что на палубе соперников работал весь экипаж, во главе с капитаном, стармехом и старпомом: там гомонили и размахивали руками. Им же с Игорьком безмолвно помогали только два младших механика. А уж когда увидел «016-го», причаливающего на разгрузку с задраенным трюмом, причем никого постороннего не пускали на борт, — откровенно заулыбался. «Мариманы» с 016-го побаивались опозориться. Потому как «015-му» некого и нечего было стесняться: каждые сутки сейнер приходил в порт с трюмом заполненным по горловину, и, дополнительно, горой рыбы на палубе. Уже тогда «015-й» стал победителем.
-…И особенно хочется отметить большой успех МРС «015», капитан Сан-Саныч Самоц. Сейнер, товарищи, добыл годовой план и дополнительно, специально ко дню рыбака…
-Ура! – опережая события, гаркнул Андрей.
-Ура! – подхватил весь строй.
В душу хлынула горесть. Всплыло расставание с сейнером. Он, еще ничего не подозревая, улыбается перемахнувшему через фальшборт Лехе Головину. А тот отводит глаза. Капитан, вызвав в рубку, краснея,- при вечной-то хмурости Сан-Саныча Самоца! - глядя неотрывно вперед по румбу, сообщает о переводе.
Всплеск гордости, решимость. Что и кому ты доказывал тогда? Кончался траловый лов, вот-вот должна была начаться сайровая путина, совсем другая специфика, и Самоц менял Андрея, возвращая лучшего матроса флота, своего матроса. Действо производилось на лову. Палуба «015-го». Лицо Игорька — сияющее(ведь он буквально боготворил Леху Головина, столько про него рассказывал Андрею, так ждал Леху, его возвращения, — для Игорька то был величайший герой-авторитет) и, одновременно, огорошенное. Прощаясь, Игорек кинулся к Андрею, раскрыв объятья. Это оказалось самым важным тогда, всего важнее. «Мотыль» - моторист – электрик Юрка Солоненко, любитель справедливости и закулисных переговоров, приватно предлагал потребовать от капитана, чтобы вместо Андрея отдали другого матроса. Но, то была бы подлость. Предать товарища?
А потом горячий, еще мокрый от пота после недавней выборки трала, Андрей прятался от ветра за низким фальшбортиком «Жука». И, лежа на палубе буксирчика, напряженно смотрел, как уменьшается за кормой силуэт «015-го», идущего на очередной замет.
-…По итогам начала путины вымпел первенства присуждается МРС «016», капитан Бондаренко!
-Ура! – грянул строй.
«Что?!» - докатила вопиющая несправедливость происходящего. Сжатый кулак взлетел вверх. Андрей, было, рванулся вперед.
- Это из-за Саньки Мошева, - объясняя, удержал его за локоть стоящий рядом Борис.
Андрей остановился, понимая. По глазам будто чиркнули бритвой. Кульбиты человеческого тела. Андрей обернулся: дель ползущего из моря под его руками трала вместо того, чтобы остановиться для перецепки стропа, стремительно понеслась вверх, а за его спиной возник пронзительный общий крик.
Саньку Мошева, крутило вокруг турачка «закусившей» траловой лебедки. Турачок, это похожий на огромную шахматную туру, только расположенный горизонтально рабочий орган траловой лебедки. На него накладывают «шлаги», то есть обороты шкентеля — стального троса, который держат руками, имея возможность маневрировать: дать слабину, и тогда выбираемый трос пробуксует или вовсе чуть стравится. Либо наоборот: держать жестко, тогда снасть будет полностью подвластной. Для этого на турачок необходимо наложить второй и третий шлаг, и жестко держать шкентель. Все это делается руками стоящего за лебедкой. Пальцами руки придерживают на турачке шлаги наматывающегося шкентеля, чтобы ложились ровно. И вот траловою лебедку «закусило». Первые, прослабленные, было, шлаги перекосились, а потом напряглись и захватили под себя последний шлаг, заодно прихватив и пальцы Саньки. Механизм стал неуправляемым. Лебедку «закусило».
Единственный, кто не кричал на палубе, был Санька: белое, без кровинки, лицо. Распахнутые глаза. Растерявшийся стармех, - Рожков,- никак не сбалансирует лебедку. У него не слишком много было опыта. Вместо того, чтобы остановить, включает ее на задний ход, думая, что так освободит пленника. И Саньку перекручивает, переворачивает за уже полу оборванные пальцы в другую сторону. Тело второго механика взлетает в воздух. Падает. Оборот, второй. Сжатый, безмолвный рот. Непонимание и ошеломленность в распахнутых серых глазах. Первый год после мореходки. Второму механику сейнера было всего восемнадцать лет. Лучше него никто не работал на лебедке. Он чувствовал, что нужно тебе, стропящему трал. С ним было легко и при сдаче рыбы. А его чуть высокомерная манера держаться — была обманом. Тускло высвеченная в черной ветреной ночи рыжая роба. Нахлобученный капюшон. Отвернув лицо от летящих колючих плюх и донной грязи, в кузове самосвала Санька остервенело вытрясает очередную опорожненную строп сетку, как репьями облепленную колючками-бычками.. Славный малый. Один из семерки экипажа того месяца, взявшей годовой план. «Ну почему ко мне ты равнодушна, ну почему ты смотришь свысока…» - бывало, мурлыкал Санька приготовляясь на палубе причаливающего на разгрузку в Малокурильске «015-го»; лез, по бревнам к тальманихе (приемщице рыбы) на Шикотанский причал, раскрывая дружелюбные объятья: «Танечка, радость моя!» А та и в самом деле смотрела с высокого, рассчитанного на приливы и отливы причала — маленькие бусины-глазки, в губах под крючковатым носом самоуверенная женская улыбочка. «Баба Яга в тылу у врага.» - Хладнокровно комментировал Санька, когда та отправлялась в цех. Полезно было иметь подобную союзницу при сдаче рыбы, ведь рыбзавод всегда в свою пользу старался занизить установленную цифру сданного ему улова.
Теперь с морем для Саньки покончено. Два пальца ему отрезали сразу. Они и держались только на лоскутках кожи. Третий, вроде, пришили. Однако и тот засыхал.
- Вот совсем засохнет, тогда и отрежут, — спокойно объяснил Санька Андрею, при встрече на берегу, показав изуродованную пятерню.
В каюту, на место Мошева вселялся новый второй механик, квадратный бугрящийся мышцами Ежов, по прозвищу Еж. В горсти вынес на палубу сушеных морских звезд, приготовленных Санькой кому-то в подарок.
- Выкину это барахло.
-Ты чего?!- возмутился Андрей.
- Нет уж, я здесь поселяюсь! Моя тумбочка!
Только тогда Андрей осознал, что Саньки не будет больше с ними.
А сейчас ему подумалось, что «015-й» расстался с ними обоими, да только в отличие от него, Санька оставил там куда большее: всю будущую морскую жизнь и три оторванных пальца.
-…Лучшим матросом флота по итогам начала путины признан матрос сейнера МРС-015 Игорь Стрельников!
Очнувшись, Андрей захлопал в ладоши. А из строя выходил Игорек. Впервые Андрей видел его в костюме. Без клеенчатой рыбацкой робы Игорек превратился в стриженого, безусого, молоденького паренька.
Удивление председателя колхоза Потапыча, ожидавшего увидеть перед собой матерого морского волка, заполнило бородатое лицо. Недоуменный взгляд председателя обратился, было, на капитана «015-го. С какой-то мыслью задержался на возвышавшемся из строя Лехе Головине.
Между тем Игорь подошел к столу. И, пожимая ему руку, Потапыч, уже добродушно смиряясь перед фактом, качнул головой:
-Так вот ты какой — Игорь Стрельников.
Андрей, торжествуя, смеялся.
Собрание продолжалось. Игорь вновь появился перед строем и, в добавок к грамоте, получил коробку, перевязанную красной лентой. Выкликнули Рахима. Следом за вертким старпомом к столу пошел Юрка Солоненко, сохраняя выражение независимости на обрамленном бачками лице. Серега Шевчук, Леха Головин.. — с «015-го» наградили всех, никого не пропустили.
Наконец Потапыч объявил долгожданное. И хотя все давным-давно знали, что назавтра в море не идти и что на берегу озера «Лагунного» готовится наивеличайшее гулянье, глотки сами восторженно заорали:
-Ура!!
Строй рассыпался. Андрея понесло к своим. С момента расставанья они виделись-то лишь однажды и то как-то странно, между делом. Его радостно приветствовали.
-Мы-то что, - отмахивался от вопросов сияющий малыш Рахим, - Ты-то как? Пароход как? Работа?
- Отлично! – Блондин в тельняшке(у Андрея не было парадной одежды) уверенно посмеивался в ответ, - Пароход игрушечный, с обгаженным сортиром(и в самом деле процедура удовлетворения естественной надобности была любопытной, как-нибудь, расскажу)…А работа – морская прогулка! Отдых на воде!
Напряжение усилилось. Они, его ребята, показались чужими. Грамоты, подарки, опьянение успехом разделили их как стеной. Андрей невольно исподволь приглядывался: даже Игорек сейчас был ему далек. Пожалуй, из всего экипажа только Юрка Солоненко не принимал свалившиеся почести всерьез. Андрей продолжал весело рассказывать:
- …Мы же или у Рогачева или под Тятей тралим…Природа! Вокруг дельфины! А кораблишко низенький и еле ползает: «Чух-чух», — дельфинов за спины рукой можно потрогать.
Подошедший Серега Шевчук неуверенно съехидничал:
-Смейся, смейся. Посмотрим, кто у кассы смеяться будет!
Это был удар ниже пояса: и ребенку ясно, что на стареньком «малыше» не угнаться за «015-м». Шевчука тут же оттесняет Рахим. Чертенок соображал куда больше, нежели говорил. Мальчишеское хитрющее личико старпома складывается в скорбную мину:
-Жаль, что так получилось.
-Что? – будто не понял Андрей.
-Жаль, что ты не с нами…
Маленькая рука южанина ласково и уважительно коснулась груди Андрея.
Дьявольски трогательно, и Андрей, словно прорвалось что-то, захохотал совершенно искренне.
-Пойдем к нам, посидим? – Юрка кивнул на причаленный в третьем ряду «015-й»
-Может, пойдешь, Андрей? – Игорек смотрел просительно, да, чувствуя Андрея, не был уверен, что предложение будет принято, памятуя встречу на берегу Андрея с Лехой Головиным, тогда все получилось не слишком здорово.
-Пойдем, пойдем, - тянул за рукав тельняшки Рахим.
Андрей мягко отстранился, уходя.
- Завтра. На Лагунном увидимся.
Солнце опускалось к хребтам Кунашира. Скала «Чертов палец», будто гигантский корявый столб торчала из снежной пены прибоя. На темно сером от вулканического пепла, плотном, как асфальт песке, не оставалось следов ног. Андрей брел, сам не зная куда. Океан кидал валы на берег бесконечного пляжа. Прозрачно-зеленые, белогривые, они подкатывали из бесконечной дали. Играя плечами, ря<