В начале января 1883 года начался полицейский суд над анархистами - членами Интернационала. Им было предъявлено обвинение в принадлежности к Международному союзу рабочих, а не в организации взрывов - тогда подсудимых пришлось бы отдать суду присяжных, который, за неимением доказательств, их, несомненно, оправдал бы. Полицейский же суд имел право вынести приговор до пяти лет тюрьмы просто за нарушение закона о запрещении деятельности Интернационала на территории Франции, изданного после разгрома Парижской Коммуны.
Обвинение не имело практически никаких серьезных оснований. В качестве главных документов на суде фигурировали два частных письма Петра Кропоткина. В одном он поддерживал павшего, было, духом француза-рабочего. Речь в письме шла о наступающих великих переменах, о знаменательной эпохе и прочем. В другом, адресованном молодому тогда башмачнику Жану Граву, ставшему потом известным публицистом, Кропоткин всего лишь объяснял правила французского правописания и пунктуации. Этому письму прокурор посвятил самую патетическую часть своей обвинительной речи, которая вызвала смех подсудимых: «Вы слышали, господа, письмо. На первый взгляд, в нем нет ничего особенного. Подсудимый дает рок грамматики рабочему… Но делает он это вовсе не для того, чтобы помочь бедному работнику в приобретении знаний, которых он, по всей вероятности, и лености не получил в школе… Нет, господа! Это письмо написано для того, чтобы… лучше напитать его ядом анархизма, с единственной целью - сделать его более страшным врагом общества…». Свою речь прокурор закончил возгласом: «Да будет проклят день, когда Кропоткин ступил на французскую землю!»
Вот это да! Что подумал бы гувернер Пулэн, учивший маленького княжича Петю языку, литературе и истории Франции?
Из пятерых, приговоренных к высшему по этой статье наказанию - к пятилетнему заключению и штрафу в две тысячи франков, - членом Интернационала был один Кропоткин. Кроме него в «почетную пятерку» вошли Эмиль Готье и Луиза Мишель.
В верховных правительственных кругах России были очень довольны: наконец князь-бунтовщик запрятан в тюрьму. И в знак благодарности республиканской Франции самодержавная Россия шлет награды прокурору и судье - ордена Святой Анны. За Кропоткина.
Суд в Лионе, как и все подобные процессы, если они проводились гласно, больше приносили пользы революционерам, чем их гонителям: подсудимые получали трибуну для широкого распространения своих идей, убежденностью и бесстрашием вызывали симпатии людей. И закономерный процесс социального развития, провозвестниками которого они были, продолжался. Остановить его арестом, нескольких человек никогда еще не удавалось.
Русской читающей публике о лионском процессе сообщили «Московские ведомости», естественно, со своей, явно неблагожелательной интонацией: «Глава интернационалки князь Кропоткин приговорен Лионским судом к пятилетнему тюремному заключению… Но, будучи лишен возможности руководить шайкой международных разбойников, Кропоткин продолжает быть душою всех анархических шаек».
Действительно, Лионский процесс и заключение в тюрьму необычайно усилили популярность Кропоткина. Сразу же началась кампания за его освобождение. В Национальном собрании Франции около сотни депутатов проголосовали за амнистию все заключенных по Лионскому процессу. Потом это предложение поддержали в адресованной президенту республики петиции деятели науки и культуры Англии и Франции. Среди них английские писатели Бернард Шоу и Герберт Уэллс, поэт Чарлз Суинберн, философ Герберт Спенсер, французский астроном и писатель Камилл Фламмарион и другие. Возглавлял список подписей прославленный Виктор Гюго, находившийся тогда в изгнании. В ней говорилось:
«Мы, нижеподписавшиеся британские граждане и другие - художники, люди науки и писатели - обращаемся к Вашему милосердию от имени князя Петра Кропоткина, приговоренного в Лионе к 5 годам заключения во французской тюрьме.
Между тем, его исследования Сибири и Финляндии рассматриваются всеми как образец научного изучения. В России Императорское географическое общество опубликовало его большой труд, в котором он представил результаты своего обследования геологической системы Финляндии. Во Франции он известен как автор важнейших глав, касающихся России в «Geographie Universale» Элизе Реклю. В Англии по постоянному сотрудничеству в последние годы в таких периодических изданиях как «Proceedings of the Royal Geographical Societu», «Nature», «The Fortihnigtly Review», «The Nineteenth Centcry»; сверх того бо“льшая часть статей по российской географии в новом издании Британской энциклопедии написана им. Будучи уверены в том, что в его отсутствии большая часть этого останется незавершенной, в интересах науки, совпадающих с интересами человечества, мы умоляем Вас вмешаться и позволить ему вернуться к занятиям, которым он посвятил свои высокие дарования.
Мы подаем эту аппеляцию в твердой уверенности, что вынесенный ему приговор практически означает приговор к смерти. Известно, что его здоровье, подорванное тяготами, испытанными им во время путешествий в Сибири, в дальнейшем было ослаблено длительным пребыванием в качестве политического заключенного в русской крепости… Лишение его своего воздуха и телесной свободы неизбежно приведет к обострению его нездоровья, усугублению его физических страданий и преждевременной смерти.
В надежде, что Вы благосклонно воспримите эту петицию…
Обращение к президенту повторялось ежегодно, и каждый раз число сторонников амнистии возрастало, пока освобождение наконец, не произошло через три года. Но этого времени Кропоткину было вполне достаточно, чтобы дополнить свои русские тюремные впечатление французскими.
После суда два месяца осужденные находились в Лионской тюрьме. Эта тюрьма была построена недавно, однако современная архитектура нисколько не облагородила «внутреннее» содержание этого учреждения, но Кропоткина поразила мысль, что очень часто, быть может, даже в большинстве случаев с помощью тюрьмы общество наказывает невинных людей более сурово, чем преступников. Заключенный привыкает к условиям, в которых он должен находиться, и постепенно их как бы не ощущает. В то же время гораздо более жестоко наказаны его жена и дети, если он был их кормильцем. И они-то наказаны явно несправедливо.
В марте 1883 года многих уников перевезли в центральную тюрьму Клерво, расположенную в бывшем монастыре Святого Бернарда, вблизи деревушки из нескольких домиков. Софья Григорьевна поселилась в этой деревне и каждый день приносила мужу обеды, поскольку, едва он попал в тюрьму, признаки старой болезни, приобретенной за два года в Петропавловской крепости, проявились снова. В сравнении с петербургскими тюрьмами условия в Клерво были весьма благоприятными. Заключенные имели возможность свободно общаться друг с другом, возделывать огород под окном, заниматься любым делом, на выбор.
Главное: «с воли» писать в Клерво можно было сколько угодно и что угодно, правда, для передачи написанного за пределы тюремных стен существовала цензура: политические темы затрагивать запрещалось. И Кропоткин снова обратился к географии, к жизни животных, к ледникам. Он правил корректуру статей для Британской энциклопедии, написал статью о пластичности льда для Французского научного обозрения, для лондонского географического общества статью педагогической направленности - «Какой должна быть география?»
Ряд набросков сделан в Клерво для статей о взаимной помощи среди животных, о природных истоках человеческой нравственности.
Находясь в тюрьме, Кропоткин не чувствовал одиночества, ощущая постоянно поддержку в европейских интеллектуальных кругах. Академия наук Франции выразила солидарность с заключенным тем, что предоставила Кропоткину в пользование сою библиотеку. Книги из своей личной библиотеки присылал автор популярной тогда «Жизни Иисуса» Эрнест Ренан. На свидание с узником приезжал сам Камилл Фламмарион, астроном и писатель - популяризатор науки.
Во французской тюрьме Кропоткин устроил настоящий «университет» для заключенных. Своим товарищам по камере он читал лекции по геометрии, физике, астрономии, оказывал помощь в изучении иностранных языков. Учились все, а «Пьер» был единственным «профессором».
Такая атмосфера позволила спокойно приступить к работе над книгой «В русских и французских тюрьмах». В ней он хотел показать всю бесчеловечность тюремно-каторжной системы в Российской империи, а затем, сравнив ее с системой более цивилизованной, французской, доказать, что улучшение условий содержания заключенных, безусловно, важно, но не меняет дела, поскольку никакая тюрьма, как бы она ни была «совершенна», не исправляет. Тюрьмой общество лишь мстит преступнику за содеянное.
В годы, когда Кропоткин находился в заключении, он совсем не выступал как революционный публицист, но и тогда его прежние работы продолжали издаваться в разных странах. Правда, количество изданий, а обычно за год их было более сорока, упало вчетверо. И все же перерыва не было - в каждый из трех тюремных лет выходило до десяти его публикаций. Своеобразным аккомпанементом всего периода заключения было появление во многих странах Европы воззвания «К молодежи!» Первый раз эта брошюра была отпечатан на русском языке друзьями-эмигрантами в Женеве, как раз во время Лионского процесса. Вскоре в Варшаве появился польский перевод, потом - английский, итальянский. Пока Кропоткин сидел в Клерво, его воззвание было напечатано на разных языках восемь раз. Издание этой прокламации продолжалось и в последующие годы.
В ней говорилось: «Молодые люди, я обращаюсь сегодня исключительно к вам. Пусть… старые духом и сердцем, оставят эту книгу и не утомляют даром глаз чтением, которое им ничего не даст…
Если священный огонь, который горит в вас, лишь тлеющий уголь, то продолжайте делать то, что вы делаете… Но если сердце ваше бьется в унисон с сердцем человечества… то… в хаосе всемирной борьбы, сопровождающейся воплями побежденных и оргиями победителей, ожесточенных схваток героизма с трудностью, вдохновения с пошлостью, - разве можете вы оставаться пассивными!»
Кропоткин отчетливо видит, что молодежь разделяется на два лагеря: активных борцов и пассивных созерцателей. Что мешает молодым людям переходить из второго, пребывание в котором бесплодно, в первый, существованием которого определяется прогресс человечества?
Когда же он сам сделал этот переход? Весной 1872 года, когда Клемец привез его к чайковцам? А может быть, еще в Сибири?
Но ведь и у него были сомнения и колебания, тогда, в Никольском… И он пишет, обращаясь к молодежи о том, как важно это решение принять вовремя: «Если вы одна из тех дряблых натур, которые легко мирятся со всем и при виде самых возмутительных фактов ограничиваются пустыми словами и утешаются кружкой пива, тогда, конечно, вы быстро свыкнетесь с этими контрастами и постараетесь, чего бы ни стоило, стать поскорее в ряды привилегированных, чтоб не попасть, как-нибудь, в число угнетенных. Но если вы человек, если вы реагируете соответствующим поступком на каждое ваше чувство, если животные инстинкты не убили в вас окончательно мыслящего существа, тогда, выходя из дома нищеты и страданий, вы скажете: это несправедливо, это не должно идти так дальше! В этот день вы поймете, что такое социализм…, вы перейдете на сторону угнетенных, потому что вы узнаете, что прекрасное, великое, - словом, сама жизнь - там, где борются за истину, за свет, за справедливость!» 1
1 Кропоткин П. А. Сб. статей, М., 1923, С. 12-13.
Необычайная популярность выпала на долю этой небольшой книжки. Она усиливалась еще тем, что автор был политическим заключенным и шла борьба за его освобождение.
Под давлением общественности французское правительство вынуждено было объявить амнистию всем «лионцам» в январе 1886 года. Кропоткин и Луиза Мишель были освобождены в одно время.
Тяжелое испытание позади. Но по приговору суда проживание во Франции Кропоткину запрещено. И прямо из Клерво он с женой отправляется в Англию, остановившись всего на день в Париже, где Петр Алексеевич, рискуя снова быть арестованным, выступил на многолюдном митинге в рабочем квартале Ботинволь с лекцией «Анархия и ее место в социалистической эволюции». Прочитав ее с огромным успехом, он продемонстрировал, что дух его не сломлен трехлетним заключением, что убеждения его нисколько не пошатнулись, а напротив, укрепились.
П. А. Кропоткин.
Из «Записок революционера» 1
1 Записки, С. 245-262.
В Северном море ревела буря, когда мы подходили к берегам Англии, но я с удовольствием приветствовал непогоду. Меня радовала борьба нашего парохода с яростными волнами. Целыми часами просиживал я на форштевене, обдаваемый пеной волн. После двух лет, проведенных в мрачном каземате, каждый нерв моего внутреннего «я» трепетал и наслаждался полным биением жизни.
Пароход наш зарывался носом в громадные волны, которые рассыпались белой пеной и брызгами по всей палубе. Я сидел на самом носу, на сложенных канатах, с двумя-тремя девушками-англичанками и радовался ветру, расходившимся волнам, качке, наслаждаясь возвратом к жизни после долгого кошмара и прозябания в крепости.
Я не думал пробыть за границей более, чем несколько недель или месяцев; ровно столько, сколько нужно, чтобы дать улечься суматохе, поднятой моим побегом и чтобы восстановить несколько здоровье. Я высадился в Гулле под именем Левашова, под которым уехал из России. Избегая Лондона, где шпионы русского посольства скоро выследили бы меня, я прежде всего направился в Эдинбург.
Случилось, однако, так, что я уже не возвратился в Россию… На родине меня слишком хорошо знали, чтобы я мог вести открытую пропаганду, - в особенности среди работников и крестьян. Впоследствии, когда русское революционное движение стало заговором и превратилось в вооруженную борьбу с самодержавием, всякая мысль о народном движении роковым образом была оставлена. Мои же симпатии влекли меня все больше и больше к тому, чтобы связать свою судьбу с рабочими массами; распространять среди них идеи, способные направить их усилия ко благу всех работников вообще…
В тот раз я недолго пробыл в Англии. Мне хотелось более живой деятельности, чем журнальная и литературная работа. С первых же дней я пробовал завязать знакомство с рабочими, и я начал с ними беседы по вопросам социализма. Но тогда (1876) английские рабочие о социализме и слышать не хотели. Дальше трэд-юнионизма и кооперации они не шли.
Не знаю, что я стал бы делать в Лондоне дальше, если бы мои швейцарские друзья вскоре не нашли мне постоянной работы в Швейцарии. Я находился в оживленной переписке с моими другом Джемсом Гильомом из Юрской федерации. И как только я нашел постоянную географическую работу, которую мог делать и в Швейцарии, то сейчас же перебрался туда. Письма, полученные, наконец, из России, говорили мне, что я могу спокойно оставаться за границей, так как никакого особенного дела на родине не предвидится. Волна энтузиазма прокатилась в то время над Россией в ползу славян, восставших против векового турецкого гнета. Мои лучшие друзья - Сергей Степняк, Дмитрий Клеменц и многие другие- отправились на Балканский полуостров, чтобы присоединиться к инсургентам. Друзья писали мне: «Мы читаем корреспонденции «Daily News» о турецких зверствах в Болгарии, мы плачем при чтении и идем записываться в отряды инсургентов как добровольцы или как сестры милосердия».
…В январе 1877 года я был уже в Швейцарии, присоединился к Юрской федерации Интернационала и здесь начал свою анархическую деятельность, поселившись в Шо-де-фоне.
…Из всех известных мне швейцарских городов Шо-де-фон, быть может, наименее привлекательный. Он лежит на высоком плоскогории, совершенно лишенном растительности, и открыт для пронизывающего ветра, дующего здесь зимой. Снег здесь выпадает такой же глубокий, как в Москве, а тает и падает он снова так же часто, как в Петербурге. Но нам было важно распространить наши идеи в этом центре и придать больше жизни местной пропаганде…
Для меня началась жизнь, полная любимой деятельности. Мы устраивали многочисленные сходки, для которых сами разносили афиши по кафе и мастерским. Раз в неделю собирались наши секции, и здесь поднимались самые оживленные рассуждения… Я разъезжал очень много, навещая другие секции, и помогал им.
…Главная наша деятельность состояла в формулировке социалистического анархизма, в теории и в практических его приложениях. И в этом направлении Юрская федерация выполнила работу, которая не умрет.
Мы замечали, что среди культурных наций зарождается новая форма общества на смену старой: общество равных между собою. Члены его не будут более вынуждены продавать свой труд и свою мысль тем, которые теперь нанимают их по своему личному усмотрению. Они смогут прилагать свои знания и способности к производству на пользу всех; и для этого они будут складываться в организации, так устроенные, чтобы сочетать наличные силы ля производства наивозможно большей суммы благосостояния для всех, причем в то же время личному почину будет предоставлен полнейший простор. Это общество будет состоять из множества союзов, объединенных между собой для всех целей, требующих объединения - из промышленных федераций для всякого рода производства: земледельческого, промышленного, умственного, художественного; и из потребительских общин, которые займутся всем, касающимся, с одной стороны - устройства жилищ и санитарных улучшений, а с другой - снабжением продуктами питания, одеждой и т. п.
Возникнут также федерации общин между собою и потребительных общин с производительными союзами. И, наконец, возникнут еще более широкие союзы, покрывающие всю страну или несколько стран, члены которых будут соединяться для удовлетворения экономических, умственных, художественных и нравственных потребностей, не ограничивающихся одною только страною. Все эти союзы и общины будут соединяться по свободному соглашению между собою. Так уже работают теперь сообща железнодорожные компании или же почтовые учреждения различных стран, не имея центрального железнодорожного или почтового департамента, хотя первые руководятся исключительно эгоистическими целями, а вторые принадлежат различным и часто враждебным государствам. Так же действуют метеорологические учреждения, горные клубы, английские спасательные станции, кружки велосипедистов, преподавателей, литераторов и так далее, соединяющиеся для всякого рода общей работы, а то, попросту, и для удовольствия. Развитию новых форм производства и всевозможных организаций будет предоставлена полная свобода; личный почин будет поощряться, а стремление к однородности и централизации будет задерживаться. Кроме того, это общество отнюдь не будет закристаллизовано в какую-нибудь неподвижную форму: оно будет, напротив, беспрерывно изменять свой вид, потому что оно будет живой, развивающийся организм. Ни в каком правительстве не будет тогда представляться надобности, так как во всех случаях, которые правительство теперь считает подлежащими своей власти, его заменит вполне свободное соглашение и союзный договор; случаи же столкновений неизбежно уменьшатся, а те, которые будут возникать, могут разрешаться третейским судом…
…Мы, конечно, предвидели, что при полной свободе мысли и действия для каждой личности мы неизбежно встретимся с некоторым крайним преувеличением наших принципов. Я видел уже нечто подобное в русском нигилизме. Но мы решили, - и опыт доказал, что мы не ошиблись, - что сама общественная жизнь, при наличности открытой и прямой критики мнений и действий, устранит понемногу крайние преувеличения. Мы действовали, в сущности, согласно старому правилу, гласящему, что свобода - наиболее верное средство против временных неудобств, проистекающих из свободы. Действительно, в человечестве есть ядро общественных привычек, доставшееся ему по наследству от прежних времен и недостаточно еще оцененное. Не по принуждению держатся эти привычки в обществе, так как они выше и древнее всякого принуждения. Но на них основан весь прогресс человечества. И до тех пор, покуда человечество не начнет вырождаться физически и умственно, эти привычки не могут быть уничтожены ни критикой людей, отрицающих ходячую нравственность, ни временным возмущением против них. В этих воззрениях я убеждался все больше и больше по мере того, как росло мое знакомство с людьми и с жизнью.
Мы понимали в то же время, что необходимые перемены в этом направлении не могут быть вызваны одним каким-нибудь человеком, хотя бы и самым гениальным. Они явятся результатом не научного открытия и не откровения, а последствием созидательной работы самих народных масС. Народными массами - не отдельными гениями - выработаны были средневековое обычное право, деревенская община, гильдия, артель, средневековый город и основы международного права.
Многие из наших предшественников пытались нарисовать идеальную республику, основывая ее то на принципе власти, то, в редких случаях, на принципе свободы. Роберт Оуэн и Фурье дали миру свой идеал свободного органически развивающегося общества, в противоположность идеальной общественной пирамиде, внушенной Римской империею и католической церковью. Прудон продолжал работу Фурье и Оуэна, а Бакунин применил свое ясное и широкое понимание философии истории к критике современных учреждений, «создавая в то же время, как разрушал». Но все это было только подготовительной работой…
…Что касается меня самого, то я мало-помалу пришел к заключению, что анархизм - нечто большее, чем простой способ действия или чем идеал свободного общества. Он представляет собою, кроме того, философию как природы, так и общества, которая должна быть развита совершенно другим путем, чем метафизическим или диалектическим методом, применявшимся в былое время к наукам о человеке. Я видел, что анархизм должен быть построен теми же методами, какие применяются в естественных науках; но не на скользкой почве простых аналогий, как это делает Герберт Спенсер, а на солидном фундаменте индукции, примененной к человеческим учреждениям. И я сделал все, что мог, в этом направлении.
Из переписки