Из отчета Льва Абалкина.

...снова Усиливается дождь, туман становится еще гуще, так что домасправа и слева почти невозможно разглядеть с середины улицы. Экспертывпадают в панику -- им померещилось, что теперь отказывают биооптическиепреобразователи. Я их успокаиваю. Успокоившись, они наглеют и пристают,чтобы я включил противотуманный прожектор. Я включаю им прожектор. Экспертыликуют было, но тут Щекн усаживается на хвост посередине мостовой иобъявляет, что он не сделает более ни шагу, пока не уберут эту дурацкуюрадугу, от которой у него болят уши и чешется между пальцами. Он, Щекн,превосходно видит все и без этих нелепых прожекторов, а если эксперты и невидят чего-нибудь, то им и видеть­то ничего не надо, пусть-ка они лучшезаймутся какимнибудь полезным делом, например, приготовят к его, Щекна,возвращению овсяную похлебку с бобами. Взрыв возмущения. Вообще-то экспертыпобаиваются Щекна. Любой землянин, познакомившись с голованом, рано илипоздно начинает его побаиваться. Но в то же время, как это ни парадоксально,тот же землянин не способен относиться к головану иначе как к большойговорящей собаке (ну, там, цирк, чудеса зоопсихологии, то, се...) Один из экспертов имеет неосторожность пригрозить Щекну, что егооставят без обеда, если он будет упрямиться. Щекн повышает голос.Выясняется, что он, Щекн, всю свою жизнь прекрасно обходился без экспертов.Более того, мы здесь чувствовали себя до сих пор особенно хорошо именнотогда, когда экспертов было не видно и не слышно. Я стою под дождем, который все усиливается и усиливается, слушаю всюэту экспертно-бобовую белиберду и никак не могу стряхнуть с себя какое-тодремучее оцепенение. Мне чудится, будто я присутствую на удивительно глупомпредставлении без начала и конца, где все действующие лица поперезабыли своироли и несут отсебятину в тщетной надежде, что кривая вывезет. Этопредставление затеяно как бы специально для меня, чтобы как можно дольшеудерживать меня на месте, не дать сдвинуться ни на шаг дальше, а темвременем за кулисами кто-то торопливо делает так, чтобы мне сталоокончательно ясно: все без толку, ничего сделать нельзя, надо возвращатьсядомой... С огромным трудом я беру себя в руки и выключаю проклятый прожектор.Щекн сейчас же обрывает на полуслове длинное, тщательно продуманноеоскорбление и как ни в чем не бывало устремляется вперед. Я шагаю следом,слушая, как вандерхузе наводит порядок у себя на борту: "срам!.. Мешатьполевой группе!.. Немедленно удалю из рубки!.. Отстраню!.. Базар!.." -- Развлекаешься? -- тихонько спрашиваю я Щекна. Он только косится выпуклым глазом. -- Склочник, -- говорю я. -- и все вы, голованы, склочники искандалисты... -- Мокро, -- невпопад отзывается Щекн. -- и полно лягушек. Ступитьнекуда... Опять грузовики, -- сообщает он. Из тумана впереди явственно и резко тянет вонью мокрого ржавого железа,и минуту спустя мы оказываемся посреди огромного беспорядочного стадаразнообразных автомашин. Здесь и обыкновенные грузовики, и грузовики-фургоны, и гигантскиеавтоплатформы, и крошечные каплевидные легковушки, и какие-то чудовищныесамоходные устройства с восемью колесами в человеческий рост. Они стоятпосередине улицы и на тротуарах, кое-как, вкривь и вкось, упираясь друг вдруга бамперами, иногда налезая друг на друга, -- невообразимо ржавые,полуразвалившиеся, распадающиеся от малейшего толчка. Их сотни. Идти быстроневозможно, приходится обходить, протискиваться, перебираться, и все онинагружены домашним скарбом, и скарб этот тоже давно сгнил, истлел, проржавелдо неузнаваемости... А потом как-то неожиданно этот безобразный лабиринт кончается. То есть вокруг по-прежнему машины, сотни машин, но теперь они стоят вотносительном порядке, выстроившись по обе стороны мостовой и на тротуарах,а середина улицы совершенно свободна. Я гляжу на Щекна. Щекн яростно отряхивается, чешется всеми четырьмялапами сразу, вылизывает спину, плюется, изрыгает проклятия и сновапринимается отряхиваться, чесаться и вылизываться. Вандерхузе тревожно осведомляется, почему мы сошли с маршрута и что этобыл за склад. Я объясняю, что это был не склад. Мы дискутируем на тему: еслиэто следы эвакуации, то почему аборигены эвакуировались с окраины в центр. -- Обратно я этой дорогой не пойду, -- объявляет Щекн и яростнымшлепком припечатывает к мостовой пробирающуюся рядом лягушку. В два часа пополудни штаб распространяет первое итоговое сообщение.Экологическая катастрофа, но цивилизация погибла по какой-то другой причине.Население исчезло, так сказать, в одночасье, но оно не истребило себя ввойнах и не эвакуировалось через космос -- не та технология, да и вообщепланета представляет собой не кладбище, а помойку. Жалкие остатки аборигеновпрозябают в сельской местности, кое-как обрабатывают землю, совершеннолишены культурных навыков, однако прекрасно управляются с магазиннымивинтовками. Вывод для нас со Щекном: город должен быть абсолютно пуст. Мнеэтот вывод представляется сомнительным. Щекну тоже. Улица расширяется, дома и ряды машин по обе стороны от нас совершенноисчезают в тумане, и я чувствую перед собой открытое пространство. Ещенесколько шагов, и впереди из тумана возникает приземистый квадратныйсилуэт. Это опять броневик -- совершенно такой же, как тот, что попал подобвалившуюся стену, но этот брошен давным-давно, он просел под собственнойтяжестью и словно бы врос в асфальт. Перед собой я не вижу ничего. Туман на этой площади какойто особенный,неестественно густой, словно он отстаивался здесь много-много лет и за этигоды слежался, свернулся, как молоко, и просел под собственной тяжестью. -- Под ноги! -- командует вдруг Щекн. Я гляжу под ноги и ничего не вижу. Зато до меня вдруг доходит, что подподошвами уже не асфальт, а что-то мягкое, пружинящее, склизкое, словнотолстый мокрый ковер. Я приседаю на корточки. -- Можешь включить свой прожектор, -- ворчит Щекн. Но я уже и без всякого прожектора вижу, что асфальт здесь почтисплошняком покрыт довольно толстой неаппетитной коркой, какой-тоспрессованной влажной массой, обильно проросшей разноцветной плесенью. Явытаскиваю нож, поддеваю пласт этой корки -- от заплесневелой массыотдирается не то тряпочка, не то обрывок ремешка, а под ремешком этим мутнойзеленью проглядывает что-то округлое (пуговица? Пряжка?) И медленнораспрямляются какие-то то ли проволочки, то ли пружинки... -- Они все здесь шли... -- говорит Щекн со странной интонацией. Я поднимаюсь и иду дальше, ступая по мягкому и скользкому. Я пытаюсьукротить свое воображение, но теперь у меня это не получается. Все они шлиздесь, вот этой же дорогой, побросав свои ненужные большие легковушки ифургоны, сотни тысяч и миллионы вливались с проспекта на эту площадь,обтекая броневик с грозно и бессильно уставленными пулеметами, шли, роняя тонемногое, что пытались унести с собой, спотыкались и роняли, может быть,даже падали сами и тогда уже не могли подняться, и все, что падало,втаптывалось, втаптывалось и втаптывалось миллионами ног. И почему-токазалось, что все это происходило ночью -- человеческая каша была озаренамертвенным неверным светом, и стояла тишина, как во сне... -- Яма... -- говорит Щекн. Я включил прожектор. Никакой ямы нет. Насколько хватает луч, ровнаягладкая площадь светится бесчисленными тусклыми огоньками люминесцирующейплесени, а в двух шагах впереди влажно чернеет большой, примерно двадцать насорок, прямоугольник гладкого голого асфальта. Он словно аккуратно вырезан вэтом проплесневелом мерцающем ковре. -- Ступеньки! -- говорит Щекн как бы с отчаянием. -- дырчатые! Глубоко!Не вижу... У меня мурашки ползут по коже: я никогда еще не слыхал, чтобы Щекнговорил таким странным голосом. Не глядя, я опускаю руку, и пальцы моиложатся на большую лобастую голову, и я ощущаю нервное подрагиваниетреугольного уха. Бесстрашный Щекн испуган. Бесстрашный Щекн прижимается кмоей ноге совершенно так же, как его предки прижимались к ногам своиххозяев, учуяв за порогом пещеры незнакомое и опасное... -- Дна нет... -- говорит он с отчаянием. -- я не умею понять. Всегдабывает дно. Они все ушли туда, а дна нет, и никто не вернулся... Мы должнытуда идти? Я опускаюсь на корточки и обнимаю его за шею. -- Я не вижу здесь ямы, -- говорю я на языке голованов. -- я вижутолько ровный прямоугольник асфальта. Щекн тяжело дышит. Все мускулы его напряжены, и он все теснееприжимается ко мне. -- Ты не можешь видеть, -- говорит он. -- ты не умеешь. Четыре лестницыс дырчатыми ступенями. Стерты. Блестят. Все глубже и глубже. И никуда. Я нехочу туда. И не приказывай. -- Дружище, -- говорю я. -- что это с тобой? Как я могу тебеприказывать? -- Не проси, -- говорит он. -- не зови. Не приглашай. -- Мы сейчас уйдем отсюда. -- говорю я. -- Да! И быстро! Я диктую донесение. Вандерхузе уже переключил мой канал на штаб, икогда я заканчиваю, вся экспедиция уже в курсе. Начинается галдеж.Выдвигаются гипотезы, предлагаются меры. Шумно. Щекн понемножку приходит всебя: косит желтым глазом и то и дело облизывается. Наконец вмешивается самкомов. Галдеж прекращается. Нам приказано продолжать движение, и мы охотноподчиняемся. Мы огибаем страшный прямоугольник, пересекаем площадь, минуем второйброневик, запирающий проспект с противоположной стороны, и снова оказываемсямежду двумя колоннами брошенных автомашин. Щекн снова бодро бежит впереди,он снова энергичен, сварлив и заносчив. Я усмехаюсь про себя и думаю, что наего месте я сейчас, несомненно, мучился бы от неловкости за тот паническийприступ почти детского страха, с которым не удалось совладать там, наплощади. А вот Щекн ничем таким не мучается. Да, он испытал страх и не сумелскрыть этого, и не видит здесь ничего стыдного и неловкого. Теперь онрассуждает вслух: -- Они все ушли под землю. Если бы там было дно, я бы уверил тебя, чтовсе они живут сейчас под землей очень глубоко, неслышно. Но там нет дна! Яне понимаю, где они там могут жить. Я не понимаю, почему там нет дна и какэто может быть. -- Попытайся объяснить, -- говорю я ему. -- это очень важно. Но Щекн не может объяснить. Очень страшно, твердит он. Планеты круглые,пытается объяснить он, и эта планета тоже круглая, я сам видел, но на тойплощади она вовсе не круглая. Она там, как тарелка. И в тарелке дырка. Идырка эта ведет из одной пустоты, где находимся мы, в другую пустоту, гденас нет. -- А почему я не видел этой дырки? -- Потому что она заклеена. Ты не умеешь. Заклеивали от таких, как ты,а не от таких, как я... Потом он вдруг сообщает, что снова появилась опасность. Небольшаяопасность, обыкновенная. Очень давно не было совсем, а теперь опятьпоявилась. Через минуту от фасада дома справа отваливается и рушится балконтретьего этажа. Я быстро спрашиваю Щекна, не уменьшилась ли опасность. Он незадумываясь отвечает, что да, уменьшилась, но ненамного. Я хочу егоспросить, с какой стороны угрожает нам теперь эта опасность, но тут в спинумне ударяет плотный воздух, в ушах свистит, шерсть на Щекне поднимаетсядыбом. По проспекту проносится словно маленький ураган. Он горячий и от негопахнет железом. -- Что там у вас происходит? -- вопит вандерхузе. -- Сквозняк какой-то... -- отзываюсь я сквозь зубы. Новый удар ветра заставляет меня пробежаться вперед помимо воли. Этокак-то унизительно. -- Абалкин! Щекн! -- гремит комов. -- держитесь середины! Подальше отстен! Я продуваю площадь, у вас возможны обвалы... Щекна сбивает с ног и юзом волочит по мостовой в компании с какой-тозазевавшейся крысой. -- Все? -- раздраженно спрашивает он, когда ураган стихает. Он даже непытается подняться на ноги. -- Все, -- говорит комов. -- можете продолжать движение. -- Огромное вам спасибо, -- говорит Щекн, ядовитый, как самая ядовитаязмея. В эфире кто-то хихикает, не сдержавшись. Кажется вандерхузе. -- Приношу свои извинения, -- говорит комов. -- мне нужно былоразогнать туман. В ответ Щекн изрыгает самое длинное и замысловатое проклятие на языкеголованов, поднимается, бешено встряхивается, и вдруг замирает в неудобнойпозе. -- Лев, -- говорит он. -- опасности больше нет. Совсем. Сдуло. -- И на том спасибо, -- говорю я.