– …оно, ежели рассудить, то для озимых такая погода кстати. В аккурат рожь набирает силы, – говорил возница внимательно слушавшему его Рябченкову, рыжеватому парнишке, с серыми спокойными глазами.
Говорил он степенно, временами вытирая рукавом рубашки вспотевший морщинистый лоб. Редкие рыжие усы торчали у него, как у моржа. Из‑за потрескавшихся губ выглядывали желтые, прокуренные табачным дымом зубы. Голову покрывала видавшая виды соломенная шляпа.
– С другой стороны, дождик не помешает для проса, кукурузы и огородины всякой, – продолжал он.
– А какая здесь земля? Как родит? – заинтересованно и со знанием дела спросил Рябченков. Он вырос в селе на Смоленщине и всем существом стремился к земле. За простодушный характер и тягу к сельскому хозяйству его в шутку прозвали «смоленским мужичком». Это был хороший и безобидный товарищ. Он казался простодушным простачком, в действительности же был умный и хитрый, как крестьяне говорят, «себе на уме».
– Земля‑то что? – подумав, сказал старик. – Известное дело, она уход любит. У нас она будет победнее, чем на Украине. Но ежели потрудиться да удобрениев всяких положить, то можно собрать пудов до семьдесят пять с гектара. А так на середку получается пудов по пятьдесят‑пятьдесят пять.
– Да, бедновато, – соглашается Сережа.
– Известное дело ‑ мало, – сказал возница, обмахивая лошадь веткой.
– А вот у нас в Смоленской области… – начал Рябченков.
Но что было «у них в Смоленской области», мне не удалось узнать. Мое внимание привлек другой разговор.
– Вот это лес! – восторженно говорит Леша Калинин. – Сама природа помогает развитию партизанского движения в этих районах. Нет, ты только подумай: ближе тридцати километров нет немецких войск! Прекрасная база и место отдыха после боя. Это тебе, брат, не какие‑то Тамбовские или Трегуляевские леса.
– Много ты понимаешь, – сказал уязвленный Кормелицын. – Если бы ты видел Тамбовские леса, то никогда бы не сказал этого.
– Завелся сержант, – сказал Рыбинский Стрелюку. Они шли вместе – оба Кости, оба высокие и худощавые.
– Пусть Тамбовские леса меньше этих, – продолжал Петя Кормелицын, все более разгораясь, – но какие леса: дуб, сосна, клен. Да и вообще, что ты понимаешь в лесах?
– Мало понимать ‑ чувствовать надо. По красоте лесной природы и по разнообразию пород Тамбовским лесам далеко до Брянских. Вот посмотри на этот дуб‑великан. Разве есть такой в Тамбовщине? Как он широко раскинул ветви! Зайди под них, и ты укроешься от любого ливня. Прислушайся, как он гудит, этот Брянский лес. Суровый для врага лес! – сказал торжественно Леша, снял пилотку и поклонился.
Такие споры между Калининым и Кормелицыным ‑обычное явление.
Леша Калинин был моим заместителем. На первый взгляд он казался замкнутым, густые пышные брови придавали ему слишком серьезный вид, но стоит с ним заговорить, и перед вами встает человек доброй души и веселого нрава. Обладая спокойным и уравновешенным характером, он по всем вопросам имел свое мнение. При этом твердо его отстаивал. Но если он убеждался в ошибочности своего суждения, имел смелость признать свои заблуждения и исправить их. Настоящий русский характер!
До призыва в армию он работал помощником машиниста на пароходе. Мечтал после демобилизации возвратиться в Саратов, в свой родной дом с садом над Волгой, и снова стать речником. Его заветной мечтой была должность капитана корабля. Когда он рассказывал о работе на пароходе, его мечты убегали далеко, на Волгу, по его потеплевшему взгляду видно было, как он любит свою профессию.
Вторым помощником был Петя Кормелицын. В отличие от Калинина он был самолюбивым и вспыльчивым, как говорят, заводился с пол‑оборота. Любил покомандовать и не терпел возражений.
Калинина и Кормелицына связывала четырехлетняя дружба. С первого дня службы в армии они попали в одну роту. С этой ротой участвовали в боях. Когда Калинин был ранен и отправлен в госпиталь, переписка между друзьями не прекращалась. После выздоровления Калинина направили в отряд, которым командовал капитан Титов, а затем я. По просьбе Калинина и по моему ходатайству, в отряд был переведен и Кормелицын.
Человеку, который не знал об их дружбе, могло казаться, что это – непримиримые враги. Но это только мимолетное впечатление. Стоит выждать, когда они окончат спор, и вы увидите двух задушевных, мирно беседующих и неразлучных друзей. Об этом знали все разведчики, и на их споры никто не обращал внимания. Лишь Юра Корольков говорил с недоумением:
– Как это могут дружить два человека с такими разными характерами?
– Плохо, Юра, наблюдаешь за жизнью, – нравоучительно разъяснял Стрелюк, долговязый парень, всего на один год старше Юрки, но серьезный и пытливый. – В жизни чаще всего так и получается, что дружат люди с разными характерами.
– Как это может быть?
– В дружбе необходимо, чтобы один был авторитетом для другого. В их дружбе авторитетом является Леша. Он выдержаннее, грамотнее и с большим жизненным опытом. Почти всегда Леша выходит победителем в спорах. В спорах, как и в бою, одерживает верх хладнокровие и расчетливость.
– Хотел бы знать: в каких боях ты участвовал, что знаешь, отчего зависит исход боя? – насмешливо спросил Юрка.
– Особым опытом похвастаться не могу, – спокойно ответил Костя. – А знаю это из рассказов участников боев и из литературы.
– Участники боев рассказывают по‑разному, – горячо упорствовал Юра. – Каждый представляет, что бой выиграли только благодаря ему.
– Посмотрим, как ты будешь рассказывать о первом бое, – вступает в спор Леша Калинин. – Успех в бою достигается коллективом, совместными усилиями всех участников боя. Стойкость, упорство и разумная инициатива каждого способствуют общему успеху коллектива. И выходит, что каждый участник боя не отделим от коллектива. Я еще не встречал такого, который бы сказал: «Я победил», «Я разгромил». Каждый говорит: «Мы победили», «Мы разгромили», а затем уж добавляет, что им сделано для успешного завершения боя.
Я шел и восхищался пытливостью и здравыми суждениями своих разведчиков. Их определения порой носили наивный характер, но идея была всегда правильной.
Еще в Ельце при каждом удобном случае я старался передать своим подчиненным тот небогатый боевой опыт, который получил за год войны. Рассказал о всех боях, в которых принимал участие, и об ошибках, допущенных мною или другими товарищами. Ошибки подвергались тщательному разбору. Разгорались споры. Каждый приводил свои решения, как бы он поступил в том или ином случае. Такие разговоры не прекращались и в пути. Для этого использовались любые возможности – на марше, привалах, дневках…
Дорога пошла под уклон. Чем дальше мы шли, тем больше ощущалась прохлада. Путь нам преградила маленькая речушка с болотистыми подступами к ней.
Повозка прогромыхала по бревенчатой гати, миновала мостик и свернула с дороги.
– Стоп, – сказал возница, останавливая лошадь.
Надо машину заправить горючим.
Старик ослабил чересседельник, положил перед лошадью охапку сена и соломенным жгутом смахнул с нее пыль.
Воспользовавшись остановкой, разведчики поснимали гимнастерки, побежали к речке. Дуся тоже сбросила кофточку и, войдя по колено в воду, начала умываться. К большому моему удивлению, я увидел шрам на ее спине, у правой лопатки. По всей вероятности, это был след огнестрельного ранения. Что бы это значило? Ведь она и словом не обмолвилась об участии в боях.
Отдохнув, мы снова выступили в путь. С каждой минутой становилось все жарче. Зной как бы повис в воздухе. Было настолько тихо, что казалось, слышно, как растет трава. Даже птицы перестали порхать среди ветвей, не было слышно их щебета.
Лениво плетется лошадка, увлекая за собой телегу. Колеса выписывают замысловатые кренделя и временами вздрагивают, натолкнувшись на корни деревьев. От этого телега наклоняется то в одну, то в другую сторону и издает жалобный скрип.
Дорога приводит нас в лесную чащу. Ветви деревьев сплетаются над головой, образуя зеленый туннель. Становится темно и прохладно. Под ногами сырость и грязь, резко ощущается запах прелых листьев, гниющих деревьев и растений.
Комары не упустили случая воспользоваться поживой. Они вмиг облепили путников и лошадь. Мы отбивались ветками и пилотками. Комары лезли в рот, нос, глаза, забирались в рукава и за воротник рубашки. Лошадь усиленно замахала хвостом, задергала кожей и ускорила шаг.
Возница шел рядом с телегой и веткой отгонял от лошади комаров, наседавших на нее, то и дело повторяя:
– Эка напали на Рыжика. Но‑о, пошевеливайся.
Разведчики шли за подводой и перебрасывались шутками.
Дуся в маленьких, хорошо подогнанных сапожках, раскрасневшаяся и свежая, шла легкой пружинящей походкой, как будто и не остались позади пятнадцать километров утомительного пути. Ее влажные светлые волосы рассыпались по спине, и над ними роем вились оводы.
– Как самочувствие? – спросил я ее.
– О, хорошо. Я даже и не представляла, что есть такие большие леса, – сказала возбужденно девушка. – А ведь сама‑то курская.
– Нравится тебе с нами?
– Да.
– А как наши ребята?
– Кажется, неплохие, – неопределенно сказала Дуся, подумала и добавила: – Правда, я их почти не знаю.
– Сейчас как раз время знакомиться. Наша работа особенная. Необходимо, чтобы каждый из нас знал о товарище все и верил в него. Не так ли?
– Конечно. Мне говорили про вас, когда назначали в группу. Я думаю, что мы будем довольны друг другом, – сказала Дуся и пытливо посмотрела на подошедших к нам разведчиков.
– А про тебя нам не успели рассказать, да никто и не сумеет этого сделать, кроме тебя. Сказали только, что ты хорошая радистка, – сказал я, глядя на смутившуюся девушку. – Может, ты сама нам расскажешь?
– Да и говорить‑то нечего.
– Но все же?
Установилось неловкое молчание. Дуся о чем‑то сосредоточенно думала, потом глубоко вздохнула и начала рассказывать.
– До войны я с мамой и братиком жила в Курске. Отец четыре года как умер. Я мечтала стать врачом. Но окончила всего девять классов, и началась война. Я вместе с подружками пошла в военкомат и попросила, чтобы направили на фронт. Но мне там ничего определенного не сказали. Велели прийти на следующий день. Понимаете, пришла домой и не могу найти себе места, – все больше воодушевляясь, рассказывала Дуся. – Думаю: что если направят в тыл!? Мне предлагали работать в госпитале, но я отказалась.
Прихожу на следующий день, и меня направляют на курсы медсестер. Мне непременно хотелось попасть на передовую…
– А попала в глубокий тыл, – сказал с ехидцей Юра.
– И попала на передовую, – невозмутимо продолжала Дуся. – Была медсестрой в стрелковом батальоне.
– В бою приходилось быть? – спросил я.
– А как же? – удивилась Дуся. – Батальон вел бои, а я перевязывала и вытаскивала раненых.
Разведчики притихли и старались держаться поближе к радистке, чтобы лучше слышать ее рассказ.
– Ох, и тяжело было, – простодушно рассказывала Дуся. – Первый бой я почти не помню. Только одного раненого и вытащила с поля боя. Пули воют, я не могу головы поднять. Снаряды и мины рвутся где‑то в стороне или позади, а мне кажется, что все они направлены на меня. Даже сейчас, как вспомню, так стыдно делается. Я и тогда два дня избегала встреч с товарищами. Мне казалось, что все видели, как я себя вела, и осуждают мое поведение. Но никто и слова упрека не сказал. Политрук даже похвалил, что раненого вынесла. Я не могла выдержать, заплакала и все ему рассказала. А он говорит: «В первом бою бывает и хуже». Дуся замолчала. Ее никто не торопил. Некоторое время шли молча.
– А потом привыкла, вернее, приноровилась. Стала разбираться, что к чему, – продолжала Дуся. – В одном бою, точно не помню места, где‑то под Мценском, я перевязала пулеметчика, раненного осколками в обе руки. Идти в тыл он отказался и остался возле пулемета, чтобы помогать товарищу, который заменил его. Слышу: пулемет заработал, и я поползла к следующему раненому. Не успела отползти и десяти метров, как пулемет замолчал, и я услыхала голос пулеметчика, которого только что перевязала: «Сестричка, Димку убили. Стреляй!» Я сначала не поняла, к кому это относится. Оглянулась по сторонам, встретилась взглядом с пулеметчиком. Он смотрел на меня злыми глазами и кричал: «Стреляй! Кому говорят?!» Теперь я поняла, что это он мне велит стрелять, а мне ни разу не приходилось и за пулемет‑то держаться. «Ползи, – кричит, – я укажу, как стрелять». Пулемет был заряжен. Когда я подползла, он показал, за что браться и где нажимать. К моему удивлению, пулемет начал стрелять. Я даже испугалась, а пулеметчик все подбадривает. Почувствовав себя увереннее, я даже начала целиться. И вдруг увидела, как упал первый убитый мною гитлеровец. В сердце точно что‑то оборвалось. Я выпустила ручки, и пулемет замолчал. «Ты их, сестричка, с рассеиванием полосни. Поведи пулеметом из стороны в сторону», – посоветовал пулеметчик. Я чуть шевельнула руками и почувствовала, как «максим» послушно заскользил в сторону. Пули полетели веером, и сразу же в цепи гитлеровцев свалились несколько человек. Что дальше было – страшно вспоминать. Стреляю, а немцы все ближе и ближе. До них уже не больше пятидесяти метров. Казалось, ничто их не сможет остановить. Они шли разъяренные, с перекошенными от злобы лицами. Отходить было поздно. Последнее, что я помню – это сильный удар в правое плечо. Что‑то горячее обожгло спину, в голове зашумело, я почувствовала резкую боль и потеряла сознание. Когда пришла в себя, бой кончился. Меня поместили вместе с другими ранеными в медсанбате, а оттуда вывезли в госпиталь.
– Как же тебе удалось уцелеть? – спросил Стрелюк.
– Об этом я узнала в госпитале от пулеметчика. После того, как ранило меня и замолчал пулемет, гитлеровцы приблизились к нам метров на двадцать пять. Они уже собирались забросать нас гранатами. Раненый пулеметчик приготовил свою гранату и отсчитывал последние секунды жизни. Но в это время из рощи, расположенной слева, наша пехота и танки перешли в контратаку. Немцы не выдержали и отступили. После боя нас подобрали санитары. Я много потеряла крови, и пришлось долго проваляться в госпитале. Там же мне и медаль «За отвагу» вручили. Так что со мною не шутите: я ведь отважная, – смеясь, закончила Дуся.
– Ух ты! – удивился Юра.
– Но зато после госпиталя я изучила и автомат, и пулемет, – добавила радистка.
– Как же ты к нам попала? – спросил я.
– Очень просто. Выздоровела, окончила курсы радисток, прошла практику и получила направление к вам.
Ее рассказ произвел на нас впечатление. Глядя на эту застенчивую, милую и тихую девушку, и не догадаешься, что у нее отважное сердце.
Холодок в отношениях разведчиков к Дусе исчез. Она была единодушно признана полноправным членом нашей маленькой семьи и окружена заботой разведчиков…
Так на марше я понемногу изучал тех, с кем надлежало принять бой, а может, и смерть, с кем надо делить последний сухарь, глоток воды и щепотку махорки.
У ЭСМАНСКИХ ПАРТИЗАН
Отряд эсманских партизан, в который мы прибыли, являлся одним из многочисленных отрядов, базировавшихся в Брянском партизанском крае.
Это был небольшой, но боевой отряд. Он только что вернулся из очередного рейда. В Хинельских лесах отряду пришлось выдерживать непрерывные бои с превосходящими силами кадровых немецко‑фашистских частей. Теперь Эсманский партизанский отряд располагался в южной части Брянских лесов, залечивал раны, накапливал силы и одновременно являлся форпостом брянских партизан на юге.
Здесь было все на колесах. Подай команду – и отряд готов к действиям: к бою или маршу. Возле замаскированных в лесу подвод стояли лошади. Партизаны располагались кто как мог: в шалашах, в палатках, на повозках, а то и просто под деревом. Отряд был вооружен, главным образом, трофейным оружием: винтовками, карабинами, пулеметами и, частично, автоматами.
Отсюда наш путь выходил за пределы Партизанского края и вел в Сумскую область. При выборе маршрута мы столкнулись с рядом затруднений. Одним из них являлось то, что, карты не могли дать исчерпывающих данных о проходимости местности. На нашем пути лежало много болот, и без проводника, хорошо знающего обстановку и лесные болота, из Брянских лесов выйти трудно. Пришлось обратиться к командованию Эсманского партизанского отряда за помощью.
– Скажите, как нам найти штаб отряда? – обратился я с вопросом к рослому веснушчатому партизану с красной лентой на кепке.
Он внимательно оглядел нас и сказал:
– Я вас проведу. Здесь рядом.
Он шел впереди, поминутно оглядываясь на нас. Мы гуськом следовали за ним.
– А вы что же, десантники? – спросил он.
Мы считали себя (по крайней мере, нас так инструктировали) сугубо конспиративными и избегали всяких разговоров в отношении нашего задания. Не отвечая на вопрос, я спросил:
– Далеко отсюда немцы?
– Рядом, – живо отозвался партизан. – Вон за тем лесочком, – указал он и посмотрел на нас, чтобы определить, какое впечатление произвели его слова.
– И вы не боитесь такого соседства? – нарочно удивился я, доставляя удовольствие партизану.
– Что нам эти немцы? Мы вот совершали рейд по Курской и Сумской областям, там действительно было жарко. Фашист нагнал столько войска, что на каждого из партизан приходилось по десятку фашистов, и, понизив голос до шепота, он добавил: – Там мы даже орудия и снаряды закопали в лесу, чтобы незаметно ускользнуть из окружения.
Да, это уже неприятно. О таком никто не скажет с гордостью. Партизан замолчал. По‑видимому, вспомнил о тяжелых боях и потерянных товарищах. Мы не решались нарушить молчание.
– Но другой раз и мы их обвели вокруг пальца, – сказал он повеселевшим голосом. – Заставили атаковать пустое место.
– Как пустое?
– Да очень просто, – продолжал он воодушевленно. – Когда немцы нас окружили, мы ночью незаметно вышли из окружения. Под самым носом гитлеровцев прошли. А когда они утром начали атаковать то место, где мы вчера были, отряд ударил фрицам с тыла. Вот где была потеха! Фрицы удирают и кричат: «Кальпак, Кальпак!» Это они думали, что к нам на помощь пришел Ковпак.
– А что? Разве отряд Ковпака больше вашего?‑ спросил Леша.
– Ого! У Ковпака целая армия, – с завистью сказал партизан.
– А ты видел ковпаковцев?
– Еще бы! Несколько раз с командиром к ним ездил, – ответил партизан, чрезвычайно гордый этим обстоятельством.
– Где сейчас Ковпак?
– Он сейчас лупцует немцев на Сумщине.
– На Сумщине? ‑ переспросил я, мгновенно сообразив, что мы можем встретиться с ковпаковцами.
– Да. Он и отряд свой там организовал, – сказал партизан. – Вот мы и пришли. Под дубом тачанка командира, а рядом – штаб.
К моему удивлению, никакого штаба я не увидел: ни палатки, ни землянки, ни шалаша. После я узнал, что весь штаб состоял из начальника, его помощника и писаря. Для размещения было достаточно одной повозки.
– Мне нужно командира отряда или кого‑либо из начальства, – обратился я к первому попавшемуся партизану с немецким пистолетом на поясе. Партизан смерил меня внимательным взглядом с головы до ног и спросил:
– А вы кто будете?
– Десантники.
– Что, из Москвы?
– Нет, но недалеко от нее.
От напускной серьезности партизана не осталось и следа. В который уже раз посыпались вопросы: что да как, когда? Нас быстро окружили партизаны и партизанки. Кто в выгоревшей военной гимнастерке, кто в гражданском потрепанном костюме, а кто и в новой немецкой форме. Были даже такие, которые еще не успели сорвать новеньких немецких погон. Меня это удивило. Я тогда даже и не предполагал, что пройдет немного времени и я сам надену чужую форму.
– Угостите махорочкой, – просили одни.
– Нет ли свежей газетки? – интересовались другие.
– Как там наши, горьковские? – спросил белокурый крепыш и, узнав, что среди нас есть волгарь, набросился на Лешу.
Газеты мы, по совету Емлютина, приберегли для эсманских партизан. С махоркой было хуже. Первоначально разведчики расчувствовались и порядочную часть своих запасов роздали брянским партизанам. Теперь уже пришлось угощать не всех. Одна цигарка отпускалась на двоих. Закурить просили и девушки. Оказалось, что партизаны подсылали некурящих товарищей и девушек, чтобы получить лишнюю порцию махорки. Этот маневр был разгадан…
– Командир с начальником штаба уехали на какое‑то совещание, приедут к вечеру, – сказал Яшка Рыжик. Так в отряде звали партизана с огненными волосами.
– А комиссар поехал проверять заставы, – стараясь показать свою осведомленность, сказал солидно парнишка лет тринадцати.
– Вася у нас все знает, ему комиссар докладывает, – похлопав рукою по плечу паренька, сказал с иронией Рыжик.
– Вот и знаю. Не веришь, не надо, – сказал с обидой мальчуган. – Я просился с ним поехать, а он не взял…
Нам ничего не оставалось, как ждать возвращения начальства. Я лег в тени деревьев и прислушивался к веселому говору партизан. Я им завидовал. Их много. У них коллектив и сила. Они могут вести бой с крупными силами противника. После боя отдохнуть, повеселиться. Один‑два дня в неделю поспать вдоволь. Нам же предстоит совсем иная жизнь. Нас маленькая группка. Избегай боя с противником. Ужом ползи по своей родной земле. Будь начеку каждую секунду. Спи в обнимку с автоматом. Разговаривай шепотом. Кашляй в пилотку. Недоедай, страдай от жажды. Переноси жару, дождь, холод. Надейся только на себя, помощи не жди. Для нас страшен не только открытый, но и скрытый враг. Он может прикинуться другом, а потом предать. Поэтому при встрече с населением нужна особая бдительность. А избежать такой встречи мы не можем. Население – источник нашей жизни, источник добывания разведывательных данных. На Большой земле этих данных уже ждут…
– Товарищ капитан, – взволнованным голосом прервала мои размышления Дуся. – Связи с Центром нет.
– Как нет? – вскочил я, словно ужаленный.
– Я их слышу, а они меня нет. Наверное, передатчик испортился.
– Не может этого быть, – не хотел я верить. – Попытайся еще вызвать.
Подошли к рации. Проверили, как развернута антенна и противовес. Все правильно.
Дуся надела наушники, щелкнула рычажком, подстроила волну. Мышиным глазком замигала лампочка. В наушниках послышался треск, а затем отчетливые точка‑тире, точка‑точка…
Сигналы принимались настолько отчетливо, что я, сидя в стороне, слышал их. Радистка посмотрела на меня и чуть слышно сказала: «Нас». Треск в наушниках прекратился. Дуся выключила приемник и настроилась «на передачу». Положила ключ телеграфа себе на колени, поправила наушники и начала выстукивать ответные точка‑тире. На ключе она работала уверенно и четко, как опытный музыкант. В течение нескольких минут передавала свои замысловатые сигналы, а затем вновь перешла «на прием». И снова в наушниках послышалась знакомая трель.
– Все время повторяют: «Вас не слышу. Даю настройку… Отвечайте», – сказала Дуся.
Так повторилось еще несколько раз, потом вызовы прекратились. Время работы истекло. Сомнений больше нет. То, чего я больше всего боялся, произошло. Правильно говорится: где тонко, там и рвется. Единственный нерв, связывавший нас с Большой землей, порвался. Что мы значим без связи? Нуль без палочки. Пустое место. Нас для командования больше не существует.
Создалось крайне затруднительное положение. Задание срывалось. Во мне возникла неприязнь к радистке: берется не за свое дело. Захотелось выругать ее отвести душу, но я увидел, что Дуся плачет. Она понимала всю серьезность положения.
– Я… Я во всем виновата, – заливаясь слезами, говорила радистка. – Это на повозке ее протрясло… Лучше бы я ее несла.
Да, возможно, и так. В чем же она тогда виновата? В том, что не умеет найти неисправность? Так и меня в этом можно обвинить. Не специально же она это сделала? Конечно, нет. На повозку положила по моему распоряжению. Кто думал, что так получится? Вместо того, чтобы ругать, я сказал:
– Не плачь, Дуся. Этим не поможешь. Успокойся и тщательно проверь рацию.
– Я исправлю, – заверила Дуся. – Честное слово, вот увидите…
– Тем более, – успокаивал я ее.
Но себя я не мог успокоить – злость проходила, я стал размышлять. Надо узнать, – возможно, в отряде найдется специалист, который сумеет исправить рацию. Предположим худшее. Как быть, если рацию исправить не удастся? Идти дальше или нет? А если идти, то брать с собою радистку или оставить в отряде до нашего возвращения? Ох, как много вдруг перед нами встало этих вопросительных знаков! Было над чем задуматься. На мгновение промелькнула мысль: «Возможно, встретим ковпаковцев. Через них осуществим связь». Но этот вариант отпал так же быстро, как и возник.
Дуся успокоилась и уже более уверенно заявила, что сама устранит неисправность. Оставаться в отряде партизан она наотрез отказалась. Вопрос о дальнейшей судьбе группы я один решить не мог и пригласил Калинина и Кормелицына. После всестороннего обсуждения было принято решение выходить в свой район действия. Выход назначили на следующий же день. Это было рискованное решение, но мы верили в возможность исправления рации. Если же этого сделать не удастся, то мы проведем хотя бы ряд диверсий…
– Комиссар приехал…
– Едет комиссар, – закричали, перебивая друг друга, партизаны.
По лесу ехали три всадника. Как только они приблизились к нам, партизаны бросились навстречу с возгласами приветствия.
– Здравствуйте, товарищ комиссар!
– День добрый!
– Доброго здоровья!‑высказывал каждый свое приветствие, стараясь пробиться поближе к всадникам. Лагерь словно ожил.
– Здравствуйте, здравствуйте, товарищи! – приветливо отвечал комиссар. Он слез с лошади и передал повод всаднику, следовавшему за ним.
– Пополнение? – обращаясь к нам, спросил комиссар и покосился на автоматы. – Мы всегда рады такому пополнению! О, да вы нас и газетами порадовали.
Комиссаром был секретарь подпольного обкома партии Куманёк Порфирий Фомич. Это – мужчина средних лет, невысокий, широкоплечий, с чуть выдающимися, плотно сжатыми челюстями. На нем были надеты легкая курточка и кубанка со звездочкой. Говорил он просто и ровно, ничем не выделяясь в среде партизан. Наблюдая за комиссаром, я вспомнил Кожуха из «Железного потока» Серафимовича. Таким именно, с «железными челюстями», он у меня остался в памяти после прочтения книги.
– С одной стороны – пополнение, – представившись, сказал я, – с другой – нет.
– Как же это понимать? – спросил он. – Пройдемте поговорим.
Мы отошли в сторону и уселись в тени деревьев.
– Так расскажите, куда путь держите?
Я коротко рассказал о задаче и районе действий. Одновременно попросил объяснить мне обстановку.
– Обстановка для вас создается неблагоприятная, – сказал комиссар, выслушав меня. – Осадная фашистская армия сожгла почти все села, прилегающие к лесу, а уцелевшие превратила в опорные пункты. Вокруг партизанского края гитлеровцы создали так называемую зону опустошения, зону голода. Цель всех этих мероприятий сводится к тому, чтобы блокировать Брянские леса с юга. Такой группе, как ваша, проникнуть через его боевые порядки немудрено. Но вам придется трудно в районе действия, особенно на первых порах.
– Почему?
– В тех районах, куда вы идете, в каждом селе по десять‑двадцать полицейских. В некоторых и больше. К тому же сейчас их расшевелили мы и особенно Ковпак. Теперь гитлеровцы злые, как потревоженные звери…
Комиссар говорил медленно, время от времени обращался к карте, которую я расстелил на траве. Он говорил подробно. Видно было, что обстановка в ближайших районах ему хорошо известна. Мы проговорили около часу.
– Когда вы выступаете? – спросил он под конец беседы.
– Думаю не задерживаться. Выход наметили на завтра, – ответил я и добавил: – У нас случилась неприятность – отказала рация. Нет ли у вас опытного радиста или мастера?
Комиссар подумал минуту, покачал отрицательно головой и сказал:
– Нет. Мы сами связь с Большой землей поддерживаем через Емлютина.
Итак, мы вынуждены были идти на задание с неисправной радиостанцией.
ВАСЯ‑ПРОВОДНИК
На нашу просьбу выделить проводника на один‑два перехода до выхода из Брянского леса комиссар Эсманского партизанского отряда сказал:
– Насчет этого не беспокойтесь. Я вам дам такого проводника, который проведет вас под носом у немцев. Он позвал:
– Вася, иди‑ка сюда!
Подошел уже знакомый нам парнишка в белой рубашке, заправленной в большие, не по росту, военные брюки. Голову его покрывала потрепанная кепка. На ногах были надеты немецкие сапоги с широкими голенищами.
– Прошу любить и жаловать. Можете надеяться. Не смотрите, что он маленький. Мал золотник, да дорог. Он вывел из леса много групп. Ему знакомы все тропки, – представил комиссар нам проводника.
– Василек, поступаешь во временное подчинение капитана. Смотри, не подкачай.
Васе было лет тринадцать‑четырнадцать. В таком возрасте мальчишки мечтают о подвигах и необычайных приключениях. И он ничем не отличался от сотен школьников его возраста; наверное, так же грезил далекими путешествиями, полными неожиданностей и опасностей… Некоторое время мальчик, смущенный похвалой командира, стоял с опущенной головой и искоса посматривал на окружавших его десантников, потом, пересилив смущение, посмотрел мне в глаза. Открытый смелый взгляд и чуб, приподнятый вихром, придавали ему лихой вид, а карие чистые глаза излучали столько тепла, доверчивости и готовности сделать что‑либо полезное, что невольно с первого взгляда проникаешься к мальчишке чувством уважения и благодарности.