Наконец в первом часу дня разведчики увидели девушку. Она появилась совсем не с той стороны, откуда ее ждали. Галя медленно шла полем, собирала цветы и пела песню. Увидев ребят, не изменила своего поведения – продолжала петь и рвать цветы. Когда девушка вошла в лес, к ней подошел Костя и спросил:
– Вы Галя?
– Да, – коротко ответила чернобровая девушка, невысокая, смуглолицая, с черными, туго заплетенными косами и букетом полевых цветов в руках.
– Вас, наверно, напугала мама? – спросил Костя, стараясь завоевать расположение Гали.
– Моя мама и я не из трусливых, – сказала девушка, кусая соломинку и внимательно рассматривая незнакомого юношу.
– Где вы работаете?
– Вам известно. Иначе бы вы не пришли.
– Скажите, к вам в госпиталь не поступал мужчина, раненный в живот? – без всяких обиняков перешел к делу Стрелюк.
– В госпитале много раненых и многие из них в живот.
– Нас интересует товарищ, которого ваша полиция забрала у будочника.
– Полиция такая же наша, как и ваша, – с обидой ответила девушка. Помолчала, вспоминая что‑то, затем добавила: – В госпитале есть раненый, которого немцы называют десантником. За ним строгий надзор. Его считают офицером, коммунистом. А мы все его боимся. Думаем, что гестапо специально подослало провокатора, чтобы выявить настроение персонала. Всё подпольщиков ищут.
– А что, в Глухове есть подпольная организация? Возможно, вы с ними связь держите? – задал наивный вопрос Костя.
– Что вы? – замахала руками Галя. – Разве туда таких, как я, примут. Да, наверное, немцы их сами выдумывают, чтобы был предлог для расправы с населением. Они уже не раз объявляли, что разгромили подпольщиков…
– Как здоровье Леши?
|
|
– Какого Леши? Вашего товарища зовут Лешей? – спросила девушка. – Он никому не говорит ни фамилии, ни имени… Уже ходит, но рана запущена и плохо заживает.
– Это наш командир. Его надо вызволить, – обрадовался Костя. – Ему надо во что бы то ни стало устроить побег. Понимаете? Любыми средствами.
– Не знаю, как это вам удастся. Это очень трудно, – сказала задумчиво Галя. – Госпиталь охраняется. Вход на территорию по пропускам.
– Мы рассчитываем на вашу помощь. Подумайте хорошенько.
– Что вы? Разве я могу взяться за такое дело? Нет, нет…
– Ведь речь идет о судьбе человека.
– В том‑то и дело. Что я могу одна сделать? Сама погибну и ему не сумею помочь.
– А вы подумайте. Может, найдете кого, кто поможет вам. Мы заплатим, сколько запросят…
– Да разве дело в деньгах?
– Деньги могут потребоваться, чтобы подкупить часового…
– На подкуп немцев никто не решится…
– Ну, все‑таки подумайте, как можно спасти товарища, – настаивал Костя.
Девушка долго не отвечала. Стрелюк ее не торопил. Наконец Галя подняла на Костю глаза, полные решимости, и сказала:
– Я не обещаю, что непременно вызволю, но постараюсь сделать все, что в моих силах. Но он осторожен, и мне не поверит. Он ни с кем не разговаривает.
– Вы ему передайте привет от Бережного, и он вас поймет. Для убедительности скажите, что за ним приходили Володя и Костя.
– Привет от Бережного, – повторила Галя. – Хорошо, передам.
– Результаты мы придем узнать у вашей мамы.
– Когда же вы придете?
– Об этом не могу сказать. Может, через неделю, а возможно, через месяц.
– Опасаетесь сказать? – спросила она, улыбаясь.
|
|
– Мы вам не опасаемся доверить судьбу товарища… Мы не знаем, когда придем… Так мы на вас надеемся.
– Я постараюсь, – пообещала Галя и после некоторого молчания с грустью добавила:
– Смотрю я на вас и завидую – свободные вы птицы. Даже не представляете, как тяжело работать, когда каждый день умирают твои товарищи. В селе меня все считают предательницей. С мамой соседки не разговаривают из‑за того, что я работаю у немцев. Говорят, отец погиб от фашистов, а дочь помогает убийцам. Что же я должна делать? Как нам с мамой жить? – девушка склонилась к березке и заплакала.
Стрелюк растерялся от этой девичьей слабости и от того, что услыхал. Чем он мог ее утешить? Ему самому было нелегко. Он только сказал:
– Не плачь, Галя. Этим горю не поможешь.
– Вы правы. Простите. До свидания, – сказала девушка, вытерла слезы и пошла из леса.
Разведчики не сразу ушли с места встречи. Они стояли и смотрели вслед удаляющейся девушке. Галя шла медленно, но ни разу не оглянулась. Она шла в село, где ее считают предательницей, а она, чувствуя себя невинной, не может сказать этого открыто. Видно, много горя накопилось в ее молодом сердце, если она решилась излить его незнакомым людям. То ли она почувствовала искренность разведчиков, то ли ее подкупила форма советского воина. Трудно понять. Но Костя Стрелюк и Володя Савкин понимали ее и искренне жалели…
Стрелюк и Савкин покидали место встречи с чувством не до конца выполненного долга. Судьба товарища оставалась загадкой. Жизнь его висела на волоске…
Мы с большим вниманием выслушали. рассказ Кости и Володи. Всех поразил неожиданный поворот в судьбе нашего друга. На спасение почти не оставалось надежды. Что может сделать одна девушка, если ее окружают враги, которых интересует раненый Леша?
|
|
Установилось тягостное и длительное молчание. Кусты шумели от моросящего дождя. Время от времени по верхушкам деревьев пробегал легкий ветерок, и тогда над нашими головами раздавался дробный стук. Это на плащ‑палатки, натянутые между деревьями, с листьев падали дождевые капли.
– Неужели Леше суждено погибнуть в немецком плену, и мы его больше не увидим? – ни к кому не обращаясь, проговорил Савкин.
Но нет! Наш дорогой друг не погиб…
…Забегая вперед, расскажу все, что произошло с ним.
…Май 1944 года. К этому времени я был начальником штаба партизанского полка в Первой Украинской партизанской дивизии имени Ковпака. Полк располагался вблизи белорусского партизанского аэродрома генерала Комарова в Пинских лесах, недалеко от Большого Рожина. Мы принимали с Большой земли самолеты с грузами для дивизии и отправляли раненых. Соединение готовилось к очередному рейду по тылам врага.
Штаб полка размещался в большом сосновом бору в палатках и шалашах.
Однажды утром я возвратился с аэродрома и лег отдыхать. Но уснуть мне не пришлось. К моей палатке подошел командир батальона Саша Тютерев и хриповатым голосом сказал:
– Иван Иваныч, к тебе пришли.
– Пусть сюда войдут, – сказал я, недовольный тем, что помешали отдыху.
– Товарищ капитан, разрешите! – услышал я до боли знакомый баритон с волжским выговором.
Меня как ветром вытолкнуло из палатки. Передо мной стоял младший лейтенант Леша Калинин. Да, тот самый Леша, с которым я без малого два года назад прилетел в тыл врага, но уже не сержант, а младший лейтенант.
Он почти не изменился, только чуть раздался в плечах и возмужал. Офицерские погоны придавали ему солидность. Все это я успел заметить, прежде чем попал в крепкие объятия друга, которого считал погибшим.
Излишне описывать ту радость, которую вызвала наша встреча. Она понятна. Ведь и Леша о нас ничего не знал.
Мы забросали друг друга вопросами.
Леша рассказал, что он, находясь в плену, не терял надежды на побег. А когда Галя взялась помочь ему, окончательно убедился в реальности своих намерений.
Рана заживала. Приближалось время его выписки из госпиталя. Тем временем Галя стала работать в госпитале сестрой‑хозяйкой. Она и придумала вывезти Лешу из лагеря с узлами грязного белья. Чтобы войти в доверие, Гале пришлось немало обещающих улыбок подарить немецким часовым. Она улыбалась даже тогда, когда в проходной гитлеровец щипал ее или шершавой ладонью гладил по щеке. Это возымело силу. Она для немцев стала «своим» человеком. У нее даже пропуска не спрашивали.
Настал решающий момент. Галя с помощью своего товарища, который работал ездовым, упаковала Лешу в грязное белье и вместе с другими узлами уложила на повозку. Подвода направилась к выезду из лагеря. Девушка сидела на узлах и старалась придать своему лицу веселое выражение, хотя внутри у нее все тряслось от страха. Возле ворот подвода остановилась. Подошел часовой.
– Курт, ловите, – крикнула Галя и кинула розочку.
Курт на лету подхватил цветок, заулыбался, показывая гнилые зубы, и возбужденно заговорил:
– Данке шен, спасибо… – Открыл ворота и сказал: – Ехайт…
Подвода выехала из лагеря, а Галя, радостная и сияющая, посылала воздушные поцелуи гитлеровскому часовому. Это были ее последние заигрывания с врагом.
В одном из переулков подвода завернула во двор. Лешу высвободили из грязного белья. Галя завела его в дом, переодела и вместе с ним ушла в лес, где их в условном месте ждали партизаны. И только в отряде Калинин узнал, что девушка давно имела связь с партизанами.
Леша не остался в партизанском отряде, а перешел линию фронта и явился к начальнику разведотдела полковнику Павлову.
После отдыха Калинин получил новое самостоятельное задание и во главе группы разведчиков был выброшен в Пинские леса. Вскоре ему было присвоено звание младшего лейтенанта.
К моменту нашей встречи группа Леши имела на своем боевом счету более десяти уничтоженных вражеских эшелонов. Разведчики и их командир были награждены орденами и медалями.
– Где же сейчас Галя? – спросил я.
– Погибла зимой сорок третьего во время облавы.
Двое суток пробыл Леша в нашем полку, и мы никак не могли с ним наговориться.
Уезжая от нас, он увозил двести килограммов тола и несколько тысяч патронов, в которых его группа испытывала крайнюю нужду.
Это была наша последняя встреча. Дальнейшая судьба Калинина для меня долгое время оставалась неизвестной. И лишь в 1960 году узнал, что А.Р. Калинин погиб 15 октября 1944 года в бою с гитлеровцами.
Мне кажется, не полным будет рассказ о судьбе Леши Калинина, если не упомянуть о виновниках его несчастий.
Предатели‑полицаи, выдав немцам раненого десантника, надеялись избежать ответственности за свои злодеяния. Однако возмездие пришло самым неожиданным образом. Об этом мы впервые узнали от местных жителей, когда возвращались в Брянские леса. А в мае 1943 года в Полесье я встретил Анатолия Ивановича Инчина – командира партизанских разведчиков, с которым мы познакомились в Эсманском партизанском отряде.
Встреча наша была короткой. Мы вспомнили совместный переход из Брянских лесов на Сумщину.
– Ты знаешь, что полицаям, которые выдали немцам Лешу, не поздоровилось? Их расстреляли партизаны, – сказал я Толе.
– Знаю, – улыбаясь, ответил он. – Это я с разведчиками расстрелял их.
Я искренне удивился этому и попросил рассказать, как это было.
– Помните, мы обещали прийти и забрать Лешу Калинина? Мы приходили, но было уже поздно, – начал рассказ Толя. – Леша был не последней жертвой полицаев. Вскоре они выследили двух наших партизан, устроили засаду и убили их. Тогда мы и решили отплатить предателям за смерть товарищей. Я долго думал над тем, как лучше это сделать. Надо было одним ударом всех уничтожить. Для того чтобы окружить село, потребовалось бы, по крайней мере, две роты. А это слишком большая честь для тринадцати изменников…
Толя завернул папиросу, прикурил ее и продолжал:
– Не окружишь село, завяжешь бой – и полицаи разбегутся. Вот тогда Дмитро и предложил явиться в село днем под видом немцев. Это предложение было принято. Я отобрал пять разведчиков. Переоделись кто в немецкую, а кто в мадьярскую форму. Меня одели в мундир немецкого капитана и для большей убедительности нацепили три железных креста. Побрились, наодеколонились и, вооруженные немецкими автоматами, верхом на лошадях поехали в село Локоть. Теперь все зависело от переводчика», роль которого выполнял разведчик‑весельчак мордвин Калганов.
– Как ты себя чувствовал, когда подъезжали к селу? – спросил я.
– Неважно, – признался Толя. – Немецкого языка я почти не знаю. Кроме того, некоторые из местных полицаев знали меня в лицо. Особенно сильно волновался, когда подъехали к сельуправе и на месте не оказалось ни старосты, ни старшего полицейского. Я что‑то буркнул по‑мордовски, а Калганов перевел это как распоряжение вызвать старосту и всех полицейских. Дежурный полицай убежал выполнять распоряжение. Это был, пожалуй, самый тяжелый момент. Думаю, побежит и оповестит полицаев, что приехали партизаны.
Разведчики спешились. Мою лошадь взял Дмитро. Мне не надо было притворяться, чтобы сыграть роль недовольного и нетерпеливого немецкого офицера. Я и так нервничал и, заложив руки за спину, прохаживался перед сельуправой. Издали за нами боязливо наблюдали ребятишки и женщины…
Толя сделал несколько глубоких затяжек и продолжал:
– Прибежали староста и старший полицейский. Вместо приветствия я пренебрежительно кивнул головой и продолжал ходить. Скоро вооруженные полицаи были в сборе. Калганов передал распоряжение построить полицейских. Когда распоряжение было выполнено, я немного успокоился и начал говорить, стараясь чаще произносить слова, понятные для всех: «фюрер», «полицай», «партизан»… Калганов изощрялся в переводе. Чего он только не говорил. Он обвинял полицаев в бездеятельности. Грозил доложить «самому наместнику фюрера на Украине». А в заключение сказал, что капитан приказывает следовать за ним, он покажет, как надо вести борьбу с «бандитами». Полицаи поспешно повиновались приказу. Они нас приняли за немцев и всем своим видом старались выказать преданность немецкому командованию. В пути Калганов не переставал балагурить.
– Как вы догадались устроить засаду на партизан именно в тот вечер? – спросил он полицейского. А тот самодовольно отвечает:
– Они сами себя выдали. Под Ямполем бой вели, поезд сокрушили. В двух местах за харчами заходили… В лесу днем их видели бабы. Баб‑то мы кажинный день в лес гоняли, вроде как по ягоды. А это – разведка. Бабы дюже дошлые на такие дела… Как только увидели партизан и сразу нам, а мы дали знать в Глухов. Оттуда прислали подмогу…
Калганов посмотрел на меня многозначительно и продолжает выведывать у полицая:
– Сколько вы тогда своих потеряли?
– Шестерых убитых, двое раненых, – ответил словоохотливый полицай.
Подошли к лесу. Калганов распорядился остановиться. Когда разведчики передали лошадей Дмитру, а сами выстроились перед полицаями, дальнейшая маскировка была излишней. Перед дулами наших автоматов полицаи были обезоружены, а затем расстреляны.
– Да это геройство! – восхитился я.
– Ничего особенного, – ответил Толя и добавил: – Покончив с полицаями, мы возвратились в село и забрали все документы в сельуправе. Среди них были списки граждан, предназначенных для отправления в Германию. Выходит, что мы не только отомстили за смерть наших товарищей, но и спасли многих девушек и парней от немецкой каторги, – закончил Толя.
Так закончилась бесславная жизнь локтевских полицаев.
…Толя простился со мною, легко вскочил в седло и поскакал догонять отряд, который уже переправился через Припять и держал путь на запад.
МРАЧНОЕ ОБЛАКО
Составив подробное донесение о результатах разведки и проведенных диверсиях, я отдал его радистке для передачи в Центр и лег отдохнуть. Рядом с палаткой Мурзин чинил сапоги, а у соседнего шалаша вполголоса спорили Володя Савкин и Костя Рыбинский – заядлые шахматисты.
– Взялся за фигуру, так ходи, – наседал Володя, – ходи!
– Да я только руку протянул, – оправдывался Костя.
Но нелегко переспорить Володю. Он со скоростью тысячи слов в минуту объяснял правила игры в шахматы. Из‑за этого редко когда их партия заканчивалась.
И на этот раз я услышал голос Володи:
– Давай начнем новую…
На время разговор затих. Видно, Костя уступил его просьбам, и я представил, как они молча и торопливо расставляют фигуры в исходное положение.
Володю и Костю связывала давнишняя дружба, возникшая еще в школе города Липецка. Оба они были активными комсомольцами и любителями спорта. Это от их ударов по мячу летели оконные стекла в соседских квартирах. Вместе они пришли в отряд и изъявили желание лететь в тыл врага в моей группе. Они резко отличались друг от друга. Костя – длинный и худой, в обращении с товарищами сдержанный. Володя, наоборот, низкорослый, плотный, очень вспыльчивый и шумный. Пат и Паташон – звали их ребята.
Когда мы подбили машину с гитлеровцами и среди трофеев обнаружили карманные шахматы, радости Володи не было предела. С тех пор он никому не дает покоя. Всех приглашает «сыграть партию». Чаще всего на это соглашается Костя.
Шахматами увлекались и другие разведчики. Это до некоторой степени разнообразило нашу жизнь. Шахматы и разговоры у костра были единственными нашими развлечениями…
Дуся закончила работу на рации и принялась за приготовление обеда для группы.
Я уже стал засыпать, но меня поднял Саша Гольцов. Он доложил, что в направлении нашего лагеря пробирается какой‑то человек. Я приказал задержать его.
Ко мне подвели высокого, худого мужчину лет шестидесяти, с пучком липовой коры в руках. На нем были старые в заплатах штаны и рубашка из домотканого холста. Босые ноги покрыты рубцами. Видно, и сейчас, на старости лет, приходится им много ходить. Старик, перепуганный внезапным появлением разведчиков, слегка дрожал. Его прокуренные порыжевшие усы тряслись. Видно, наше присутствие здесь для него явилось большей неожиданностью, чем для нас его появление. Он, как затравленный зверь, опасливо поглядывал по сторонам. Потом вдруг оживился и с радостным облегчением сказал:
– Да вы никак партизаны? А я испугался, думал, полицаи.
Познакомились. Я предложил Григорию Васильевичу – так звали неожиданного гостя – закурить. Он положил лыко на землю и сел рядом с ним. Затем взял предложенную мной махорку, свернул козью ножку, прикурил, затянулся раз, другой и рассмеялся.
– Разве это табак? Бурьян. Закурите моего самосада. Это, скажу вам, одно наслаждение, – он протянул мне кисет.
Завернув цигарку, я прикурил и сделал глубокую затяжку. У меня перехватило горло, как будто хватил стопку чистого спирта. Слезы навернулись на глаза. Наконец я разразился неудержимым кашлем. Старик только этого и ждал.
– Видите, какой добрый, – сказал он, смеясь. – Оно, конечно, непривычному человеку поперву трудно. Но зато добре прочищает, на душе становится легче.
– Да, это табачок «Прощай молодость, да здравствует туберкулез», – ответил я после того, как прошел приступ кашля. – Видно, много у вас накопилось на душе, если таким самосадом приходится прочищать. Расскажите, как живете и зачем в лес пришли.
Григорий Васильевич уселся поудобнее и начал рассказывать про свое житье‑бытье. Он со своей старухой живет в селе недалеко от Глухова. Крестьянам несладко живется при немцах и полицаях. Старик особенно огорчался, что его родной брат стал старостой и без зазрения совести грабил своих односельчан. Стараясь выслужиться перед немцами, он направлял молодежь в Германию.
Слушая Григория Васильевича, я думал о нем и его брате. Родила их одна мать, выкормила одной грудью. Вместе росли и воспитывались. А выросли, и их пути разошлись. В годы испытаний один живет честной жизнью, другой ищет легкий путь, даже идет на измену. Как справедлива русская поговорка: «В семье не без урода».
– Сами посудите, что за жизнь, если приходится лыком промышлять, – сказал Григорий Васильевич.
– Как это лыком? – не понял я.
– Хожу по рощам, обдираю липу, плету лапти и продаю на базаре в Глухове.
– Вы ходите в Глухов? – обрадовался я возможности узнать, что делается в городе.
– Иногда бываю. Только сейчас немцы на неделю запретили всякое передвижение из одной деревни в другую.
– А в лес можно? – спросил Мурзин, внимательно слушавший наш разговор.
Григорий Васильевич перевел взгляд на Мурзина и спокойно ответил:
– Нет, сынок, в лес вообще не разрешают. Украдкой хожу…
Мы еще долго говорили с гостем. Я попросил, чтобы он побывал в городе и посмотрел, что там делается, много ли войск. Провожая неожиданного гостя, я пообещал через недельку наведаться в село. Одновременно предупредил, чтобы никому о встрече с нами не говорил.
Когда Григорий Васильевич ушел, я начал обдумывать наш с ним разговор. Меня заинтересовало одно обстоятельство: почему немцы ограничили передвижение? Само по себе такое распоряжение не новость и особого внимания могло не заслужить. Гитлеровцы часто прибегали к таким мерам при насильственном угоне в Германию молодежи, при подготовке облав, при борьбе с партизанами и просто с целью держать население в повиновении. Однако мы привыкли проверять любые сведения, которые нам удавалось получить. Решили проверить и эти. Для этого ночью побывали во многих селах. Оказалось, что ограничения введены лишь в зоне сел, примыкающих к большаку. Это натолкнуло нас на мысль о возможности переброски войск походным порядком.
Наши предположения подтвердились, когда возвратилась с задания группа, которую возглавлял Стрелюк. Костя доложил, что видел движение немецкой пехоты на автомашинах южнее железной дороги Конотоп‑Ворожба.
Свои соображения мы доложили командованию и сразу же получили распоряжение: не ослабляя внимания на железной дороге, организовать наблюдение за большаком.
Контроль за «железкой» пришлось полностью возложить на группу Кормелицына, я занялся проселочной дорогой.
Задолго до рассвета мы замаскировались в кустах, расположенных в трехстах метрах от дороги. С тыла к кустам подходила лощина. Этой лощиной мы могли незаметно пройти к роще, которая находилась в полукилометре. Дуся была готова в любой момент передать донесение. Но, к нашему разочарованию, за весь день прошло только около двадцати автомашин.
– А вдруг старик наврал? – предположил Володя.
– Какой ему смысл врать? – возразил Сережа.
– Как бы нам в дураках не остаться, – высказал свое предположение Костя Стрелюк. – Немцы могли преднамеренно, чтобы ввести в заблуждение партизан, установить здесь ограничения, а войска повести только южнее железной дороги.
Никто раньше об этом не думал. Но такой вариант вполне возможен. Установилось тягостное молчание.
– Что же, нам туда идти? – нарушил молчание Мурзин.
– Нам на это потребуется двое‑трое суток, а колонны за это время могут пройти, – рассудил Стрелюк.
– За двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь, – резонно заявил Юра.
Я поддержал Костю и Юру. Идти на «железку» не было смысла.
Решили на этом месте задержаться на день‑два.
Наступил второй день нашего пребывания у дороги. Утро предвещало жаркий августовский день.
Перед нами раскинулась стерня сжатых хлебов. Чуть правее зеленел клевер. Слева, в направлении Кролевца, виднелись копны сжатой пшеницы. Вдали, на горизонте, сизоватой дымкой обозначилась кромка большого леса. Воздух наполнен стрекотанием кузнечиков. Совершают свои замысловатые полеты стрекозы. Маленькая серая птичка проворно бегает среди скошенной травы и ловит кузнечиков. За ней с писком, тряся крылышками, бежит желторотый птенчик. Почти касаясь наших голов, пролетел кобчик, взмыл вверх и, теребя крыльями, повис в воздухе…
Все наши взоры были прикованы к западу, оттуда должна появиться колонна.
– Смотрите, пожар, – указала Дуся на черно‑серое облако, которое поднималось из‑за горизонта.
Пожары на Сумщине за последние дни участились. То в одном, то в другом месте горели скирды хлеба, предназначенного к обмолоту и вывозке в Германию. Мы сами около десятка таких скирд уничтожили. Но это облако не было похоже на дым. Оно быстро перемещалось, несмотря на то, что стояла тихая погода. Не было сомнения, что по дороге двигались машины.
– Это тот пожар, ради которого мы здесь сидим, – сказал я, отрывая от глаз бинокль. – Похоже на колонну.
Бинокль побежал по рукам. Каждому хотелось лично убедиться, что движется колонна.
– Пахнет не одной и не двумя машинами, – сказал Стрелюк, возвращая мне бинокль.
– А если они вышлют боковое охранение или разведку? – забеспокоился Сережа. – И нас могут прихватить.
– Вряд ли вышлют, – ответил я. – Марш они совершают в глубоком тылу, вдали от больших лесных массивов. Нападение партизан на крупную воинскую часть мало вероятно. Если вышлют пешее охранение, то оно отстанет от колонны. Охранение на машинах пойдет на большом удалении от колонны и таких кустов, как эти, осматривать не будет. Так что мы находимся в относительной безопасности.
Облако быстро приближалось.
Вот уже слышен рокот моторов, вернее, гул земли от тяжести машин.
– Начинайте считать машины, – сказал я, когда голова колонны поравнялась с нами. – Заметьте время. А ты, Дуся, будь готова к передаче.
– Я уже вторые сутки готова, – отозвалась радистка.
– Смотри, фрицы на машинах! ‑ закричал Юра таким тоном, как будто ожидал увидеть там кого‑то другого.
– Юрка, видишь броневик, за ним другой, – вторил Володя. – Орудия, орудия…
– Крытых машин три, четыре, пять… – считал Костя Стрелюк.
Колонна состояла из самых разнообразных типов машин. Здесь были крытые и открытые автомашины с солдатами и грузами, бронемашины, тягачи и машины с зенитными установками. К четырем машинам прицеплены противотанковые пушки. Всего прошло сорок пять машин. Эта колонна нам показалась большой.
Наступила очередь радистки. Она быстро зашифровала первое донесение и передала.
Установилась тишина, особенно ощутимая после большого шума. И лишь серый хвост пыли продолжал висеть над дорогой, лениво переползая в нашу сторону. Вскоре она покрыла кусты и нас самих тонким серым слоем. На зубах неприятно захрустело. Дышать стало трудно.
Не успела рассеяться пыль, оставленная первой колонной, как на западе показалось новое облако, мрачнее первого. Оно с каждой минутой становилось все гуще и гуще.
Послышался глухой гул, нарастающий, подобно грому. Рокот моторов дополнялся лязгом и скрежетом гусениц.
Колонна черной змеей ползет мимо нас. Тупорылые грузовые машины чередуются с легковыми автомобилями, броневиками и тягачами. Высоко подняв дуло орудия, выбрасывая клубы густой пыли и лязгая гусеницами, прополз танк, за ним второй, третий… Подскакивая на ухабах, как собаки, привязанные к телеге, за машинами катятся длинноствольные орудия и минометы с грибовидными плитами. Расчеты зенитных пулеметов и орудий – в боевой готовности.
Земля‑матушка стонет, надрывается под тяжестью вражеской техники. Все поглощено шумом и гамом, исходящим с дороги. Мраком задернуто небо. Все поблекло. И лишь глаза разведчиков неустанно следят за дорогой, да радистка неутомимо посылает в эфир сигналы, взывая к мести. На этот раз она работает с полным напряжением, даже не думая о возможной засечке радиостанции.
Серые от пыли солдаты, кто с карабином в руках, кто с автоматом на груди, четкими рядами сидят в открытых кузовах машин. Башни танков открыты. В них стоят гитлеровцы в комбинезонах, танкошлемах и очках – командиры танков. В руках у них флажки. Они спокойные и самоуверенные. Видно, накачаны геббельсовской пропагандой, верят, что им предстоит сделать перелом на Восточном фронте. И они полны решимости это осуществить. Они уже предвкушают победу. Приходит ли кому‑нибудь из них мысль, что их ожидает на Восточном фронте? Сколько из них вернется домой, к родным? Колонна, извиваясь черной гадюкой, продолжала ползти на восток. Ее голова уже давно скрылась, а хвоста не было видно…
Солнце подымалось все выше и выше. Маленькие кусты не спасали нас от солнечных лучей. С каждым часом становилось все жарче. Мы сидели и продолжали считать автомашины, танки, орудия. Когда счет перевалил за триста, мы сбились и прекратили это занятие. Разные по длине колонны шли с перерывами в пять, десять и двадцать минут. Величину колонн мы стали измерять временем их прохождения и высчитали, что в среднем в час проходило около ста пятидесяти машин.
Дуся через каждые пятнадцать‑двадцать минут отстукивала очередное донесение, в котором указывалось, что за такое‑то время прошло столько‑то войск противника.
Глаза устали наблюдать за этой картиной. Во рту горько от пыли, бензина и отработанных газов. Но еще горше было на сердце от сознания своего бессилия.
Многие склонны думать, что работа разведчика всегда должна быть сопряжена с необыкновенными приключениями и трюками. Кто так думает, тот глубоко ошибается. В действительности разведчику приходится действовать самыми неинтересными, порой скучными методами. Ему приходится часами, сутками, неделями выжидать и выслеживать, чтобы выполнить возложенную на него задачу. Приходится подавлять в себе желание уничтожить одного или нескольких врагов, машину или какой‑либо другой объект. Терпение и выдержка для разведчика не менее важны, чем отвага. Многие разведчики за время войны лично не уничтожили ни одного врага. Но и они внесли большой вклад в дело разгрома врага.
Вот и мы сидим и фиксируем факты. Единственное, что мы в состоянии сейчас сделать, – это систематически докладывать своему командованию о движении колонн.
Дуся у нас сегодня герой дня. Ей некогда наблюдать за колонной и разговаривать с разведчиками. Только передаст одно донесение, как ее уже ждет новое. Ей необходимо его зашифровать, передать, принять ответ, расшифровать и доложить. А на это требуется время. Радистка работала неутомимо. Она была довольна, что на ее долю выпала такая солидная работа.