Дорого обошлось Савкину это купание. Здоровье окончательно подорвалось. Мы вынуждены были через несколько дней отправить Володю на Большую землю.
Около двух часов шла колонна через переезд. Все это время вели бой с противником пятая и восьмая роты. В бою погибла Валя Павлина и ранена Юля Зенухова, которые прилетели в отряд по заданию ЦК ЛКСМ Украины…
После мы узнали, что за время нашей переправы на ближайших станциях скопилось свыше десяти эшелонов. Чтобы расчистить дорогу, к месту боя немцы направили бронепоезд, но диверсанты отряда «дяди Пети» подорвали его, не допустив к переезду.
Переправившись через железную дорогу, мы очутились в районе, где обосновались банды украинских националистов. Это здесь попала в западню группа разведчиков, которую возглавлял Коля Гомозов. Приходилось воевать на два фронта: против немцев и против националистов.
Наш приход в районный центр Большой Стыдень был неожиданным. Полицаев и бургомистра мы арестовали. В кабинете бургомистра на стене висели два портрета. На одном из них без труда мы узнали претендента на мировое господство – Гитлера. Но чей был второй?
– Василий Александрович, у тебя глаз повострее, посмотри, кто там намалеван, – сказал Сидор Артемович.
Войцехович встал на стул, сорвал портрет и громко прочитал:
– Степан Бандера.
Руднев взял из рук Войцеховича листок бумаги с изображением главаря украинских буржуазных националистов, разорвал и бросил на пол.
– Вот вам, дорогие товарищи, еще одно доказательство единства идей и целей фашистов и буржуазных националистов, – сказал Семен Васильевич, обращаясь к присутствовавшим партизанам. – Надо это неустанно разъяснять населению.
В Большом Стыдне произошел забавный случай. Гапоненко захватил оркестр из местных музыкантов и привел к штабу.
– Зачем привел этих шарманщиков? – строго спросил Руднев.
– Товарищ комиссар, каждая порядочная воинская часть имеет свой оркестр, предусмотренный штатом. Вот я и подумал… – начал Гапоненко.
– И думать нечего, – перебил его комиссар. – Отпустите их. Яков Григорьевич, проследите!
Однако Панин иначе отнесся к предложению Гапоненко. Он отвел музыкантов в сторону и начал с ними разговаривать.
– Что вы можете играть?
– Все, что прикажете.
– А если я прикажу «Интернационал» исполнить?
– С превеликим нашим удовольствием, – загудели на разные голоса музыканты.
– Идемте! – приказал Панин и повел в дом.
Там он заставил их потихоньку сыграть гимн.
Играли действительно хорошо, а главное, с душой. Вдруг оркестр перестал играть, и один из трубачей испуганно прошептал:
– Усатый идет!
К дому подходил комиссар.
– Проходите во вторую комнату и замрите, – сказал Панин. – Как только я взмахну рукой, играйте «Интернационал».
Закрыв за ними дверь, Яков Григорьевич сел за стол и, как ни в чем не бывало, начал что‑то записывать в блокнот.
Вошел комиссар, устало опустился на скамейку и спросил:
– Отпустили оркестр? – не дожидаясь ответа, продолжал: – Ни к чему нам музыка. Воевать надо, а не концерты устраивать! Своих артистов достаточно.
– В войсках же есть оркестры, – сказал Панин.
– Там иное дело. Для нас оркестр – обуза… Нет, нам не время музицировать… Сейчас сюда придут политруки, парторги, комсорги и агитаторы. Ознакомим их с последней сводкой Совинформбюро, поговорим о работе среди населения, – переходя на деловой тон, сказал комиссар.
Совещание, как всегда, было коротким. Руднев продиктовал сводку. Все записали. Дал ряд указаний по распространению листовок среди населения и разоблачению предательской роли буржуазных националистов.
Совещание подходило к концу. Панин поднялся, вышел из‑за стола, прошелся по комнате и остановился возле двери во вторую комнату. Чуть ее приоткрыл, а когда комиссар сказал: «Все, товарищи, можете идти», Панин взмахнул рукой. Оркестр грянул «Интернационал». От неожиданности все повскакивали с мест. Комиссар метнул гневный взгляд на Панина. Однако, делать нечего, встал по команде «смирно» и приложил руку к головному убору.
Торжественно‑величественная мелодия гимна заполнила помещение. Яков Григорьевич исподтишка наблюдал за комиссаром и замечал перемену в его лице. Перехватив беспокойный взгляд Панина, комиссар одобрительно кивнул головой. Когда же оркестр умолк, Семен Васильевич долго тряс руку Панина.
– Спасибо, Яков Григорьевич, – говорил растроганный Руднев. – Спасибо за приятный сюрприз. Многое заставил вспомнить… Вам тоже большое спасибо, товарищи музыканты. Не забыли еще «Интернационал»! Накормите их хорошенько, Яков Григорьевич, и отпустите.
– А по чарочке можно? – спросил хитроватый скрипач.
– По такому случаю можно, – весело ответил Руднев.
Об этом случае сразу же узнали в отряде. Все партизаны одобряли поступок секретаря партийной организации…
Как мы ни торопились с переходами, весна все же опережала нас. В Большом Стыдени обоз перевели на брички и телеги.
День Советской Армии встретили в Князь‑селе на Случи. Утром перед строем в подразделениях зачитали праздничный приказ. Выдался солнечный, по‑весеннему теплый день. Лед на Случи покрылся водой. По дорогам и овражкам потекли ручьи.
Партизаны и местные жители расхаживали по селу. То здесь, то там появлялся беспокойный корреспондент газеты «Правда» Леша Коробов и щелкал своим фотоаппаратом, обещая партизанам прислать фотографии.
– Может быть, вы вышлете моим родным? – спросил Черёмушкин.
– Это идея! – воскликнул Коробов, вынимая блокнот. – Говорите адрес.
Вслед за Митей стали давать адреса и другие разведчики. Корреспондента обступила большая группа партизан. Леша записывал и отшучивался:
– Помилуйте, дорогие товарищи, да разве всем я смогу выслать фотографии?! – Увидев разочарованные лица, он смягчился: – Эх, была не была, давайте!
В село въехала группа всадников. Леша заторопился:
– Побегу в штаб. Это, наверное, медведевцы. Ковпак и Руднев их давно ждут.
Корреспондент побежал в штаб, а я направился в роту. Не успел раздеться, как в хату влетел Зяблицкий и с порога доложил:
– К нам гости!
В сопровождении Мити Черемушкина в дом вошли три незнакомых человека, вооруженных до зубов. Все они стройные, красивые, пышущие здоровьем. Особенно безукоризненной выправкой выделялся среди гостей смуглолицый парень лет двадцати‑двадцати двух, с черными кавказскими усиками, сросшимися бровями и смелым взглядом карих глаз. Вооружен он был маузером, пистолетом и гранатами. Шагнув мне навстречу, смуглолицый с явно выраженным кавказским акцентом сказал:
– Наполеон. – Заметив недоверие в моем взгляде, он улыбнулся и пояснил: – Наполеон Ашотович Саргсян, начальник разведки отряда Медведева.
– Я, грешным делом, подумал, «Наполеон» – это ваша партизанская кличка, – признался я, пожимая цепкую руку гостя.
– Отец дал мне такой кличка, на всю жизнь. В отряде меня называют Мишей, можете и вы так называть.
Пока гости раздевались, разворотливый Зяблицкий успел приготовить завтрак. Сели за стол. После первой же рюмки завязался оживленный разговор.
Отряд, которым командовал полковник Медведев, а комиссаром был Стехов, значительно меньше нашего соединения. Основной его задачей являлось ведение разведки. Поэтому не удивительно, что Саргсян прекрасно знал обстановку в ближайших районах. Мы воспользовались встречей, чтобы уточнить данные, которыми располагала наша разведка. В свою очередь сообщили Саргсяну данные, которых они не имели.
К сожалению, беседа наша была непродолжительной, так как гости спешили.
– Приезжайте к нам, познакомитесь с разведчиками, узнаете много интересного, – сказал на прощание Саргсян.
Однако вторично с отрядом Медведева нам пришлось встретиться лишь в июне, когда наше соединение выступало в карпатский рейд…
ТРАГЕДИЯ МУРЗИНА
Мурзин пришел к нам летом прошлого года на Сумщине в тот момент, когда группа вела бой с локтевской полицией. Он оказался хорошим товарищем и мастером на все руки: и повар, и сапожник, и портной. Вскоре мы стали брать Мурзина в разведку и на диверсии. Везде он действовал смело, решительно, со знанием дела. Во время засады на шоссе Короп – Сосница в бою захватил немецкий пулемет и не расставался с ним. Принимал участие в уничтожении противника на полустанке, в городе Лоеве, на станции Демихи, в Лельчицах и при взрыве железнодорожного моста на Случи. И не случайно комиссар Руднев обратил на него внимание.
– Как ты смотришь, капитан, если мы заберем у тебя Мурзина и назначим его командиром девятой роты? – спросил меня однажды комиссар.
– Мне не хотелось бы отдавать его, – ответил я.
– Что, думаете, не справится?
– Да нет, хотел назначить его командиром взвода.
– На эту должность у тебя есть Землянко, Осипчук, Кашицкий и другие товарищи, – сказал Семен Васильевич.
Мурзина вызвали в штаб, и оттуда он вышел командиром девятой роты.
За работу взялся горячо. Первое время у него все шло нормально. Рота успешно выполнила несколько заданий. У командира роты появилась уверенность в своих силах, а вместе с этим начали проскальзывать самоуверенность и зазнайство. Мурзин начал баловаться выпивками, приказывал старшине доставать самогон. Поведение командира, конечно, не могло не сказаться на состоянии дисциплины и боеспособности роты.
Ковпак и Руднев неоднократно беседовали с Мурзиным, взывали к совести, требовали, чтобы он навел порядок в подразделении. Ротный клялся и обещал. Ему верили, надеялись, но дело не менялось. А когда 19 февраля после разгрома казачков в селе Сафьяновке, где рота захватила девятнадцать пленных, Мурзин возвратился пьяным, Ковпак вызвал его и, с трудом сдерживая кипевший в нем гнев, сказал:
– Мы тебе, товарищ Мурзин, поручили ответственное дело, доверили десятки человеческих жизней. Надеялись, что ты, как коммунист, отнесешься к этому со всей партийной ответственностью. Но ты не оправдываешь нашего доверия… Делаю последнее предупреждение. Если еще раз увидим пьяным, предстанешь перед судом партизан. Пощады не жди!
Мурзин и на этот раз заверил Ковпака, что больше не будет пить, и просил оставить его командиром роты. Поверили еще раз.
Несколько дней Мурзин вел себя, как и подобает командиру‑коммунисту. Ковпак и Руднев внимательно следили за ним, втайне радуясь, что наконец человек взялся за ум. И вдруг новый роковой срыв.
В начале марта отряды вышли на территорию Житомирской области. Предстояло форсировать железную дорогу Житомир – Коростень. Чтобы обезопасить колонну со стороны Житомира и Коростеня, где располагались большие немецкие гарнизоны, надо было уничтожить мосты на железной и шоссейной дорогах через реки Ирша и Тростяница. Выполнение этой задачи возложили на девятую и десятую роты.
– Помните наш разговор, товарищ Мурзин? – спросил Ковпак командира девятой роты.
– Помню, товарищ командир, – ответил тот.
– Учтите, задание весьма ответственное. Желаю успеха…
Время шло. Партизаны прислушивались к ночной тишине, ждали взрывов. Но взрывов не было. В полночь вспыхнуло зарево пожара в стороне, куда ушла десятая рота. Вскоре Курочкин донес: «Задание выполнил». От девятой роты донесений не было.
Ковпак нервничал, метал громы и молнии в адрес Мурзина. Было ясно, что задачу рота не выполнила. Это подтвердил связной, которого прислал Мурзин. Марш срывался.
Сидор Артемович ходил сам не свой от ярости. Все понимали, чем это может кончиться. Руднев считал, что дело еще можно поправить. Он приказал через связного командиру девятой роты во что бы то ни стало выполнить задачу. Но было уже поздно. Рота задержалась, упустила момент. Противник изготовился к бою. Больше того, через мост прошел поезд. Стоявший заслоном на железной дороге третий батальон подорвал паровоз и вступил в бой с гитлеровцами.
Девятая рота возвратилась, не выполнив задачи, Мурзин был изрядно выпивши.
– Докладывайте! – сухо приказал Ковпак.
– Задание не выполнил… Виноват, – чуть слышно проговорил командир роты, не смея посмотреть в глаза Ковпаку и Рудневу. Он не просил пощады. Понимал, что на этот раз никакие клятвы не помогут.
– Понимаешь, что ты наделал, сукин сын? – подойдя вплотную к Мурзину с болью спросил Руднев. – Что прикажешь с тобой делать?
– Судите, я во всем виноват, не сдержался, – ответил обреченно Мурзин.
– Да, будем судить по законам военного времени, – отрезал Ковпак. – Не будь ты пьяным, можно было бы ограничиться отстранением от должности…
Мурзин в эту же ночь был расстрелян перед строем роты… А политрук, помощник командира роты и командир взвода, не принявшие мер к выполнению задачи, разжалованы в рядовые.
– Пьяницам в наших рядах места нет, – говорил комиссар, обращаясь к партизанам девятой роты. – Водка – плохой советчик. Мурзин виновати получил по заслугам. А где же вы были, дорогие товарищи коммунисты и комсомольцы? Почему вы допустили такое позорное явление в своих рядах?
Черное пятно позора легло на вас и на всю роту. Вы должны смыть это пятно в боях с врагами и восстановить былую славу роты! Для этого у вас есть все возможности. Мы со своей стороны вам поможем…
Новым командиром роты был назначен отважный артиллерист Давид Бакрадзе, а политруком Рагуля.
Сержант Давид Бакрадзе до войны служил в одной со мною дивизии. Инженер по образованию, призванный для мирного строительства, он в армии освоил специальность артиллериста и на фронте был командиром орудия, уничтожал фашистские танки, бронемашины, орудия…
В первые же месяцы войны подразделение, в котором воевал Бакрадзе, попало в тяжелые условия и после ряда упорных неравных боев, израсходовав боеприпасы, вынуждено было уничтожить орудия и выходить из окружения.
В декабре 1941 года Бакрадзе с группой раненых товарищей попал в плен. В лагере военнопленных в Конотопе, куда его поместили, господствовали голод и жестокий произвол. Фашистская администрация лагеря издевалась над беззащитными пленными, жестоко их избивая. Не избежал этой участи и Давид Бакрадзе. Ему гитлеровец ударом выбил зубы. Большими усилиями Давид сдержался, чтобы не уничтожить фашистского палача. Но это стоило бы ему самому жизни, а Бакрадзе не терял надежды на побег.
Вскоре Давид связался с майором Анисимовым, Мишей Тартаковским, Михаилом Никитиным и другими патриотами, готовыми к побегу. Создался своего рода подпольный штаб по организации побега.
Сибиряк военфельдшер Михаил Андреевич Никитин в июне 1942 года был ранен под Курском и попал в плен. Его поместили в лагерный лазарет. После выздоровления немцы оставили его работать в лазарете.
– Фаш бальной, ви и будешь лечил, – сказал комендант лагеря.
Гитлеровцы почти никаких лекарств и перевязочных материалов не давали, приходилось пользоваться тем, что подвернется под руки…
Еврей Миша Тартаковский выдал себя за крымского татарина и тем самым избежал расстрела. Он знал немецкий язык, вошел в доверие к коменданту, и его назначили переводчиком. Пользуясь этим, Миша являлся связующим звеном между подпольщиками бараков и подпольщиками лазарета.
Подготовка к побегу велась в строгой тайне. Бакрадзе и Анисимов подбирали в бараках надежных людей, сообщали их имена Тартаковскому, а тот в свою очередь передавал в лазарет. Никитин и врач Савченко этих людей под видом больных забирали на лечение или же помогали им устроиться на подсобных работах при лазарете.
Так общими усилиями удалось сколотить боевую группу.
29 августа 1942 года – знаменательная дата в жизни Бакрадзе и его товарищей. Им удалось бежать из лагеря. В числе бежавших были два врача, четыре фельдшера, батальонный комиссар, майор, остальные – младшие командиры и рядовые.
Мише Тартаковскому удалось через местных патриотов достать несколько винтовок и пистолетов. Это придало им решимости.
После тяжелых скитаний и стычек с фашистами и полицией на четырнадцатые сутки бежавшие пробились к Брянским лесам. Здесь они встретились с ковпаковцами и были зачислены в отряд. Всех распределили по подразделениям. Майор Анисимов был назначен командиром артбатареи, Бакрадзе – командиром орудия, Никитин – начальником санитарной части четвертого батальона, Миша Тартаковский – переводчиком при штабе…
Люди, которым довелось испытать ужасы фашистского плена, являлись надежными воинами. Со слезами радости получали они отечественное оружие и тут же давали клятву – отомстить заклятому врагу за все его злодеяния.
Трогательным было вступление сержанта Бакрадзе в свою прежнюю должность командира орудия. Новенькую с нетронутой заводской краской пушку он ласкал нежно, как ребенка, Для него начиналась новая жизнь, полная героических подвигов и боевых удач. С первых же боев Давид проявил себя отважным и умелым командиром орудия. Он участвовал во многих боях и особенно отличился при уничтожении немецких гарнизонов в Лельчицах и Бухче. Смелость, решительность, высокая требовательность и исключительная дисциплинированность – качества, присущие характеру Бакрадзе. Вот этому человеку и предстояло возродить былую славу девятой роты.
Надо сказать, командование не ошиблось, назначив Бакрадзе командиром роты. Он сумел навести порядок в роте. Своим чутким отношением к людям он быстро завоевал авторитет среди подчиненных. Под его командованием рота провела несколько удачных боев, партизаны почувствовали уверенность в своих силах. Вскоре девятая рота по своим боевым делам и дисциплине вышла в число передовых рот соединения.
Теперь уже никто не напоминал партизанам о тех черных днях, которые привели к трагическому концу Петра Мурзина.
ДЫХАНИЕ ФРОНТА
Двигаться с каждым днем становилось все труднее. Дороги окончательно испортились. Партизаны совершали переходы пешком. Даже ездовые шли рядом с телегами, сохраняя силы лошадей.
В поисках дорог разведчикам приходилось по нескольку раз в день ходить на задание. Найдут мостик или сохранившуюся ледяную переправу, возвратятся, доложат, а когда колонна подойдет, то не оказывается ни мостика, ни льда.
В начале марта из разведки возвратилась группа, которую возглавлял Черемушкин. Митя доложил, что у Закриновской Рудни есть мост через реку. Колонна изменила маршрут и пошла к переправе. Но когда часа через четыре подошла к речке, моста не оказалось. Вода в Ирше поднялась, начался ледоход – и мостик снесло.
– Когда вы мне найдете переправу? – набросился на меня Ковпак. – Доложили: переправа, переправа, а где она?
Я виновато молчал. Черемушкин растерянно оправдывался:
– Была переправа… Разве я думал, что так получится…
На каждом шагу нас подстерегали неожиданности. Делали остановки и часами выжидали. Этим пользовались немцы. Они на машинах по шоссейным дорогам подбрасывали войска, настигали нашу колонну или преграждали нам путь. Не проходило дня без боя. Но чем навязчивее был враг, тем решительнее становились партизаны в достижении своей цели.
Двигавшийся впереди колонны Гапоненко с двенадцатью разведчиками неожиданно столкнулся с немцами в деревне Няневке. В дозоре шли Стрелюк и Решетников. Оба были одеты в немецкое обмундирование. Немцы, въехавшие в деревню на двенадцати подводах, увидели разведчиков, приняли их за своих и позвали к себе.
– Откроем огонь, – предложил Саша.
– Спокойнее, Саша, спокойнее, – ответил Костя, идя навстречу немцам. – Подойдем ближе и ударим.
В ожидании разведчиков немцы остановили подводы и начали закуривать.
– Приготовиться, – прошептал Стрелюк, когда до гитлеровцев оставалось шагов пятьдесят.
– Готов, – так же тихо ответил Решетников.
– Огонь! – выкрикнул Костя и мгновенно вскинул автомат.
Немцы не ожидали такого оборота событий и кинулись за дома. Но подоспевшие партизаны во главе с Гапоненко не дали им возможности задержаться. Потеряв одиннадцать человек убитыми, гитлеровцы разбежались. Партизаны подобрали десять винтовок, ручной пулемет, ракетницу и захватили обоз. Гапоненко поручил Володе Зеболову доставить к колонне главных сил захваченные трофеи, а с остальными преследовал противника.
А на следующий день шесть наших разведчиков по пути к Кодре встретились со взводом противника, около двух часов вели бой и заставили его отойти. Командир группы Вася Ташланов был ранен, но не покинул поля боя до конца.
Вскоре разведчики взвода Феди Мычко и второго батальона доложили о подходе двух немецких колонн силою триста‑триста пятьдесят человек каждая.
– Придется дать бой, – сказал Ковпак. – Надо отбить им охоту преследовать нас.
– Раз фашистам не терпится – дадим – согласился Руднев. Первой подошла колонна противника из Крымка по нашим следам. В ней было свыше трехсот человек. Немцы развернулись в цепь и начали наступать на заставы. В лесу на подступах к Кодре закипел бой. После тридцатиминутного сопротивления заставы отошли и заняли оборону в глубине леса.
– Надо с этой группой разделаться до подхода второй, – предложил комиссар.
Ковпак тут же приказал для окружения и уничтожения противника выделить четыре роты. Вторая, четвертая и девятая роты обходили немцев справа и во взаимодействии с третьей ротой, которая заходила с левого фланга, решительной атакой должны были уничтожить фашистов.
Пока роты ударной группировки выходили на исходное положение для атаки, противнику еще удалось потеснить наши заставы и полностью втянуться в лес. В этот‑то момент и был нанесен решительный удар по флангам и тылу гитлеровцев. Фашисты заметались в огненном мешке. Бросая убитых, раненых и оружие, они в одиночку и малыми группами начали убегать. Однако их везде настигали партизанские пули и гранаты.
Такая же участь постигла и вторую группировку немцев, которая наступала с юга.
И на этот раз победа была на стороне партизан. В действиях немцев чувствовалась какая‑то нервозность. Мы‑то понимали одну из причин этой нервозности. Ведь соединение находилось километрах в шестидесяти от Киева. А какому гитлеровскому начальнику это приятно! Кроме страха перед партизанами, ими владел животный страх перед своим начальником. Опасаясь за свою служебную карьеру, они бросали против нас все ближайшие гарнизоны. В помощь им выделяли самолеты, которые все время преследовали колонну. От их бомб особенно страдало стадо, которое мы захватили при разгроме немецких баз.
Вражеские гарнизоны и карательные отряды никак не могли сосредоточиться для того, чтобы одновременно нанести нам удар всеми силами.
Случай помог нам открыть и вторую причину нерешительности фашистов. Однажды местные жители села Замошья сообщили, что по дорогам с востока на Хабное движутся немецкие части. Вершигора приказал мне уточнить, что это за войска.
Со взводом Гапоненко я вышел к большаку. То, что мы увидели, превзошло все наши ожидания. По дороге, меся грязь, плелись группы людей по пять, десять, пятнадцать человек. Оборванные, грязные, почти все без оружия. Редко проползали одиночные подводы, груженные барахлом. Это войско скорее напоминало сброд.
– Такое впечатление, что война кончилась, – недоумевал Гапоненко. – Идут без всякого охранения, почти без оружия. Что за войско? Достаточно двух автоматчиков, чтобы всех перебить.
– Ясно одно, что это не немцы, – сказал Стрелюк.
– Чего гадать? Лапин, выдвиньтесь с отделением к дороге и захватите пленного, – приказал я.
Выполнить эту задачу не представляло никакого труда. Через двадцать минут Володя привел не одного, а троих пленных. Перед нами стояли худые, обросшие густой щетиной усталые люди. Из расползшихся сапог выглядывали грязные портянки. Одному из них правый сапог заменяла мешковина, навернутая на ногу. Глубоко запавшие глаза не выражали ни страха, ни злости. В них было одно безразличие.
– Кто вы? – спросил я пленных.
– Мадьяр, мадьяр есть мы, – заговорили они без особого желания.
– Откуда? – допытывался Гапоненко.
– Волга, у‑у‑! Дон, у‑у‑у! – ответил черный, как жук, мадьяр. Его поддержали остальные.
– Гитлер капут. Мадьяр до матки.
– Так, так. Гитлер капут…
– Где же ваше оружие? – спросил я, показывая на свой автомат.
– Отдаваль, хлеп браль, – отвечал черный. Он постучал себя по животу и добавил: – Пустой.
– Отдаваль, браль, – передразнил Саша Гольцов. – Пулю им в лоб и весь разговор.
– Не горячись, Саша, – успокоил его Землянко. – Видишь, им тоже не сладко.
– Неизвестно, сколько они нашего брата перевели, – не унимался Гольцов.
– Брось эти разговоры, – строго прервал Антон Петрович. – Мы не фашисты, чтобы безоружных расстреливать.
Недовольный Гольцов замолчал, но продолжал зло посматривать на пленников.
Лапин открыл полевую сумку, вынул краюху черствого хлеба и протянул пленному:
– Бери, ешь!
Тот не решался брать. Он недоверчиво посматривал на разведчиков, видимо боясь подвоха.
– Бери! – сказал Гапоненко.
Пленный не спеша протянул руку, осторожно взял хлеб и тут пришел конец его выдержке. Быстро разломав краюху на три части, две передал товарищам, а третью дрожащими руками начал запихивать в рот, как будто боялся, что у него отберут. По его впалым щекам потекли слезы.
– Что с ними делать? – спросил Гапоненко. – Отпустим или заберем с собою?
– Заберем. В штабе допросят, а там видно будет, – ответил я.
На допросе в штабе пленные рассказали, что их часть участвовала в боях на подступах к Волге. Была разгромлена. Многие попали в плен. Те, кто не попал в окружение, отошли. Их передали в другую часть. Но и эта недолго просуществовала. Теперь жалкие остатки отводятся в глубокий тыл на пополнение. Вот уже несколько дней им не дают никаких продуктов. Ведут, минуя города. Солдаты не подчиняются офицерам. Да какие же это офицеры, если они не могут накормить людей! Голод заставил солдат менять оружие на кусок хлеба. Зачем населению оружие? Их этот вопрос не интересовал. Важно, что им не давали подохнуть с голода.
– Немецкие фашисты мадьяр, румынов и итальянцев не считают за людей. Обращаются с ними, как с собаками, – рассказывали пленные.
– Много же вам пришлось положить своих людей, чтобы понять звериный облик немецких и своих фашистов, – сказал Руднев. – Не будь волжского урока, вы бы и сейчас оставались неучами.
Вскоре нам стало известно, что южнее бредут на запад остатки разбитых румынских частей. Они выглядели не лучше мадьяр.
– Рухнул престиж гитлеровской армии. Начинается брожение в умах союзников Германии. Да и немец стал не тот, что был раньше, потерял былые высокомерие и уверенность… А мы все гадаем: почему гитлеровцы неуверенно действуют против нас? ‑ говорил Руднев. – Вот уже второй месяц на исходе после разгрома фашистских полчищ на подступах к Волге, а дыхание этой битвы до сих пор ощущается. И чем дальше, тем оно будет больше ощущаться. Инициатива окончательно перешла в руки нашей армии.
НА ПРИПЯТИ
За полгода соединение трижды пересекало Припять по льду. В четвертый раз река встретила нас мутными весенними водами. Ледоход уже закончился, но река еще не вошла в свои берега, продолжала заливать низинные луга широкой поймы. Мостов вблизи не было. Решили переправляться на лодках и паромах.
Разведчики отыскали место для устройства паромной переправы недалеко от Аревичей.
– В Дерновичах и Аревичах нашлись опытные паромщики из местных жителей, – докладывал Журов. – Сами вызвались помочь. Есть и лодки, правда маловато…
Первым через реку перебросили четвертый батальон. Он занял оборону и прикрыл место переправы от внезапного нападения противника. Началась переправа главных сил. Однако, несмотря на старания партизан и местных жителей, которые вызвались помочь, переправа шла медленно, не хватало лодок. Подразделениям приходилось подолгу ждать.
Стояли солнечные весенние дни. Ночью слегка подмораживало. Вдоль реки тянуло холодком. Партизаны обогревались возле костров, которые разводили в лесу. Здесь же посменно отдыхали промокшие паромщики.
Были на исходе первые сутки переправы. Ковпак сидел на пне и палкой поправлял поленья в костре.
– Закуривай, приятель, – сказал Ковпак только что подошедшему паромщику, протягивая кисет с махоркой и бумагу. – Солдат шилом бреется, солдат дымом греется, вот и ты согреешься.
– Благодарствую, – ответил тот, принимая кисет. Он оторвал лоскуток газетной бумажки, помял непослушными озябшими пальцами, насыпал солидную порцию курева и вернул кисет хозяину. Тщательно и бережно скрутил цигарку, не уронив ни единой крошки махорки, не спеша провел языком по кромке бумажки и заклеил. Один конец самокрутки завернул, чтобы махорка не высыпалась. Прикурил от горящего прутика. Несколько раз подряд жадно затянулся. На морщинистом лице появилась довольная улыбка. Паромщик заметно повеселел, разгладил свисавшие сивые усы и, обращаясь к Ковпаку, спросил:
– Скажи, старик, много еще осталось переправлять?
– Половина.
Паромщик недоверчиво посмотрел и переспросил: – А не брешешь, дедок?
Мы от души рассмеялись. Сидор Артемович подмигнул нам, мол, не выдавайте, и продолжал разговор:
– С какой стати мне брехать? Не веришь, спроси хлопцев.
– «Дедок» правильно говорит, – в тон паромщику ответил Журов и закатился громовым смехом.
Смех вызвал еще большее недоверие старика. Он с иронией спросил:
– Вы еще скажете, что и орудия придется переправлять?