1) Вступление
Слово и жанр «житие» по умолчанию подразумевали биографию святого — то есть человека, кроме всего прочего, уже умершего и канонизированного. Аввакум сделал вещь для своего времени невозможную, написав собственное «Житие» — то есть, во-первых, фактически объявив себя святым и, во-вторых, положив начало жанру автобиографии (а возможно, и психологической прозе вообще) в русской литературе.
Нельзя сказать, что житийный канон был абсолютно неизменен: исследователи выделяют, например, такие разновидности, как жития-новеллы (которые группировались в патериках ) и жития-повести. Тем не менее житие как жанр предполагает наличие определённых конструктивных элементов, и Аввакум имел их в виду, сочиняя собственное.
Его текст начинается с традиционного вступления, где обоснован сам факт создания жития. Этот канонический приём получил особенное значение в аввакумовской версии «жития мученика», которое, разумеется, не заканчивалось его смертью (хотя Аввакум действительно окончил жизнь в огне через несколько лет после завершения текста). Описание собственной жизни и вообще внимание к собственной персоне было глубоко нехарактерно для православного сознания того времени: это воспринималось как гордыня, греховное самовосхваление. Поэтому Аввакуму приходится оправдываться двояко: во-первых, текст продиктован необходимостью отстоять истинную веру, поведать о страданиях мучеников, во-вторых, за перо Аввакум взялся по побуждению своего духовника.
Традиционный для жития рассказ о юных годах Аввакума, о матери-молитвеннице, о чудесах, которые он совершал и которым был свидетелем, призван подтвердить его статус святого. Французский славист Пьер Паскаль отметил поразительный эгоцентризм аввакумовского жития и новый для русской литературы «психологизм», с которым Аввакум подробно и ярко описывает душевные переживания — и собственные, и чужие. Композиционно и стилистически внутренний монолог Аввакума восходит к молитве — каноническому элементу жития, но наполняется его реальными переживаниями, благодаря этому возникает невиданный до тех пор в русской литературе психологический самоанализ.
Аввакум в первых же строках заявляет: «люблю свой природный русский язык» — и в тексте неоднократно характеризует свой слог как «просторечие», «вякание», «воркотню». На письме он передаёт строй устной речи, даже фонетически воспроизводя особенности своего нижегородского произношения. Протопоп был высокообразованным человеком, и просторечие — его сознательный, идеологический авторский выбор. В пику «книжникам и фарисеям», носителям ненавистной греческой учёности, протопоп прикидывается человеком невежественным («ни ритор, ни философ, дидаскалства и логофетства неискусен» ), зато искренним. Он остроумно оправдывает собственную позицию и право писать о себе, уподобляя себя как автора нищему, который собирает подаяние и кормит семью: «У богатова человека, царя Христа, из евангелия ломоть хлеба выпрошу; у Павла апостола, у богатого гостя, и с полатей его хлеба крому выпрошу; у Златоуста, у торгового человека, кусок словес его получю; у Давыда царя и у Исаи пророков, у посадцких людей, по четвертине хлеба выпросил. Набрав кошель, да и вам даю, жителям в дому бога моего. Ну, ешьте на здоровье, питайтеся, не мрите с голоду! Я опять побреду збирать по окошкам». Тем самым он придаёт своему повествованию убедительность: верьте не мне (я человек простой), верьте Отцам Церкви, которых я бесхитростно пересказываю, и Христу, который говорит через меня.
Характерно, что в тексте протопоп неоднократно прямо обращается к читателю — к старцу Епифанию, к некоему «возлюбленному чаду», которому предназначался дошедший до нас автограф, а также к царю, к никонианам или к самому дьяволу. Это публицистическая полемика в реальном времени. Иногда текст превращается в настоящий диалог: Аввакум задаёт вопрос Епифанию и оставляет чистое место, куда его духовник и редактор вписывает свой ответ, после чего Аввакум продолжает прерванный рассказ.
2) Двойственность образа героя
Герой проходит долгий жизненный путь, важной частью которого является приход к вере: в двадцать один год Аввакум был рукоположён в дьяконы, через два года в попы, а ещё через восемь лет стал протопопом.
В образе Аввакума, как видим, достигнута та степень индивидуализации и многосторонности, какой не знала не только житийная литература с ее идеальным героем и шаблонами, но, пожалуй, и все другие предшествующие Житию литературные памятники. Индивидуализация образа трудно давалась средневековой литературе. Она стала возможной лишь в условиях русской жизни XVII в., в связи с обострившимся интересом к человеческой личности. На последнее обстоятельство в свое время обратил внимание Д. С. Лихачев: «XVII век в русской истории — век постепенного освобождения человеческой личности, разрушавшего старые средневековые представления о человеке только как о члене корпорации — церковной,государственной или сословной. Сознание ценности человеческой индивидуальности, развитие интереса к внутренней жизни человека — таковы те первые проблески освобожденного сознания, которые явились знамением нового времени. Интерес к человеческой индивидуальности особенно характерен для второй половины XVII века».16 Этот процесс в общественном сознании, вызванный в конечном счете переменами в экономической жизни Руси, отразился и в литературе, помог писателям преодолеть схематизм и односторонность типизации характеров. В этом смысле Житие Аввакума не явилось исключением, но эта черта обозначилась в нем, может быть, резче, чем в других современных ему памятниках, в силу особого свойства обобщаемого материала — это был автобиографический материал. И здесь навстречу общей тенденции в развитии литературы шел личный талант художника, в совершенстве овладевшего своим материалом. Однако индивидуализация характера не только не лишила его типического содержания, но лишь ярче осветила как раз наиболее типичные его черты. Типичность образа Аввакума состоит как раз в той противоречивости всего поведения, всех его побуждений, чувств и настроений, которые были так характерны для той социальной среды, которую представлял Аввакум, — среды, мятущейся в поисках правды и ежечасно заблуждающейся, стремящейся примирить верность религии и свое недовольство церковью, предписания христианского учения и зовы живой жизни, обряд и быт.
Все эти противоречия образа, стоящего в центре повествования, как и связанные с ними портиворечия идейного содержания, неизбежно отразились на всех особенностях стиля Жития. Стремление автора дать широкую панораму жизни, рассказать о своей борьбе от начала до конца, передать читателю свои страстные искания, мечтания, раздумья, свести счеты с врагами — все это обусловило особенности композиции — внешне нестройной, свободной, как будто разорванной, с перемежающимися картинами и лирическими отступлениями, допускающей постоянное перевоплощение рассказчика в героя, героя в рассказчика. И именно эта подвижная композиция давала возможность вместить и организовать столь разнородный материал в одно целое. Те же самые противоречия лежат в конечном счете в основе смешения и слияния двух языковых и стилистических традиций — книжной и просторечной, образования особого метафорического строя, в котором объединялась евангельская и народно-бытовая образность, условная аллегоричность понятий и их реальная жизненность (плавание, буря, волокита, зима и т. п.). Те же самые противоречия определили и драматический тон всего повествования, превосходно раскрывающий внешние и внутренние конфликты, сопровождавшие всю жизнь героя. Наконец, совпадение в одном лице рассказчика и героя произведения, на наш взгляд, позволило внести художественную гармонию в произведение, придать единство всем разнообразным и разнородным его элементам, окрасить все повествование в лирико-драматический тон, короче говоря — реализовать жанровую специфику произведения, заложенную в самом материале. Это тождество рассказчика и героя, а также особенности стиля и языка Жития роднят его с народными сказами, что в свое время отметил В. В. Виноградов,17 а также Р. Ягодич, который назвал Житие «народным рассказом».
Конечно же, нет, особенно если учитывать, что «Житие» повествует о гонениях на веру, наступлении царства Антихриста и объективно тяжёлых и трагических жизненных обстоятельствах. С одной стороны, в этом проявилась индивидуальность Аввакума, который был наделён живым чувством юмора. Однако юмор и в первую очередь самоирония в «Житии» имеют важную прагматику, которую описал Дмитрий Лихачёв: «Одним из главных грехов в русском православии считалась гордыня и в особенности сознание своей праведности, непогрешимости… Поэтому таким любимым чтением в Древней Руси были рассказы о «святых грешниках» в патериках и минеях — о грешниках, раскаявшихся и продолжавших осознавать себя грешниками, или о тех, кто совершал подвиги в полной тайне от других, казался другим и считал самого себя величайшим грешником; типичны в этом отношении житие Марии Египетской, житие Алексея Человека Божия и мн. др.». К этой же традиции можно отнести, например, лесковского «Очарованного странника». Подвиг святого предполагал сознание собственной бесконечной греховности и даже презрение со стороны окружающих. Объявляя себя святым, Аввакум вынужден прибегать к постоянной самокритике, потому что, с одной стороны, его устами свидетельствует истинная вера, но с другой — как живой человек он должен компенсировать самовозвеличение постоянным самоуничижением.
Поэтому он смеётся над собой и над своим подвигом, причём складывается парадоксальная ситуация, когда на одной странице он фактически уподобляет себя Христу или апостолу Павлу, а на другой называет себя «прямым говном». Как пишет Лихачёв, это типичный для Средневековья смех над самим собой — «очистительный, утверждавший бренность и ничтожество всего земного сравнительно с ценностями вечного».
Было у юмора в «Житии» и другое назначение. Ведь Аввакум писал его, чтобы убедить других в истинности старой веры и в том, что следует пострадать за неё. Поэтому «Житие» должно было не пугать, а указывать на ничтожность переносимых мук. Он балагурит, иногда переходя даже на раёшник: «Аще бы не были борцы, не бы даны быша венцы», саркастически отмечая, что теперь, чтобы стяжать мученический венец, далеко в языческие земли ходить не надо: «Стань среди Москвы, прекрестися знамением Спасителя нашего Христа, пятью персты, яко же прияхом от святых отец: вот тебе царство небесное дома родилось!»
Смех, самоумаление, презрение людское тесно связаны с темой юродства. Хотя у Аввакума было другое амплуа, в одном эпизоде он описывает, как юродствовал на судившем его соборе: не отвечая на обличения патриархов, Аввакум отошёл к дверям и «набок повалился», чтобы показать своё презрение, а на упрёки и насмешки, что он вести себя не умеет, ответил цитатой из апостола Павла: «Мы уроди Христа ради! Вы славни, мы же безчестни! Вы силны, мы же немощни!»
Как отмечает Лихачёв, смех был для Аввакума формой сопротивления: раз человечество во власти дьявола и слуги Антихриста уничтожают верных христиан, подлинный мир — только мир вечный, а земной, «кромешный» мир достоин смеха и жалости.
Где бы ни служил Аввакум, это постоянно оборачивалось конфликтом с паствой. Сам он считал причиной этих конфликтов своё усердие в обличении блуда и насаждении нравственности. Но тут нужно учитывать два обстоятельства: во-первых, блуд и порок протопоп трактовал гораздо шире, чем его прихожане, во-вторых, по крайней мере в годы своего служения в городе Юрьевце-Повольском он обладал неограниченным политическим ресурсом и не стеснялся прибегать к мерам физического воздействия. Несмотря на то что Аввакум в «Житии» с похвальной гуманностью упрекает патриарха Никона в жестокости и указывает, что Христос казнить не велел, сам он был наделён очень бурным темпераментом и пастырским наставлением не ограничивался: кого в алтаре порол, кого сажал на хлеб и воду в подвал до покаяния, а однажды бросил тело скоропостижно умершего воеводы-грешника на съедение псам.
Формальная строгость Аввакума проявлялась не только в вопросе обрядов. Скажем, борьба с блудом — дело для священнослужителя естественное. Но что Аввакум под этим понимал? В Тобольске, где оказался в ссылке протопоп, как и вообще во всей не до конца ещё покорённой Сибири, остро не хватало русских женщин, поэтому частыми были смешанные браки — формально они считались незаконными, но на это никто не смотрел. Аввакум такие семьи разводил. В его «Житии» приведена история о молодой калмычке, которая выросла пленницей в доме некоего Елеазара. Аввакум сделал её своей духовной дочерью, забрал к себе. Девушка, однако, сильно скучала по бывшему хозяину, из-за чувства вины перед Аввакумом с ней случались нервные припадки, которые Аввакум лечил экзорцистскими методами. После ссылки протопопа девушка всё-таки вышла за своего Елеазара, но услышав, что духовный отец возвращается, от страха оставила мужа и стала монахиней. Из сегодняшнего дня поведение Аввакума часто кажется жестоким и непонятным — и таким же оно казалось многим его прихожанам, которые за полтора года служения Аввакума в Тобольске написали на него пять доносов.
После завершения «Жития» Аввакум провёл в заключении ещё шесть лет, всё это время не прекращая своей пасторской деятельности. В 1675 году уморили в тюрьме голодом сподвижницу Аввакума — боярыню Морозову, в 1676-м, когда было завершено «Житие», в результате долгой осады было окончательно подавлено Соловецкое восстание, главная надежда раскола. К этому времени скончался главный заступник Аввакума, царь Алексей Михайлович, что староверы восприняли как воздаяние царю за грехи. Молодому царю Фёдору Алексеевичу Аввакум написал челобитную, призывая его не следовать примеру покойного отца, который, как прозрачно намекнул Аввакум, горит в адском пламени за свои ошибки, а восстановить истинную веру. Это, конечно, вызвало у царя большое раздражение.
Тем временем сочинения Аввакума и его пустозерских сподвижников продолжали, несмотря на строгие запреты, переписываться и рассылаться «верным» — крамольные тексты можно было даже купить из-под полы в Москве в книжных рядах на Красной площади. А 6 января 1681 года, в праздник Богоявления Господня, пока царь и высшее духовенство совершали торжественный крестный ход из Кремля на Москву-реку, староверы устроили настоящий бунт: ритуально осквернили Успенский и Архангельский соборы, вымазали гробницу Алексея Михайловича дёгтем, как ворота гулящей девки, с колокольни Ивана Великого метали в толпу свитки с политическими карикатурами и «хульными надписями» на царя и церковные власти во главе с патриархом. Оригиналы изготовил на бересте сам протопоп Аввакум.
Это было уже прямо политическое дело. Собор 1682 года передал вопрос старообрядчества в руки светских властей. После непродолжительного расследования в отношении Аввакума и других пустозерских узников в Пустозерск был направлен приказ о казни бывшего протопопа Аввакума, монаха Епифания, бывшего священника Лазаря и бывшего дьякона Фёдора. В Страстную пятницу 14 апреля 1682 года Аввакума и его соузников сожгли на площади в срубе.
С тех самых пор Аввакум почитается в большинстве старообрядческих церквей и общин как священномученик и исповедник. Официально он был канонизирован старообрядцами Белокриницкого согласия на Освящённом соборе в 1917 году.
3) Система образов
В образе Аввакума, как видим, достигнута та степень индивидуализации и многосторонности, какой не знала не только житийная литература с ее идеальным героем и шаблонами, но, пожалуй, и все другие предшествующие Житию литературные памятники. Индивидуализация образа трудно давалась средневековой литературе. Она стала возможной лишь в условиях русской жизни XVII в., в связи с обострившимся интересом к человеческой личности. На последнее обстоятельство в свое время обратил внимание Д. С. Лихачев: «XVII век в русской истории — век постепенного освобождения человеческой личности, разрушавшего старые средневековые представления о человеке только как о члене корпорации — церковной,государственной или сословной. Сознание ценности человеческой индивидуальности, развитие интереса к внутренней жизни человека — таковы те первые проблески освобожденного сознания, которые явились знамением нового времени. Интерес к человеческой индивидуальности особенно характерен для второй половины XVII века».16 Этот процесс в общественном сознании, вызванный в конечном счете переменами в экономической жизни Руси, отразился и в литературе, помог писателям преодолеть схематизм и односторонность типизации характеров. В этом смысле Житие Аввакума не явилось исключением, но эта черта обозначилась в нем, может быть, резче, чем в других современных ему памятниках, в силу особого свойства обобщаемого материала — это был автобиографический материал. И здесь навстречу общей тенденции в развитии литературы шел личный талант художника, в совершенстве овладевшего своим материалом. Однако индивидуализация характера не только не лишила его типического содержания, но лишь ярче осветила как раз наиболее типичные его черты. Типичность образа Аввакума состоит как раз в той противоречивости всего поведения, всех его побуждений, чувств и настроений, которые были так характерны для той социальной среды, которую представлял Аввакум, — среды, мятущейся в поисках правды и ежечасно заблуждающейся, стремящейся примирить верность религии и свое недовольство церковью, предписания христианского учения и зовы живой жизни, обряд и быт.
Все эти противоречия образа, стоящего в центре повествования, как и связанные с ними портиворечия идейного содержания, неизбежно отразились на всех особенностях стиля Жития. Стремление автора дать широкую панораму жизни, рассказать о своей борьбе от начала до конца, передать читателю свои страстные искания, мечтания, раздумья, свести счеты с врагами — все это обусловило особенности композиции — внешне нестройной, свободной, как будто разорванной, с перемежающимися картинами и лирическими отступлениями, допускающей постоянное перевоплощение рассказчика в героя, героя в рассказчика. И именно эта подвижная композиция давала возможность вместить и организовать столь разнородный материал в одно целое. Те же самые противоречия лежат в конечном счете в основе смешения и слияния двух языковых и стилистических традиций — книжной и просторечной, образования особого метафорического строя, в котором объединялась евангельская и народно-бытовая образность, условная аллегоричность понятий и их реальная жизненность (плавание, буря, волокита, зима и т. п.). Те же самые противоречия определили и драматический тон всего повествования, превосходно раскрывающий внешние и внутренние конфликты, сопровождавшие всю жизнь героя. Наконец, совпадение в одном лице рассказчика и героя произведения, на наш взгляд, позволило внести художественную гармонию в произведение, придать единство всем разнообразным и разнородным его элементам, окрасить все повествование в лирико-драматический тон, короче говоря — реализовать жанровую специфику произведения, заложенную в самом материале. Это тождество рассказчика и героя, а также особенности стиля и языка Жития роднят его с народными сказами, что в свое время отметил В. В. Виноградов,17 а также Р. Ягодич, который назвал Житие «народным рассказом».
Жизнь протопопа Аввакума не была легкой и до церковной реформы. Борьба с произволом местных властей, ревностное служение в селах Лопатицы и Юрьевце стали причиной гонений, которые он безропотно сносил. Но главные испытания выпали на долю Аввакума после реформы патриарха Никона (1653 г.), приведшей к церковному расколу. Во многочисленных нововведениях сторонники старой веры увидели не только нарушение древних православных обрядов, но и отказ от прежнего уклада жизни, наступление царства антихриста. Автор жития образно передал состояние ревнителей старой веры: «Сердце озябло, и ноги задрожали». Эмоциональные обличения никониан сделали Аввакума духовным вождем раскола. Его ждала многолетняя сибирская ссылка (Тобольск, Енисейск, Даурия), преследования со стороны воеводы Пашкова, расстрижение на церковном соборе, а затем и Пустозерский острог.
Аввакум не только «бранит от Писания и укоряет Никона», гневно разоблачает «никонианскую ересь». Стиль «Жития...» меняется, когда он повествует о своей семье. С особой нежностью говорит протопоп о своей верной подруге Анастасии Марковне. Жена разделяла его «жизнь в живом аде», ссылки и скитания. Именно у Марковны находит он поддержку в минуты сомнений («дерзай проповедати слово божие по-прежнему, а о нас не тужи»).
В заточении продолжал Аввакум свою борьбу. Его сочинения через сочувствующих стражников-стрельцов попадали на волю. «Сице аз протопоп Аввакум, верую, сице исповедаю, с сим живу и умираю», — в этих словах звучит твердая вера, непреклонность человека, которого не сломили испытания. 14 апреля 1682 г. писатель был сожжен в срубе вместе с Лазарем, Федором и Епифанием. Казнь совершалась по указу царя Федора Алексеевича. Протопопу вменялись в вину «великие на царский дом хулы».
4) Бытоописание
«Житие», написанное нарочито грубым «природным русским языком», нарушает все мыслимые литературные нормы эпохи. Протопоп перемежает церковнославянские цитаты ругательствами, откровенно описывает физиологические отправления, причудливо сочетает разные стилистические пласты: «само царство небесное валится в рот». Необычен и жанр книги: традиционная структура жития предполагала сперва связный и последовательный рассказ о юности святого, затем отдельные эпизоды биографии, по большей части трафаретные (рассказы о чудесах и видениях), иллюстрирующие святость героя и перемежающиеся с поучениями или молитвами. Аввакум берёт эту структуру за основу, но наполняет её реальными историческими фактами и бытовыми подробностями. Например, обычные для агиографии эпизоды изгнания бесов снабжены подробным описанием «лечебных процедур»: «Я, по обычаю, сам постился и им не давал есть, молебствовал, и маслом мазал», а ангел, явившийся в тюрьме голодающему протопопу, не просто подкрепляет его силы, а кормит «очень вкусными» щами. Местами автобиография превращается в историю первых лет раскола вообще. А главное, и собственный портрет, и изображения других людей, и окружающий биографический пейзаж у него приобретают психологический объём и достоверность.
Протопоп был примерным семьянином. У Аввакума и его жены Настасьи Марковны было девять детей: двое из них умерли во младенчестве из-за лишений в ссылке, и протопоп их очень оплакивал; выросли четыре сына — Иван, Прокопий, Корнилий, Афанасий — и три дочери — Агриппина, Акулина и Аксинья. Аввакум много пишет о детях и жене, но важно понимать, что, несмотря на бытовые подробности и простой язык, образ протопопицы в «Житии» он выстраивает в соответствии с житийным каноном, как иллюстрацию святости самого Аввакума и всех его сподвижников. Настасья Марковна — бедная набожная сирота, четырнадцати лет от роду выбранная в жены Аввакуму его матерью, тоже женщиной набожной и благочестивой (в отличие от отца-пьяницы). Она безропотно сносит все лишения, следует за мужем в ссылку, ещё не оправившись от родов, теряет детей, терпит из-за него тюремное заключение. Наверное, самый знаменитый фрагмент «Жития» — диалог протопопа с женой во время пятидневного перехода по льду озера: «Протопопица бедная бредет-бредет, да и повалится, — кользко гораздо! <...> …На меня, бедная, пеняет, говоря: «Долго ли муки сея, протопоп, будет?» И я говорю: «Марковна, до самыя смерти!» Она же, вздохня, отвещала: «Добро, Петровичь, инда еще побредем». Это, наверное, единственный раз, когда Настасья Марковна дрогнула. В другой раз протопоп сам пал духом, видя, что ему не удаётся переубедить царя, что ересь никонианская побеждает и, если он будет упорствовать, пострадает его семья, — тут, наоборот, Настасья Марковна стыдит его, веля о детях не волноваться, а идти в церковь обличать Никона.
Аввакум очень ценит жену за силу духа — чуть ли не единственный раз он говорит о ней пренебрежительно именно потому, что она недосмотрела за детьми, которые малодушно отреклись от старой веры и уцелели, отделавшись тюремным заключением: «…Жила бы, не розвешав уши, а то баба, бывало, нищих кормит, сторонних научает, как слагать персты, и креститца, и творить молитву, а детей своих и забыла подкрепить, чтоб на висилицу пошли и з доброю дружиною умерли заодно Христа ради».
Поколотив как-то раз жену, протопоп кланяется ей в ноги и накладывает на себя епитимью: очевидно, несмотря на вспыльчивость, домашнее насилие он нормой не считал. Из детей он особенно выделял старшую дочку Агриппину: уже в конце жизни из земляной тюрьмы в Пустозерске он, сам живущий передачками с воли, посылает ей в Москву кусок холста и в письмах настойчиво интересуется, дошёл ли подарок.
Автор рассказывает о страшных своих мучениях необычайно просто в бытовой разговорной манере. Он пишет о своем первом заключении в Андрониевом монастыре. Он сидел на цепи в темной камере, что ушла в землю. "Никто ко мне не приходил, — вспоминает Аввакум, — только мыши, и тараканы, и сверчки кричат, и блох довольно".
Подробно и, казалось бы, бесстрастно описывает он перенесенные им побои и надругательства. Так, тобольский воевода Афанасий Пашков "рыкнул, яко дивий (дикий) зверь, и ударил меня по щоке, таже по другой, и паке в голову, и збил меня с ног и, чекан ухватя, лежачева по спине ударил трижды и, разболакши (раздев) по той же спине 72 удара кнутом"
"Житие" — бытописание социальной и общественной жизни, освещение религиозных и этических конфликтов времени, выражение демократической идеологии и эстетики Аввакума, ориентированной на "природный русский язык", на нового читателя — крестьянина, посадского мужика, "природного русака", которого объединяет с автором общность национального русского чувства
В "Житии" постоянно фиксируется география мест пребывания протопопа по пути его следования в ссылку. Приводятся названия рек, озер, городов, монастырей: Даура, Лена, Тунгуска, Шаманские и Долгие пороги, Байкалово море, Ирьгень-озеро, Тобольск. Называется точное место рождения Аввакума — Нижегороцкий предел за рекой Кумою, село Григорово.
Средствами ассоциированных метафор обозначается реальная обстановка, в которой живет Аввакум с семьей, также рисуется и картина жизни в "зимовье": "Я лежу под берестом наг на печи, а протопопица в печи, а дети кое-где, в дождь прилучилось, одежды не стало"10.
Символы и аллегории вводятся в изображение быта: "видим яко зима хощет быти; сердце озябло; и ноги задрожали". Образ бредущих среди зимы путников, разбивающихся о лед, превращается в аллегорическую картину бренности, обреченности человеческого пути и все- таки надежды.
В изображение быта включается также библейская и народная символика: видения — два золотых корабля; чудеса — приход ангела, накормившего протопопа щами, черная курочка, несущая по два яичка в день. В "Житии" наблюдаются приемы народной поэзии трехкратного повторения, пословицы, поговорки, каламбуры и сказовый стиль. Реально-материальный быт, сливаясь с символикой, всегда характеризуется конкретным содержанием и связан с жизнью и превратностями судьбы протопопа. Образы Аввакума конкретны, но в то же время это художественные символы-обобщения. На специфику литературной манеры Аввакума обратил внимание Д.С. Лихачев. Он отметил, что факт в сочинениях Аввакума подчинен мысли, чувству, идее. Факт иллюстрирует идею чувств, а не идея объясняет факт. Но, по мысли ученого, Аввакум не просто бытописатель... За бытовыми мелочами он видит вечный непреходящий смысл событий, предсказанных предшествующими видениями – традиционными образами Средневековья.
5) Новое в создании пространства и времени
Общая канва событий изложена верно, хотя протопоп не указывает точных дат (однако исследователям, например Пьеру Паскалю, удалось восстановить хронологию его жизни очень подробно). С частностями дело, конечно, обстоит сложнее. Например, если его дару исцелять бесноватых можно найти рациональное объяснение с точки зрения современной психологии (скажем, по аналогии с широко распространённой в XIX веке и практически исчезнувшей в наши дни истерией, которую Жан Мартен Шарко лечил гипнозом), то многочисленные чудеса, которые творил протопоп и которым был свидетелем, каждому читателю остаётся трактовать на своё усмотрение. Иногда он сам оставляет читателю место для сомнения. Скажем, когда патриарх Никон в первый раз за ослушание посадил его у себя на дворе на цепь, а затем бросил на три дня в тёмную каморку в Андроньевском монастыре без хлеба и воды, куда никто к нему не приходил («токмо мыши и тараканы, и сверчки кричат, и блох довольно»), на третий день оголодавшему протопопу явился «не вем — человек, не вем — ангел», который сотворил молитву и дал узнику хлеба и щей (очень вкусных, как свидетельствует автор «Жития»), а после исчез, хотя двери не отворялись. Как это возможно, если это был человек, — дивится протопоп; а если ангел — тогда, конечно, ничего странного: ему «везде не загорожено».
Многие рассказы Аввакума проверяются свидетельствами очевидцев: например, воспоминания Аввакума о том, как его мучил в Даурской земле воевода Пашков (72 удара кнутом, пощёчины, вырывание волос, кандалы), почти во всём, кроме интерпретации, совпадают с официальным донесением этого самого воеводы, просящего избавить его от неудобного ссыльного, который мутит стрельцов. Помимо «Жития», Аввакум написал своим духовным чадам множество писем, которые также позволяют установить последовательность событий.
6) Психологизация повествования
Это автобиография Аввакума Петрова, главной фигуры русского старообрядчества, диссидента и вдохновителя церковного раскола XVII века. Протопоп необычайно живо и подробно по меркам своего времени рассказывает о своей жизни, о гонениях за веру, перенесённых им самим и его сподвижниками, о чудесах, которые совершал сам и которым был свидетелем, бранит патриарха Никона, его церковную реформу и исправленные им по греческому образцу церковные книги, отстаивает двуперстное крестное знамение и другие важные догматы старого обряда. Аввакум пишет свою книгу в продолжение религиозно-политической полемики — и попутно открывает для русской литературы жанр автобиографии, прокладывая дорогу психологизму, юмору и бытописательству.
Автор как в автобиографии-исповеди много пишет о своих переживаниях, он "тужит", "рыдает", "вздыхает", "горюет". В "Житии" автор и герой слиты в одном лице, что усиливает личностный характер повествования, придает ему эмоциональность, искренность, непосредственность, и в итоге — особый психологизм. Д.С. Лихачев отмечал, что нельзя не видеть связи "Жития" с тем новым для русской литературы психологизмом XVII века, который позволил Аввакуму не только подробно и ярко описывать собственные душевные переживания, но и найти живые краски для изображения окружающих его лиц.
Все отмеченные признаки Жития Аввакума дают, как нам кажется, основание говорить о его сложной, синтетической жанровой природе. Не случайно разные исследователи рассматривали Житие в связи с самыми различными жанрами древней русской литературы, не решаясь в то же время безоговорочно связать его с каким-либо одним известным жанром. В Житии в единое целое слились эпическое, лирическое и драматическое начала, элементы многих жанров древней русской письменности — и учительной литературы, и проповеди, и житий, и поучений, и бытовой повести, а также устного народного сказа. Вряд ли можно поэтому определить жанр Жития каким-либо известным нам термином. Но в то же время из всего нами сказанного можно сделать вывод о проявлении в Житии определенной тенденции в истории русской литературы, о приближении Жития к определенному жанру, окончательно оформившемуся уже несколько позднее. Но, пожалуй, еще более важным проявлением тяготения Жития к жанру романа является охарактеризованное выше впервые осуществленное Аввакумом изображение человека как средоточия общественных противоречий, его попытка собрать в фокусе частной жизни и личной психологии события большого общественного значения, судьбы и психологию целого социального слоя. «Роман..., — пишет А. И. Белецкий, — преломляет сквозь призму индивидуальной психологии даже события общенародного значения, растворяя общее в частном».21 Сходную характеристику романа мы можем встретить еще в высказываниях А. Н. Веселовского.22 Именно это принципиально и отличает роман от средневековых эпических форм, в том числе от апокрифической и житийной литературы.23 Но именно эта тенденция так ярко проявилась в Житии Аввакума.
Наконец, весьма существенным признаком Жития как произведения, отступающего от средневековой эпической традиции, является повышенный интерес Аввакума в этом произведении к «обыкновенному, повседневному,
домашнему», о чем писал В. Г. Белинский как о характерной особенности романа. Однако в Житии это внимание к повседневному и «домашнему» сочетается с героикой подвига, с пафосом борьбы. Смелость сочетания героического и обыденного, трагического и комического выделяет Житие даже в ряду других современных ему произведений, выражавших ту же тенденцию в более слабой степени. В то время как средневековая письменность и даже более поздняя литература в разных жанрах давала образцы или только «низкого» или только «высокого», лишь в романе, как писал В. Г. Белинский, появилось сочетание самой возвышенной поэзии и самой обыденной житейской прозы.
Традиционный для жития рассказ о юных годах Аввакума, о матери-молитвеннице, о чудесах, которые он совершал и которым был свидетелем, призван подтвердить его статус святого. Французский славист Пьер Паскаль отметил поразительный эгоцентризм аввакумовского жития и новый для русской литературы «психологизм», с которым Аввакум подробно и ярко описывает душевные переживания — и собственные, и чужие. Композиционно и стилистически внутренний монолог Аввакума восходит к молитве — каноническому элементу жития, но наполняется его реальными переживаниями, благодаря этому возникает невиданный до тех пор в русской литературе психологический самоанализ.
Местами автобиография превращается в историю первых лет раскола вообще. А главное, и собственный портрет, и изображения других людей, и окружающий биографический пейзаж у него приобретают психологический объём и достоверность.
7) Стиль
У «жития» есть главное отличие от других произведений того времени — грубый язык, нарочитая простота. В произведении не отражены литературные каноны и нормы. Его автор Аввакум Петров писал: «Занеже люблю свой русский природный язык, виршами философскими не обыкл речи красить». В русской литературе Аввакум положил начало автобиографии, до него она практически не существовала. В отличие от канонических житий, здесь много бытовых подробностей, например, о жене, о хорошем отношении к ней. Композиция тоже имеет отличительную особенность — житие заканчивается не смертью (так как это автобиография).
В богословии Аввакум опирается на Дионисия Ареопагита, различая у Бога имена истинные и похвальные. Истинных имён только 4: сый, свет, истина, живот. Аввакум сетует, что реформаторы (новолюбцы) убрали из Символа Веры упоминание об истинном характере Святого Духа. Основываясь на Дионисии, которого он продолжал считать учеником Павла, Аввакум защищает сугубую аллилуйю, которую утвердил Василий Великий: аллилуйя, аллилуйя, слава тебе Боже! Поскольку «слава Богу» это и есть перевод аллилуйи, то включать ещё одну аллилуйю в это песнопение — значит славить не Троицу, а Четверицу. Вера кафолическая, писал Аввакум, есть вера в единаго Бога в Троице. Рим о<