После лекции пришлось еще ответить на вопросы. Много было подано записок. В одной из них меня спрашивали: что же все-таки я считаю в своей работе самым главным? Тут припомнился мне сказ нашего писателя-уральца Павла Петровича Бажова «Живинка в деле».
Писатель рассказывает, как Тимоха Малоручка сумел даже в таком, казалось бы, незаметном и черном деле, как углежжение, найти интерес и превратить его в настоящее искусство.
Живинку в деле углядел, вот в чем суть! Очень мудрый сказ! И вот там есть такие слова: «Она, то есть живинка-то, во всяком деле есть, впереди мастерства бежит и человека за собой тянет».
Вот, выходит, и меня такая живинка зацепила. Ее я и считаю самым главным в своем деле. Да и не только в моем, а в любом, за какое ни возьмись. А рождает эту живинку в нас, советских людях, наша любовь к Родине, к большевистской партии, к мудрому отцу и учителю товарищу Сталину.
Так я и ответил на записку. Долго мне хлопали.
А ведь если призадуматься, много пользы эта живинка мне принесла. И не только мне. Вот, скажем, снашивался у меня угол фрезы. Всегда один и тот же. Из-за этого значительно укорачивался срок службы инструмента. Изучил я это явление, и что же оказалось? Оказалось, что угол фрезы снашивается из-за того, что ее трет стружка, отходящая от детали. Достаточно было поставить фрезу по-другому, как стружка начала отходить в сторону, и инструмент стал служить вдвое дольше против прежнего.
А вот зубья!.. Технические правила требуют нарезать их сверху вниз. А почему? Все так делают. А червячная фреза при этом почему-то быстро садится, работает хуже. Я заинтересовался этим, прикидывал так и этак и стал нарезать зубья наоборот — снизу вверх. И фреза стала работать гораздо дольше.
Мелочь? А сколько таких мелочей в работе! Из них складывается темп труда, производительность, все наши успехи. При внимательном отношении к таким мелочам значительно ускоряется и облегчается весь процесс труда и дает гораздо лучшие результаты.
А работай я без инициативы, не заинтересуйся этим явлением •— и по сей день менял бы фрезы в два раза чаще.
Во всяком деле можно найти живинку. Может быть, поэтому я никогда не устаю на работе. В рабочее время я словно сливаюсь со своими станками. Посмотрю на часы — жалко, что смена подходит к концу. Бывает, дома голова болит, а пойдешь работать—все проходит.
Иногда приходится слышать: Что изменится, если я сделаю одну лишнюю деталь? Ничего...
Неправда! Ведь нас миллионы. Пусть каждый сделает по одной лишней детали, и страна получит дополнительно миллионы деталей.
То напряжение, с которым я заставил работать свои станки, навело меня на мысль о том, что надо лучше обслуживать механизмы. Я выступил с призывом закреплять оборудование за рабочими: «Дать каждому станку хозяина!» Мою инициативу поддержали и дирекция и партийный комитет. В короткий срок на заводе за 872 рабочими было закреплено 923 единицы оборудования.
Мне присвоили звание сначала лучшего зубореза Уралмашзаво- да, затем лучшего зубореза города. О моих достижениях упоминалось в рапорте уральцев товарищу Сталину. Это было для меня большой радостью. В 1948 году в моей жизни произошло еще одно большое событие: меня приняли в коммунистическую партию. В том же году я начал учиться в вечерней школе. Повторил курс семилетки, окончил седьмой класс с похвальной грамотой, а к осени сорок девятого года поступил в вечерний техникум.
К февралю 1949 года я выполнил двадцатую годовую норму; к марту 1950 года, как раз в канун выборов в Верховный Совет СССР, закончил двадцать четвертое годовое задание.
* * *
В воскресенье, 5 марта, я пришел с ночной смены, лег спать. Вдруг приходит технолог цеха. Сквозь сон слышу — поздравляет жену, потом будит меня:
— Вставай! Такое событие в твоей жизни, а ты спишь!
Ничего не понимаю.
— Какое событие?
— Сталинскую премию тебе присудили.
Я думал, он шутит.
— Да не шучу! Машину за тобой прислали, поезжай сейчас же к директору. Тебя ждут.
Поднялся, умылся, сел в машину, а все еще как-то не верится: «Неужели мне такая честь?»
Приехал в партком, а оттуда вместе с парторгом ЦК ВКП(б) отправился к директору. Все поздравляют, жмут руку... Значит, правда... Тогда только и поверил что такое счастье мне выпало.
Вместе с другими товарищами мне присудили Сталинскую премию за коренные усовершенствования в зубофрезеровании, значительно увеличивающие производительность труда.
Все поздравляют, и вижу, что это не только моя радость, это общая радость, для всех. Я и до этого всегда ценил и уважал труд, а тут словно заново открылись глаза. Всему миру показывает наше правительство, как надо ценить труд рабочего человека.
Иду я по заводу, и точно другим вижу его. Вот он, наш красавец Уралмаш! Силища-то какая!
Здесь, на Уралмаше, прошли многие годы моей трудовой сознательной жизни. Вот иногда слышишь: наши люди сравнивают завод с родным домом. Это правильно. Я скажу больше: наш завод для нашего человека — это больше, чем родной дом. О нашем заводе сложилась хорошая поговорка: «Уралмаш — моя семья, моя школа, мой дом». В семье мы получаем первые знания жизни, первые советы, так сказать, начальное воспитание; на заводе, в коллективе, каждый из нас становится человеком в лучшем смысле этого слова — советским человеком.
Наш завод досрочно выполнил пятилетку и по уровню и по объему производства.
Посмотрел бы сейчас на него Алексей Максимович Горький! Вот как оправдались пророческие слова великого пролетарского писателя. Наш Уралмаш — это действительно могучая крепость социалистического труда, одна из многих, построенных в годы сталинских пятилеток.
Незадолго до выборов в Верховный Совет СССР коллектив нашего трижды орденоносного завода добился новой большой победы: собран первый советский мощный шагающий экскаватор. И — не могу не гордиться — многие шестерни в этой гигантской машине тоже сделаны моими руками, отфрезерованы на моих зуборезных станках.
Прекрасен труд в нашей стране! А откуда приходят к нам такие успехи, откуда берутся все новые и новые силы?
Мы побеждаем потому, что весь советский народ трудится на.благо Родины — счастливой и могучей.
Недавно я прочитал книгу, в которой помещены многочисленные письма американских безработных. Прямо страшно читать о человеческих страданиях, на которые обрекает трудящегося человека капитализм. В одном из писем безработный Чарльз Дойль из города Феникса, в штате Аризона, пишет:
«Я сталевар. За последние тридцать лет я работал на сталелитейных заводах. Три года тому назад меня выгнали на улицу, и с тех пор я уже не находил работы. Деньги, которые я скопил, давно проедены. Вчера я спал на верфи под навесом. Работы я уже не ищу...»
Вот какова участь рабочих при капитализме!
Американский рабочий искал хотя бы какого-то подобия работы, и так и не нашел ее... А нам, советским людям, не приходится искать работы. Не работы мы ищем, а нового в ней, такого, чтобы еще ее улучшить, чтобы еще больше принести пользы любимой Родине.
ВИКТОР ТЕРЕНЬТЬЕВИЧ ПОНОМАРЕВ
С. АХМЕДОВА,
ковроткачиха, лауреат Сталинской премии
НАШЕ СЧАСТЬЕ ДАЛ НАМ СТАЛИН
КОВРА, который мы соткали к семидесятилетию товарища Сталина, столпились старейшие ткачихи. Они приехали из разных районов Азербайджана: из Кубы, Шемахи, Казаха, Шуши, чтобы посмотреть на нашу работу.
— Мне девяносто лет, из них я восемьдесят тку ковры, но такого никогда не видела, — сказала Гюльсум из дальнего селения Мерикенд. — Сколько времени вы его делали?
— Восемь месяцев, — ответил мастер Джебраил Ахмедов.
— Даже четыре года были бы коротким сроком для такого ковра.
Ко мне подошла известная мастерица из Нагорного Карабаха Зейнаб Алиева.
— Скажи, дочка, ты Сталина видела?
— Нет, Зейнаб-ханум.
— Но на этом ковре он выглядит, как в жизни. Смотри, как он ласково улыбается мне, тебе, всем. Нет, дочка, ты, наверно, видела нашего дорогого отца!
;— Правду говорю, Зейнаб-ханум. Мне и в Москве не пришлось еще побывать.
— Но такой портрет можно сделать лишь с натуры.
— У меня образ Сталина всегда перед глазами, я его в сердце своем ношу, Зейнаб-ханум.
Поделилась я с мастерицей из Нагорного Карабаха и своим сокровенным желанием:
— Как мне хочется, чтобы товарищу Сталину понравился наш подарок, чтобы он знал, как я благодарна ему за то большое, хорошее, что он для меня сделал, как я счастлива...
Зейнаб-ханум поняла меня.
— Тебе, девушка, еще и восемнадцати лет нет, вся жизнь впереди. Я уверена, что ты еще много и много раз сможешь поблагодарить солнце нашей жизни, выразить ему нашу любовь.
* * *
В тот день я как-то особенно глубоко осознала, что поступила правильно, избрав профессию ковроткачихи. А ведь я не совсем обычным путем пришла в ковроткацкую артель. Ремесло ткачих почти всегда передается по наследству. Из рода в род, из поколения в поколение переходят секреты мастерства. Почти у всех моих подруг матери и бабушки занимались ковроткачеством. Мои же родители, да и все родственники никакого отношения к ковровому делу не имели.
Мне было двенадцать лет, когда я в первый раз увидела, как ткут ковер. Возвращаясь из школы домой, я всегда проходила мимо приветливого дворика с двухэтажным домом и инжирными деревьями. Однажды к калитке подъехала автомашина, и из дома стали выносить многоцветные, красивые ковры. Вот их положили в кузов автомашины, и она преобразилась, приобрела какой-то праздничный, торжественный вид. Каждый ковер отличался от другого своим рисунком и красками. Женщины принесли и маленькие хурджины с красивыми узорами.
— Это мы для фронтовиков посылаем, в азербайджанскую дивизию, — сказали они шоферу. — Получат их бойцы — и теплее на душе у них станет. Вот эти лазоревые краски напомнят им голубое небо нашего родного Азербайджана. Мы и орнамент соткали, близкий их сердцу. Видите — раскрывшиеся коробочки хлопка, нефтяные вышки?..
На следующий день я уже не могла равнодушно пройти мимо этого дома. Открыла калитку, прошла по двору, осмелела и подошла к дому. Я увидела просторную комнату с большим столом посередине. На нем лежали бесчисленные клубки шерстяной пряжи самых различных цветов и оттенков. Были такие удивительные оттенки, что, как я ни старалась, не могла определить их: не то красные, не то розовые или, скорее, светло-оранжевые...
— Тебе кого, девочка?—услышала я.
Высокая женщина смотрела на меня добрыми глазами.
— Я просто так. Хотела посмотреть, как ковры делают.
— Пойдем со мной, — сказала она и взяла меня за руку.
Мы оказались в мастерской. За наклоненными деревянными рамами сидели на паласах женщины. Их руки быстро скользили по толстым, туго натянутым, как струны, вертикальным нитям рамы. Я увидела почти совсем готовый ковер-портрет. Лицо человека, сотканное из шерстяных ниток, показалось мне очень знакомым.
Я спросила, кто это.
— Это наш славный бакинский комиссар, один из двадцати шести, — ответила мне мастерица, оторвавшись от работы.
Руки ее застыли над верхним орнаментом ковра.
— Скажите, где вы научились ткать ковры? Ремесленное училище или техникум кончили? — спросила я.
— Э-э, нет, девочка! Какие тогда были училища! Как одиннадцать лет исполнилось, так меня и усадили за станок. И мать моя ткала и все старшие сестры ткали...
— Как бы я хотела научиться!..
— Подожди, подрастешь, а потом уже приходи. Научим тебя этому искусству.
В тот вечер я долго не могла уснуть...
Часто заходила я в гости к ковроткачихам, и все больше мне нравилась их удивительная специальность.
Летом 1946 года, когда в школе уже был сдан последний экзамен и наступили каникулы, я твердо решила итти на работу в ковроткацкую артель.
Отцу и матери не понравилось мое решение.
— Отметки из школы принесла отличные, учителя тебя хвалят, — сказала мать. — Война кончилась, сама чувствуешь, как семья с каждым днем все лучше начинает жить. Тебе нет еще четырнадцати, зачем так торопиться на работу?
Отец грустно покачал головой.
— До советской власти я не мог получить образования. А ты?.. Все дороги перед тобой открыты. Хочу, чтобы моя дочь стала инженером. Или, если душа просится, учись на врача, учителя, агронома...
— Хочу ткать самые красивые ковры, отец!
— Ну, потерпи, Сона, еще два—три года. Кончишь школу и, если ничего другого не выберешь, пойдешь в ковровую мастерскую...
— Не смогу столько терпеть!
Отец на это ответил:
— Да как же тебе можно работать ковроткачихой, если ты такая нетерпеливая? Когда я был молодым, то в старом Баку слышал такую невеселую шутку: «На том свете ковроткачиха первой идет в рай. Она на земле всю жизнь была терпеливой».
В тот же день я снова зашла в артель, к моей знакомой мастерице. Передала ей подробно свой разговор с отцом. Хурма-ханум Шихалиева долго молчала, обдумывая, что сказать мне, а потом ласково взяла: за руку.
— Твой отец словно не учитывает, в какое светлое время мы живем. Конечно, в старом Азербайджане очень плохо жилось ковроткачихе. Но теперь солнце светит нам так же ярко, как и учителю, врачу, инженеру, агроному, как любому труженику.
На коврах можно создавать настоящие картины. Сколько в мире цветов, сколько в нем красоты... И все это можно перенести на ковер. Он будет играть, будет радовать людей. Надо только стать мастером своего дела.
Слова Хурмы-ханум ободрили меня, и я поговорила еще раз с отцом, сказала, что буду работать в мастерской и продолжать ученье в вечерней школе рабочей молодежи.
Председатель ковроткацкой артели Артем Александрович Акопджанян несколько раз встречал меня в мастерской у станка Хурмы-ханум.
— А-а, старая знакомая, — приветливо сказал он, когда я вошла в его кабинет. — Говори, зачем пришла.
— Хочу поступить к вам на работу.
— А сколько тебе лет?
— Скоро исполнится четырнадцать.
— Маловато. У нас в таком возрасте не работают. Года через два приходи, примем.
Тогда я протянула ему то, что мне советовала захватить Хурма - ханум Шихалиева, — мои рисунки акварелью. Там было и море, нарисованное с натуры, и пальмы, и цветущий гранат. Рисунки председателю понравились.
— Ты тонко чувствуешь цвет. У тебя есть способности. Что ж. поступай к нам ученицей, — сказал он.
* * *
...Каждое утро я теперь спешила на работу, чтобы занять свое место на паласе рядом с Хурмой-ханум Шихалиевой. Мастерица терпеливо учила меня азбуке ковроткацкого дела. Она медленно выполняла все операции, а я не сводила глаз с ее рук. Попробовала сама завязать узел, он получился какой-то грубый, нескладный. Улыбнувшись, Хурма-ханум ловким движением сняла его с основы.
— Сохрани этот узелок на память.
Долго возилась я, пока завязала несколько узелков, но они были также неровные и торчали среди аккуратных, подтянутых узелков, сделанных рукой Хурмы-ханум.
— Сколько нужно времени, чтобы выткать ковер? — спросила я мою наставницу.
— На тот, что поменьше, если ткать вдвоем, — месяц, чуть крупней — два месяца.
— И все руками?
— Да.
— Хурма-ханум, я читала в книгах, видела в кино, как ткачиха на фабрике одна работает на двенадцати станках. Они сами ткут, за ними только наблюдай. Разве ковры нельзя делать так же на машинах?
— Да, есть ковры и машинной работы. Но это совсем не то. Скажи, Сона, разве может вместо художника рисовать автомат?
...Нелегко мне давалось на первых порах ковроткачество. Руки уставали быстро, а ткань получалась грубой, однообразной. Когда я расстраивалась, огорчалась своими неудачами, Хурма-ханум Шиха-лиева ободряла меня, показывала, как надо правильно ткать ковер. Четыре месяца мы сидели рядом на одном паласе. Потом мне доверили работать самостоятельно. Правда, ковер был очень простой по рисунку и небольшой. Месяц я сидела над ним, стараясь применить все то, чему меня научила Хурма-ханум. Каждый день мастерица подходила ко мне, показывала, как лучше выполнить задание, советовала, какую выбрать пряжу. Каждое утро я рассматривала немудреный узор, вытканный моими руками. Наконец, наступил день, когда ковер был готов.
— Для начала неплохо, Сона, — одобрил мой труд Артем Александрович. — Больше присматривайся к работе старых мастериц.
Как ни была я увлечена работой в ковроткацкой артели, это не отражалось на моей учебе в школе рабочей молодежи. Было, конечно, много труднее, чем раньше, но я попрежнему получала хорошие отметки.
Мои дела успешно подвигались вперед. Я уже ткала ковры солидных размеров с более трудными, замысловатыми узорами. Как-то мне принесли рисунок с чересчур пестрым орнаментом. Узоры были нагромождены один на другой. Не лежала душа к тому, чтобы ткать такой ковер. Первым желанием моим было попросить художников артели дать мне другой орнамент, а потом вдруг пришло смелое решение: а что, если попытаться создать свой орнамент, по своему воображению?
В школе в этот день было мало уроков, и я рано вернулась домой. Села за стол, взяла коробку цветных карандашей и начала рисовать. Сделала несколько орнаментов, они получились похожими один на другой. Отложила их в сторону, стала рисовать другие. Эти оказались удачнее. Когда я посмотрела на часы, было уже три часа ночи. И хотя поздно легла спать, утром не терпелось как можно скорее прийти на работу, показать Хурме-ханум и председателю артели мой орнамент.
Мои узоры понравились и Шихалиевой и Артему Александровичу. Председатель пригласил к себе художников, о чем-то долго говорил с ними, а затем сказал мне:
— Тки, Ахмедова, по своему орнаменту.
Ковер был большой, в пять квадратных метров. Ткала я его вместе с Гюльнене Мустафаевой два месяца. И как я обрадовалась, когда через некоторое время после сдачи работы услышала от Артема Александровича:
— Поздравляю. Твой ковер пользуется успехом. Его приобрел Дворец культуры нефтяников.
Примерно в то же время в моей жизни произошло большое событие: меня приняли в комсомол. В помещении, где происходило комсомольское собрание, висела доска показателей социалистического соревнования. В числе стахановцев, имена которых были занесены на эту доску, было и мое имя.
— Теперь ты комсомолка, Сона,—сказала мне моя подруга Тора Алиева, — а это значит, что ты всегда должна быть впереди, подавать пример всем нашим молодым ткачихам.
Интересной, содержательной жизнью жила наша комсомольская организация. Мы ходили в театры, кино, филармонию. С огромным интересом я слушала оперы азербайджанских композиторов: «Кер- оглы», «Аршин мал алан», «Лейли и Меджнун», «Шах Исмаил», «Вэтэн». Моей любимой оперой стало замечательное творение русского композитора Чайковского — «Евгений Онегин». Слушала я в
филармонии прекрасных исполнителей азербайджанских народных песен.
Молодежь нашей артели организовала драматический кружок. Я вступила в этот кружок и играла с большим увлечением.
И читать я стала больше. Раньше в библиотеке имени Карла Маркса я брала книги подряд, какие придется. А потом начала читать классиков русской и азербайджанской литературы, произведения советских писателей, удостоенные Сталинскими премиями. Несколько раз принимала участие в литературных диспутах, которые проводили библиотека и наша комсомольская организация.
За свою старательную работу я получала благодарность, премии. Летом мне выдали бесплатную путевку, и я поехала в Мардакянский дом отдыха.
— Счастливая ты, Сона, что молодость твоя проходит в советское время, — сказала мне однажды Хурма-ханум. — Гляжу я на тебя и вспоминаю свои молодые годы.
И она рассказала мне о своем незавидном детстве. Семья Хурмы-ханум жила в маленьком селении Кеш. Это в нынешнем Хизин- ском районе. Отец ее гнул спину на бека, а своей земли имел крохотный клочок. Мать и сестры ткали ковры. Сама она села за станок с одиннадцати лет, и все-таки семья жила впроголодь. Одни ковры отбирал бек, давая за это отцу «право» трудиться на клочке земли, другие ковры за бесценок скупали приезжавшие из Баку купцы.
Женщины и девушки в селе носили чадру. Об учебе не могли и мечтать. После работы и отдохнуть было негде. В селе было одно единственное развлечение — петушиные бои. Но и на них женщинам не разрешали присутствовать. В ту пору считалось, что говорить о женщине неприлично. Даже в письмах к родным братьям мужчины извинялись за упоминание о жене.
— А о тебе, Сона, о твоих подругах, о всех советских людях постоянно думает и заботится родной Сталин, — закончила свой рассказ старая ковроткачиха. — Великую радость дал он нашему азербайджанскому народу.
Я часто задумываюсь над тем, какой широкий и светлый мир от крыл перед нами великий Сталин. Недавно я прочла в газете о том, что в бывшем губернском городе Елизаветполе, ныне Кировабаде, за двадцать дореволюционных лет в женской гимназии учились всего только три девушки азербайджанки: одна — дочь хана, другая — дочь чиновника и третья — дочь генерала. А в нашем советском Азербайджане одних женщин-педагогов двенадцать тысяч, восемьдесят женщин имеют ученые степени доктора или кандидата наук, многие из них работают в Академии наук, в вузах, в научно-исследовательских институтах. Девушки-работницы имеют все условия для продолжения своего образования в вечерних школах рабочей молодежи. Взять хотя бы нашу артель. Учусь я, занимаются в школе и мои подруги по работе — Фатыма Алиева, Шахсенам Алекперова, Тора Алиева и другие. Благодаря заботам партии Ленина — Сталина миллионы женщин Советского Востока сняли чадру и стали активными строителями социалистического общества. Их можно видеть на посту государственного деятеля, руководителя предприятия и колхоза, на кафедрах высших учебных заведений.
* * *
В январе 1949 года в нашу мастерскую пришел старший научный сотрудник Института искусств художник-орнаменталист и специалист по ковроткачеству Лятиф Керимов. Он попросил меня показать узоры, которые я сама придумала и по которым ткали некоторые работницы нашей артели.
— Хочешь научиться ткать портретные ковры? — спросил он.
— Очень хочу, — с радостью сказала я.
— В этом деле ты сама станешь художником.
Керимов рассказал мне, что есть мозаичные картины, которые делаются из кусочков цветного стекла, похожего на камень. Гениальный Ломоносов создал такие замечательные художественные произведения. Всему миру известна его мозаичная картина «Полтавская битва», в которой увековечен величественный подвиг русских воинов. То же самое можно создавать и из шерстяной пряжи.
— Советую тебе побывать в Музее искусств.
...Вместе с художником Лятифом Керимовым и нашей ковротка- чихой Гюльнене Мустафаевой я побывала в Музее искусств. Когда мы подошли к фасаду, Керимов обратил наше внимание на статуи азербайджанских поэтов, расположенные в нишах здания.
— Узнаешь эту женщину? — спросил он.
— Да, это поэтесса Натеван. Кто же не узнает? Я и стихи ее выучила наизусть.
— Но вряд ли тебе известно, что она была великолепной ковроткачихой и что ковры ее работы украшают теперь не один музей.
Лятиф Керимов провел нас по многим залам музея и показал такие ковры, при виде которых захватывало дух. Он рассказал нам об истории ковроткачества в Азербайджане. Я узнала, в какую глубь веков уходят корни азербайджанского ковроткачества. Еще в национальном эпосе «Де де-гор гуд», относящемся к XI веку, упоминается о том, что шахи дарили друг другу ковры. Великий Низами, живший в XII веке, в своей поэме «Искендер-намэ» описывает двор азербайджанской царицы Нуша-бэ:
Высокий у нее, величавый чертог,
Ковер драгоценный для царственных ног.
В музее мы увидели простые рисунки ковров, созданных пятьсот — шестьсот лет назад. Изображения птиц, зверей. Ковроткачество было настолько распространено в ряде местностей тогдашнего Азербайджана, что девушка, выходя замуж, должна была выткать себе особый ковер, который говорил бы о ее мастерстве.
Подлинный расцвет коврового искусства наступил в годы советской власти. В 1929 году мастерицы организовали первые артели, потом построили маленькую фабрику для окраски пряжи. Туда пришли наряду со старыми мастерами опытные химики. Мастерицам помогали художники. Ткачихи стали создавать рельефные, контрастные ковры с сюжетом. На первом сюжетном советском ковре был изображен тот, кто дал счастье азербайджанскому народу — великий Сталин.
Ковры работы ткачих Советского Азербайджана возили на Парижскую всемирную выставку, ими украсили залы многих наших музеев. Мы увидели ковры с портретами Ленина и Сталина, тематические ковры, связанные с 800-летием Москвы, с годовщинами Советского Азербайджана, работы, на которых был запечатлен облик величайших поэтов Низами, Фирдоуси, Руставели.
Через несколько дней после посещения музея нам сообщили о большой чести, которая выпала на нашу долю, — принять участие в создании ковра — подарка Иосифу Виссарионовичу Сталину ко дню его семидесятилетия от азербайджанского народа. Художники Лятиф Керимов, Исмаил Ахундов, Кязим Кязим-заде рассказали нам о своих замыслах.
С волнением приступили мы к этой работе. Все свое умение и мастерство, всю свою любовь к дорогому вождю решила я вложить в этот ковер... Такие же чувства охватили всех других ткачих.
Мы должны были отобразить на ковре размером в семьдесят квадратных метров революционную деятельность Иосифа Виссарионовича Сталина, его учеников и соратников в Азербайджане, огромные завоевания и победы азербайджанского народа, достигнутые под руководством родной большевистской партии.
Мне хотелось горячо-горячо поблагодарить любимого вождя за нашу радостную молодость, за расцвет родной республики, за счастье азербайджанской женщины.
* * *
...И вот я сижу за основой, длина которой превышает десять метров. Мне доверено выполнение очень важных деталей ковра. Первое, что я начала ткать, — это герб Азербайджанской ССР. Я работала быстро и в то же время четко, стараясь не допускать ни единого изъяна. Каждый день создавала ткань шириной в три сантиметра. На седьмой день герб был готов. Потом красивым строгим шрифтом я выткала слова: «Великому вождю трудящихся Иосифу Виссарионовичу Сталину в день семидесятилетия от азербайджанского народа».
Долгими часами я сидела у основы, увлеченная творческой работой. На одной из композиций, согласно рисунку художников, мне нужно было изобразить молодого Сталина, ведущего революционную работу в Баку. Чтобы правдивее изобразить эту картину, я решила лучше познакомиться с революционной деятельностью товарища Сталина. В Баку вместе с подругами я побывала в музее-типографии «Нина».
Директор музея, старый большевик, знавший товарища Сталина в годы его революционной работы в Баку, рассказал нам о том, как товарищ Сталин поднимал бакинских нефтяников на борьбу за светлое будущее.
Подпольная типография — это одно из исторических мест, связанных с революционной деятельностью И. В. Сталина в Баку. Нам показали эту типографию. В ней печатались ленинская «Искра» и созданная по инициативе товарища Сталина газета «Брдзола». На ковре я изобразила молодого Сталина, вдохновенно выступающего перед кружком революционеров.
Спустя полмесяца я приступила к созданию рисунка, в котором отражается дружба народов: азербайджанская и русская девушки, счастливые, веселые, выходят из Кремля.
...Шли месяцы горячей, напряженной работы. Я выткала портрет Ленина, окруженный красивым орнаментом, орден Ленина. На ковре решено было изобразить чудесное голубое озеро Гёк-Гёль — одно из самых живописных мест нашей республики. Это поручили мне. Я долго думала, как шерстяными нитками передать прелесть воды лазурного неба, зеленый пояс вокруг воды, снежный зубец горы Шах-Да- га, одинокие сосенки, взобравшиеся на скалы у высокогорного озера. Я тщательно работала над каждым оттенком, над всеми деталями пейзажа.
Много и напряженно трудились все члены нашего коллектива, которым поручили работу над ковром. Каждый из нас знал, что он выполняет наказ всего азербайджанского народа.
С особенным волнением я приступила к созданию портрета товарища Сталина. Это — центр всего ковра. Это — главное... Мы
наметили выткать огромный портрет Иосифа Виссарионовича во весь рост в рабочем кабинете.
Работая над портретом великого вождя, я ощущала прилив исключительной энергии и силы. Душа моя пела... Я испытала подлинную радость творчества, стараясь выразить чувство беспредельной любви к нашему отцу, другу и учителю. Я трудилась, думая о Сталине. Вместе с тем надо было быть очень зоркой, не допустить ни малейшей ошибки, ни малейшей небрежности. Ведь стоило в каком-нибудь ряду вместо пяти клеток сделать шесть, и сходство уже было бы нарушено. Чтобы представить себе, какая это была тонкая и сложная работа, скажу, что для изображения лица я применила пряжу 210 цветов и оттенков. Я добивалась того, чтобы запечатлеть любимые черты вождя истинно правдиво, художественно.
Незадолго до дорогой даты — всенародного праздника — ковер был готов. После того как его просмотрели старейшие ковроткачихи, он был выставлен на общественный просмотр в большом зале Академии наук Азербайджана. Часами находилась я в этом зале и прислушивалась к мнению бакинцев, но места не находила себе от волнения и беспокойства, охватившего меня: одобрит ли нашу работу Иосиф Виссарионович, что он скажет?