{Слизица и Винегрет}
{Лекция профессора Лёвы-Брюха}
Профессор Лёва-Брюх (хотя, как я быстро докажу, всё его описание, что Синаххериб отдалился от Шалманасэра и его санитарственных реформ, и о проблеме г-на Шекеля и д-ра Хайда в той же связи, отличается как небо над землёй от плода моих собственных изысканий – хотя причина, по которой я отправился туда, куда телят не яремгоняют, должна остаться по некоторым причинам политической тайной, особенно учитывая, что в скорости меня хватятся в Кавантри, я поздравляю себя по этой и прочим причинам – и опять же безнадёжно обесценивается тем, что я решил назвать косоминутной камнемонетной ошибкой) в своей широко осуждаемой исповеди (которая недавно встретила такое львинодольное волнение при её выходе после заключения) «Почему я не благородный гойсподин и почему я теперь такой передавабильный о своих собственных перевариваемостях» (Смоковницкий и Отец, Юдапешт, 5688 от С.М.) с открытой душой снимает свои дожидовский кафтан и парик, честный доплестный товарищ, ради своих общественных выгод, чтобы мы увидели, как оно будет, говоря: «По доброте Мирлучшей и начало, и проискобдение, и ссорная худость Человека временно окутаны мраком непристойности, смотря на все эти несчастия через светоскоп телевидения, (этот инструмент ночежизни всё ещё нуждается в некотором вычитательном усовершенствовании перенастройкой более преломляющихся углов, чтобы кавардак его гипотезы сторонил дороги, раз я вижу так недорезко), и я заочно с готовностью верю, что моя протяжённая необъятность суть моя хатостройка и микробольшой космос, когда меня убеждает пропорация, что куб моих томбьёмов относится к поверхностям их предметов как сферичность этих глобусов (я сильно настаиваю на одном парламентском ходатайстве этой сессии, которое, под моим руководством, установило бы вредоносность благоприличности для болезнетворности современного уженемужжёсткого типа) относится к правдикости вакуума Улканелли. Мне не требуется антропологировать, что я могу заумышленно (здесь я должен поправить неоиталическую философию или былепарижскую школьню маслителей и шпонглёров, которые говорят, что, в конце хвостов, я не прав из-за недовольскства римантиками, к которым и сам отношусь), всыпав в спорах, ранить». Профессор Левий-Брен Защ. Вер. из Сексен-Эйженаг-Вейшмара находит из экспериментов, которые он проделал как курица лично, держа своё нюрнбергское яйцо в одной рукоятке и ведьмовский стрелкоход в противеньположной, хотя это преупущественно как когда заварили Кет-делов, чтобы митрополить трёхъярусную сажу, ведь число экквадратных вер в еженедельной циркуляции не будет ощутимо увеличено низвуалированием моего сабожнецкого пара. То, о чём романтик в лохмотьях вздыхает, словно все те барабанометры, которых гонят до замирания мёртвого хода времени, и то, зачем уму домогаться нашего суестрадания, по последней кармаволе таррадиционной смертьурны есть чушнейшая времяпросадничья бесплодная западня. Его вечносущие носки всегда смотрят в далиесинь наисквозь его прошедшие ботинки. Что он там чвякает? Обретите вменение на того свитеркупца и его несловный шаргол! Тыр-в-тир! «Егда Ломахия тащил в кошель и мелочь с холодцой, когда мы раздевались в третьем номере, мне хотелось бы малую поллитру, что рассолится у меня во рту, зачем только я не вижу, когда (и я намеренно избегаю толкования очевидной ошибочности как удельного тяготения двух подразумеваемых глоссательных, так и тречистых алчноговорок, которых ассоцитируют с красной глоткой, хотя студентов смешанной гидростатики и пневмотринасухи лишь после некоторых затруднений умонастигнет то, что я умею в виду)». «Мреть ли не встыть!» – как выражает себя старый Маршель Камбрианнец. Затем, как следует из доказательства профессора Льевиса ап-Буринделя, Защ. Вер., Док. Фил., сия тяжба, раз ему не тяжко, суть псорная полянка даже для массштаба мелодионтов, ведь когда накойему когтешло, тут неким кождратий (танкешоль?), пока (и какое мне дело до обратного?) и в любви как на войне, где вечно хочешь жить, и на том брегу-де все маи задоры, но над главой тишком громогремит, и найти верную весть, как на дерево взлезть, и если Незловрентий выглядит отлично (такт!), он вылитый сотолиз средь пущ.
{Юные слушатели}
Так как мои объяснения вероятно за пределами ваших пониманий, малые мои пытанцы, будучи увеличительно неуподобительными, как Кадван, Кадваллон и Кадваланр, я обращусь к более накойлядному методу, что я часто использую, когда должен псалмоведовать среднекластерическим ученикам. Представьте, для моих целей, что вы бригада оборванцев, сопленосых, гусёнышеих, патлоголовых, с неразрешёнными заначками и напортученными брюками, и давайте без лишних цыцеронов. А вы, Бруно Нолован, выньте ваш язык из вашей чернильницы! Раз никто из вас не знает яванский, я раздам всем мой никогда не вольный перевод древней баснописной притчи. Лоботряс Младший, выньте вашу голову из вашей сумки! Внемлите, Джоу Питерс! Услышьте факты!
{Басня «Слизица и Винегрет»}
«Г-н Слизица и г-н Винегрет».
Доны и господданные, такточные и стачкозапятнанные, старотёсанные и необытные!
Тела далёко лёгших мест. В дольний добрый местейнш неко-где населился один г-н Слизица. Наединённость сбылась лишку одиночной, и, тресясь как отжильник над беспрежним скарбом, г-н Слизица пошёл в прогул как попрыгун (клобук на отсечение! – вопиет Антоний Римео), шумирая от вечерней жары, после утренней затравки и дневной беды из делятины с овсячиной, когда он папахолил свои глаза, вынимал выстриг своих ноздрей, ватки пхал себе в уши и полейчистил свои горла, а потом надел свою непроницаемость, схватил свою неопровержимость и, венец намостив, покинул свою недвижимость в Белликой Топальбе (это ознобначало, что она была мелоизвестна своими риформастерами и бургджуозно ростогнувшимися садами, усыпанными каскападами, спинакошатницами и портодоками с хатакормами) и пошёл из Люддограда по странствия, дабы убедиться, что дело аса провалиться в этой смуте из всемнужных делов.
Выходит ратник молодой. Меч отчий на бедре сияет, копье десницу воружает: копье раздробленно, и промежду ног прикрыл грунторезы коварны наш единствторимый Древкшпиль, позвякивая, с прозвенения сказать, от веточек до тиарной кроны, от головы до ног бессмертник.
Не успел он отойти и пары пентиад парсеков от своего шательпритона, как на повороте у Лампотрассы им. Солнсвета, где Святой Барнаулий-без-Пределлы, он подошёл (в современствии со сто десять первым приурочеством «Прочна линия абыреки») к самому бессознательно видоомерзительному потоку из всех, что окопались в уму за глаза. Некогда встретив качурок, оно вышло из себя и стало прозябать себя Нинон. Выглядело оно малым, пахло оно бурым, мыслило оно переужено и говорило оно мелкомодно. А когда оно струйлилось, оно шурчало аки любая простопорожняя: «Ай-я-я! Я да я! Сноводнение моё, о, как же я люблю тебя!»
{Слизица на камне}
Да, скажу я вам, что же это было на другом берегу того потока, ещё не ставшего рекой, что возсушилось на ветке вязка (славно аршин прикрепил), как не г-н Винегрет? Несомненно, что ему суждено в гневе пересохнуть, ведь почему же он не хотел брать от своих жизней сок? Его щурики заливались до последней нотки; его отблики были нового цветоухания с каждой улетучивающей минутой; он хотел споспешно за быть костюмерные промашки на его ширилке, где титульный лик; и он хотел покойно от пустить бейлифатские отмашки на его застыдке, где хвостец телу виньец. На своём всехобвёртывающем несводвзоре под ширью ока Оптима Максима г-н Слизица никогда не видел, чтобы на душе у его дубградского низменобрыдца было так темно, хоть щас в пикули.
Адриан (это был новобранный вымышленим г-на Слизицы) приштукатулился визафизией к г-ну Винегрету с замолюбивым отдувальством. Затем что Всеслизичность концеблизится, как и Вседорожье, что в сторону аскетов, что в сторону распадов, послестранственно введёт в Трюм. Иный упёрся, вестимо, в камень, ликом лежалый, и на оном его камнетёзка усадил ёную стать, которая расположилась довольно поптолково не без аплодисматизации его полной субчистории, а после эмтого, с неперегрешимой прицикликописью для евомого неперепомазания, как дипетриарх всея опада, с упрысканным амефистами переростром, с которым он всегда ходил, его «Богодателем», и со кровнейшей рыбувальной снастью, его «Звероторжественницей», всем этим своим всячески надзлатчахлым высокуоллассным коллекциумом, ведь век дольше он вековал, дум топче он разумшлял об этом (вот им я купца, сумму и златого брутто!), он был от начала и до конца своим михейликом будтоподобен Кварту Пятому, Квинту Шестому и Сиксту Седьмому, которых на всю ночь собрал заседать Шлейфь Пороквсякий.
{Винегрет на дереве}
– Приятного аппетита нам, сэр Слизица! Желаю вам доброго для чего? – пропищал г-н Винегрет визгоушным магдаливневым гулопсом, а ослократы вовсю гордо смехбились и ревели над его намерениями, ведь теперь они знали, какая с ними Лестригеевна. – Для меня бездновещее блаженство видеть вас, мой дорогой мустьер. Вы, случасом, не расскажете мне всё, будете как добры, здравейшество? Всё про анчары и литосферу, а также всеобще всецело про нужо и плиззи? Не?
Только подумайте! О прокаявнейший искусбитель! Ах, г-н Винегрет!
– Радклятье! – пробуллчал г-н Слизица весьма телесфорически, словно проповещатель, а сосунишки и сезамышки по своим домкерамичностям совсем не могли страхслышать, как он надрывает свои торгнадосвязки, ведь из свиных кошёлок шёлкового чуда не сошьёшь. – Нуc и пожаруста, вам и вашему анафемированию подпорчвинностей! Нет уж, спаситебочки, что это за зверь сельский! Со мной моя великолепная верховнейшая понтификция! Склонитесь, расплешивицы! Обойдись без меня, сатрапьё! Родклятье!
– Я до бесконечности обязан к вам, – поклонился г-н Винегрет, а его вина пошла ему в голову как у Павы Мимозова. – У меня до сих пор всегда имеется побудильник на всех моих конечностях. К справке говоря, который час, метр?
Толком представьте! Кислый капризник! К г-ну Слизице!
– Спросите моего указателя, боледуйтесь на мой ахиллокоть, превозносите мой обол, подчищайте мою носорезь, – ответил г-н Слизица, быстро перестановясь клементором, чарпаном, евгением и целейсыном в своём формастерски хорошем грогорианском гуморе. – Спросминутка? Ради этого вопроса я и пришёл с моими миссиями и моими намерениями достойнослабить, дабы разобраться с вами, Варваросса. Счас будет светорроктаврение. Паулина будет Ирладной. Вы будете Хаты-Скрайнийским. А я буду Слиц-Ангельским. Теперь растянитесь во весь рост. Теперь оцените мою ёмкость. Зеленграф? В смысле? Или пространство пары наших часов не укладывается в двумир у такого присвоевремца, как вы? Уже сдаёте себя? Како? Коим ветром?
Святая Пациенция! Слышали бы вы тот голос, который ему отвечал! Как бользад надушить.
– Именно об этом и мои воочие искания, свежсэр Слизичка, затем что раз у меня накладки складки, консенсно в моих сношениях я не могу сдаться, потому канонсенс, если я дам вам сдать, – прохныкал г-н Винегрет из преисподней своего разуныния. – Имнекудадеввзяться. Инекомузавассолировать. Моя хромина, оглухословец, принадлежит мне. Я быстроденственнее двух пядей в одну пору. И в моих в пространных в свитках верховопли с самых азов яиц. Затем ять умолкает, у меня яблокажется вылеттела с головы, где было Ваше Гонорсвященство (тут он чуть не остался без того, на чём мотался, хотя его коркдонный отец дышал в бутылки почтишных трактатчиков) и под покровом какого чёса.
Невероятно! В смысле, услышьте неотвратимое.
– В вашей храмине сам хряк веялку сломит! Вечнотлучённообопокапатеры. Дворетчина-в-Новробе или Турчуга-в-Оказии. Великий Новорим, создание моё, в процессии веростановления. Моё чиненное пространство в лионинском граде всегда для сдачи львиноподобным людям, – как г-н Слизица с самым консисторческим красвещанием не попудрствуя и с незамедлительной юрисдикцией констатировательно подничтожил. (Настоящая крамола для берегутопления г-на Винегрета!) – И я с сожалением объявляю, что не в моей светсквласти избавить вас от убиения понемножичком (что за выпад!), ведь впервые мы встретились порешённо не так бранно. (Бедный малый краховеянный спаслабленный г-н Винегрет! Я начинаю чувствовать неожеление к нему!) Моя сторона, слава декреталиям, безопаснотче нашим, чем за вдовушек стеной, – продолжал он, – и я могу ведать из своего священного пусто всё, что всем должно быть дивно. В иго-гоготе жохам юндетсад! Утешительный парез, вот крест-в-крест, приходит к тому, кто не парижалеет себя. И на этом я должен вас оставить выжимать плоды пресстоящего. Я могу доказать всё против вас, побремените небольшое количество движения, друже мой неприятель, или константвествование не наша звезда. Спорим. Лишнюю дюжину пари на. Эту многогромную лишнюю дюжину пари на. Первачначально – затем что мне горько компотировать моих знаний плоды из. Томищ.
{Католическая Слизица и православный Винегрет}
Воздымая, чтобы добавить резькости своим взглянцам, свой самоцвеченный папиростр ко взвесильным небосваям, у него мундшуточным делом воньшла на свет пара воздолжных искрометок со светличиками белой братии стожоров Кленадполя вдоль улицы Терезы и стоп-знака за ведением Софи Барратт, и он закомпоновал в едимое целое дюжие чертежи своих пергаментюков на гречистом, лопотинском и русскорезком пред вступленками на своё ложе суждения, как наизнайка ундинпастыря, чтобы распластраняться о своей выводопроницаемости. Он мысленно вывел этот стон рытьсядь утрись разом (действременно, ненадчас) до совершенного изничтожения Никлауса (Никлаус Алолисий было некогдашней подчинической прозовещью г-на Винегрета), через Евклидра и Сикосьнагора, Мимвсема и Тонвсема, Эразмира и Аминия, Анаклетия Еврея и Малахию Гадателя, а также через коллекцию Каплони, после чего, с помощью желатина Курчекана и формулина Алкобренди, он выправил его советрешённо, будучи не в том порядке, а выроямно в каком-то другом порядке, поволее трёх тридцати ста раз через диораму бинома и чад чернильческих строек, через шилострофические письма и сваляновинство, через прикидки на пяльцах у роков хлопотности, через судишко за судилищем Пентюха Палаты, а также через все мумийскрёбы антрепрещений малохалтуры и главы о выгоде в главах о выхвасте в свет лисят.
Пока тот г-н Слизликий через преисхождение и через испрохождение двулегче лицемирного продвигал силофакты и седконтры, этот росгульный г-н Веригнет порчитиски отделал монобольфизирование своих небослучников. Затем что как тошно он собрался со своими обычными знаньеизвлекательными головоактами, чтобы разгромышлять над единоначатиями его непорушностей и архепорысхождениями его свитого дыха, чтобы сонервировать с хлебчествованием его всмятого дукха, аналоговидно травмослабие его протобратии обнадёжило противоречие с синоделами его сонгулиона, а его бабвскую непогрязимость ославили как разбитую копытом из-за его гипочадофилии.
{Обзывания}
– Опосля тысячи зёвлетий, о г-н Винегрет, пленюсь моими овчинками, тявы будете путьследовать за миром, – отместствовал г-н Слизица Пиетист.
– Непосля тысячи проклитий, – отвремствовал г-н Винегрет Агрегёр, – кляну рогом МакХомута, ввысь можете быть покойны, о г-н Слизица, мой друговатый братишь.
– Ны будем выбраны первыми из последних электрессой Войн Залов, – отпростил г-н Слизица деловидно, – ведь, согласно Акту Унийи Илиязаветов, ны еси в Нашем Госквартнадзоре, а к этому даже Фальд да Рубин склоняются, эти попутёвые.
Пилюли, лосьон для носа (от Ярдли), сам-круши, всё британское до глубины Бонтон-Стрит и разрезкое, как когда моствороченный путешественник из Воной Земляндии...
– Шумы, – изпутвыдавился г-н Винегрет хромнемножко, – не будем даже последними из первых, как шумы надеемся, когда к снам потселят Вой-Холлы, – продолжал он, – и шуя в полной мере рассчитываю, смотри Сводакт Четий Элизоваты, что смой вздох ещё весом. Дымвосходно!
Непривидный засадовод, непреклонный враг социального и делового успеха! (От дыхания бала гурий.) Мог бы получится отличный вечер, но затем...
И они ветербросались словами друг в друга аки пёс да змий, и столь необузданно не орудовали с тех пор, как Дегтяристиний клеймил Смоласфиальта.
– Рогоноскопец!
– Нео бык-н-овен ён!
– Лицо вкрутую!
– Рога вживую!
И полейвол ответил волейбольно.
{Неболетта}
Неболетта в своей наночьглядной рубашке, светолюбава сикстнадцати расцветов, смотрела на них свысока, перегибаясь через млечные ложементы и слушая, насколько это было в её детской власти. Её досветла поразило, когда Вверхплечин отпустил всем все вертяжкие, высвадьбождая свой посох-небодатель, и её узкопомрачило, когда Шишколенко пустился во все вертяшки, шаловаляя настоящера полоумника! Она была одна. Все подружки флёров радужных у ней спали сном сусликов. Их мамавладелица, г-жа Лунбледняжка, была в пэрском квартале, оттирая чёрную лестницу Номера 28. Папахозяин, тот Сканд, он был наверху в нордвьюжном спетельном заведении, поедая океаны холодных пудингов времён войкингов. Неболетта слушала, пока она самонаблюдалась, хотя тот небесный со своими галактобожием и звездождением встали между ними, и она испробовала всё, она пробовала заставить г-на Слизицу поднять на неё глаза (знать, он был с ликом грехспасобительно дальнозырким) и побудить г-на Винегрета услышать, насколько скрытной она может быть (хотя он был слишком схистематично слуховедным касательно самооси себя, чтобы замечать её), но всё это оказалось лишь водны жимы из решета. Даже на её ложплывчатое видонаблюдение Неболеттучии они не могли навести своих богарадных нусов, ведь их сознания вместе с судьбравой верой и беспробклеммной куриёзностью были конклавированы с Гелиобогачом, Закоммодом и Вернобарбосом, и непонятно, какого кокардинального дьяквола они делали что-то, что их загнивеяния паперкусков и корешков буков велели. Как будто они горели дышанием! Как будто им раздватенять эту марь-королевну! Как будто ей быть третьей сторанницей, толковать-салковать делопроизвол! Она пробовала все обворожить-выражательные приёмы, что она узнала от четырёх ветров. Она вскидывала своими звездымночёрными волосами как принчипесса Малой Бретани, она выкатывала свои утончайшие ручки как г-жа Корнуоллис-Вест, она улыбалась во весь рост как красавица с картины в позе дочери от королевы у имперёвтора из Ярландии и она вздыхала полной грустью, как будто она родилась, чтобы обручиться с Печаль-Распечаль-Роспечальником. Затем что эта милая мадонночка могла бы с таким же бесспехом отнести свою ромашнюю заботу во Флориду. Ведь г-ну Слизице, мракопёсьему иппоакониту, им было не смышно, а г-н Винегрет, дульбарский коттолик, показнал свою вымычанную забывчуткость.
– Понятно, – вздохнула она. – Таковы муччины.
{Темнота}
Всё было сестранней сфумари от вздыма у вздоха при шаге в зеленях с весны стосникших, без просветности, мидастайнее тростников; и тени начали спущаться вдоль берегов внеиграючи, тьмрак к тьмраку, было так сумеречно, как бывает суемрачно только в этом лишнем из всех нужных миров. Позаплывчивость всеравнялась на колероформу бурана; ближняя исполиния – на водландию, посилковую и безднолесую. У г-на Слизицы шумочки были ушуюю, знать, он не всё там слышал. У г-на Винегрета светушки были очесную, знать, он не всё мог видеть. Он исчез. И исчез он от трудоусталости, и оба они стали никак нельзя более мрачны. А затем г-ну Слизи предчуялось то, что будет в хмаре его дней, де прошумканья, егда заря выльется, а вместе с тем г-ну Вреду предчаялись те описности, что он извергнет, если такому костегретчику, как он, хоть серёжкой повезёт.
Ох, как было тьмрачно! От эхородного древа здрав уйдя до травянистой равнины, где сон спокоен! Омой дощь! Омой дощь! Было столь тьмрачно, что ночные слёзы начали выпадать, сначала по одной и по две, потом втроём и вчетвером, наконец впятером, вшестером до втридевятером, ведь уставшие росы ссыпались, так и мы сейчас рыдаем вместе с ними. О! О! О! Поддождим!
{Слизица и Винегрет превращаются в передник и платочек}
Тогда на тот берег спустилась женщина, не строящая видения (если я не ошибаюсь, она была черна и не чуяла под собой своих мерзляшек), и она подобрала Его Дряхлейшество г-на Слизицу метохмурически там, где он был разостлан, и унесла его в своё невидимое желище, кое величал и орёл ненасытим, ведь он был богосвященносвят и вылитая разодежда, словно её боголидерный передник. Так что, знаете ли, этот г-н Слизица, он всё помнил правильно, о чём знали и вы, и я, и он с самого начала. И тогда на этот берег спустилась женщина, всем стоящая внимания (хотя говорят, что она была добра, пусть и держала в холоде свои мозглишки), и, раз он был такой, что хоть спрячь, хоть вытрись сизоклювым платочком, она сдёрнула беспочинно панивскуюсшитого г-на Винегрета скособабкой c его оконечностей и сердопохитила его воздухотворения для своих невиданных пастбищ, что были от росы небесныя. И тогда бедный г-н Винегрет не всё так понял; ведь вот такой всегда г-н Винегрет есть, всегда был и всегда будет. И ни об одном из них никогда так не заботились. А теперь остались только вяз и всего лишь камень. Повилика упёрта, но велик и завал. О! Да! И Неболетта, увышка.
{Неболетта превращается в слезу}
Потом Неболетта сделала самое последнее самонаблюдение в своей малодолгой жизни и она соединила всё несметное количество своих лиц в одно. Она отменила все свои свидымки. Она перелезла через млечные ложементы; она издала раздетски облачный крик: «Небы! Небы!» А ночьглядная рубашка дрожала. Она была такова. И в ту реку, что была потоком (ведь с ледотечением веков она возрастросла и она возросла, и ей бездна как нравились и давались пляски, а её имя в замутности было Миссислиффи), упала слеза, нечаянная слеза, прекраснее всех твоих слёз (я имею в виду того кобеля до крылсловутых басен, что души на кает в том кукольном маловидном безделлице, что получается универсамо собой), ведь то была слеза високосных вод. Затем что река наступала на неё шаг за шагом, всплескивая рукавами, как будто её сердце было разлито: «Как же так! Ой же ой! Как ни тягостьдно утекать, знать, мне не сушба остаться»!
{Конец лекции}
Пожалуйста, не надо аплодисментов! Баст! Чрезримный налоговик раболепты обогнёт вашу циркулинию не долголикоротколи думая.
Лоботряс Старший, ваши отзывы я приму вдругорядь за темой. Нолан Брун, теперь вы можете покинуть аудиторию. Джоу Питерс, решился?
____
James Joyce. Finnegans Wake [1_6.150.15 – 159.23]
Перевод: Андрей Рене, 2018 (c)
https://samlib.ru/r/rene_a/
andrey.rene@mail.ru