От Пузакова и Бессонова, когда мы впервые встретились с ними в 1955 году в Краснодаре, я услышал любопытный рассказ о старшем лейтенанте с Красной Звездой.
Это было на второй день обороны. Крепость уже находилась в плотном кольце, и немцы, заняв расположение 125‑го полка, залегли на валах над берегом Мухавца. Несколько раз они пытались перейти через реку и ворваться на Центральный остров, но огонь из окон казарм неизменно отбрасывал их назад.
День клонился к вечеру, с обеих сторон время от времени постреливали пулеметы, но бой, кипевший с таким ожесточением, к ночи постепенно затихал.
И вдруг все – и наблюдатели и стрелки, лежавшие в обороне, – насторожились. На том берегу из кустарника, который рос у подножия занятых немцами валов, появилась фигура человека. Отсюда было видно, что он одет в нашу командирскую гимнастерку и что в руках у него наган.
Вынырнув из кустов, человек в два прыжка спустился по береговому откосу, сунул наган в кобуру и кинулся в воду. Несколько сильных взмахов руки – и он уже был у нашего берега. Опасаясь провокации, стрелки и пулеметчики взяли незнакомца на мушку. Но тот словно почувствовал это.
– Не стреляйте. Свои! – крикнул он и, стремительно выбежав из воды, вскочил в ближайшее окно казармы.
Вслед ему торопливо стрекотнул немецкий пулемет, но было уже поздно.
И тогда по всей линии казарм бойцы, неотрывно и взволнованно следившие за пловцом, закричали «ура». Со всех сторон люди побежали к тому отсеку, куда скрылся незнакомый командир.
Бессонов и Пузаков тоже поспешили туда. Окруженный толпой бойцов, командир стоял, тяжело дыша, и вода ручьями стекала с него. Друзья тотчас же узнали этого старшего лейтенанта: он служил в их полку и они часто встречали его раньше. Он был без фуражки, но в полной командирской форме, с затянутым ремнем и с портупеей через плечо. На груди у него был орден Красной Звезды – боевая награда за финскую войну.
Отдышавшись, старший лейтенант достал из кобуры наган, тщательно обтер его носовым платком и, улыбаясь, обвел глазами собравшихся вокруг него людей.
– Ну, как у вас тут? Плохо? – спросил он и, махнув рукой в сторону города, добавил – Там тоже неважно. Отступают пока наши.
– Вы оттуда, товарищ старший лейтенант? – полюбопытствовал кто‑то.
– Да. Едва пробрался к вам – немцы кругом. Теперь будем вместе драться.
Он принялся выжимать свою одежду. А весть о том, что в крепость пришел «старшой», в одиночку пробившийся сквозь кольцо немцев, уже летела по обороне, и в отсек приходили все новые и новые люди.
– Командиры есть? – вдруг строго спросил старший лейтенант, обращаясь ко всем.
Через толпу пробрались двое: один – в грязной нижней рубахе, другой – в солдатской гимнастерке без пояса.
– Мы – лейтенанты, – пояснил один.
Старший лейтенант оглядел их с ног до головы и презрительно усмехнулся.
– Лейтенанты? – переспросил он иронически. – Не вижу. – И, сразу изменив тон, жестко и властно добавил – Даю двадцать минут. Привести себя в порядок и доложить как положено. Иначе расстреляю, как паникеров. Бегом марш!
Лейтенанты опрометью кинулись из отсека исполнять приказание. Бойцы молча и одобрительно переглядывались: «Эге, с этим шутить не приходится. Хозяин пришел».
И в самом деле, старший лейтенант тут же принялся хозяйничать на этом участке обороны, где до того времени отдельные командиры то появлялись, то снова исчезали и борьбой постоянно руководили главным образом сержанты. Он по‑новому расставил стрелков и пулеметчиков, назначил облачившихся в форму молодых лейтенантов командирами взводов, установил связь с участками Зубачева и Фомина. Энергичный, требовательный, смело появлявшийся в самых опасных местах, он одним своим видом, бодрым, решительным, воодушевлял бойцов, и его любовно прозвали «Чапаем».
Настроение людей поднялось с приходом старшего лейтенанта. А он то и дело мелькал здесь и там, беседовал с бойцами, сыпал шутками, записывал отличившихся в бою в толстую тетрадь и во всеуслышание объявлял об их будущем представлении к награде.
Лишь в последние дни обороны Бессонов и Пузаков видели его иным – помрачневшим и молчаливым. Видимо, он уже убедился, что надежды на спасение нет и попытки вырваться из крепости обречены на неудачу. Как‑то он появился уже без ордена и без полевой сумки, где держал свою тетрадь. Когда Бессонов спросил его, где орден, старший лейтенант махнул рукой.
– Спрятал, – коротко сказал он. – Может, после войны найдут и орден и тетрадь.
Больше они не видели его, а когда через два дня попали в плен, кто‑то сказал им, что старший лейтенант застрелился последним оставшимся у него патроном.
Кто же был этот герой Брестской крепости?
Затруднение заключалось в том, что Бессонов и Пузаков не помнили его фамилии. Но им обоим казалось, что это был помощник начальника штаба 44‑го полка старший лейтенант Семененко, тот самый, что упоминался в «Приказе № 1».
Долгое время я ничего не знал о судьбе Семененко и считал, что он застрелился, хотя Бессонов и Пузаков не видели этого своими глазами. Потом еще один найденный мною защитник крепости из 44‑го полка вспомнил, что однажды встретил Семененко в лагере в Германии. Значит, версия о самоубийстве не подтверждалась и старший лейтенант мог остаться в живых.
Но реальная возможность искать его следы появилась лишь после того, как в архиве был обнаружен список комсостава 6‑й и 42‑й дивизий. Благодаря этому списку удалось найти майора Гаврилова. Но здесь же я встретил и сведения о старшем лейтенанте Семененко.
Он действительно занимал должность помощника начальника штаба полка. Звали его Александром Ивановичем, и он был родом из города Николаева на Украине, где и жил до призыва в армию.
Не вернулся ли А. И. Семененко после войны в свой родной город? Может быть, он и сейчас живет в Николаеве? Было вполне уместно предположив это – ведь миллионы людей после демобилизации или освобождения из плена возвращались в родные места. И я написал в Николаевский горсовет письмо с просьбой сообщить, не проживает ли у них Александр Иванович Семененко. Предположение мое оправдалось: Семененко в самом деле жил в Николаеве, товарищи из горсовета прислали мне его адрес. Я сразу списался с ним и в 1955 году приехал в Николаев.
Семененко встречал меня на перроне вокзала. Он оказался большим, широкоплечим человеком с рыжеватым бобриком и крупными чертами лица. Я невольно ойкнул, когда он радостно, от всего сердца пожал мне руку: Семененко, судя по этому пожатию, обладал поистине медвежьей силой. Несмотря на протесты, он отобрал у меня увесистый чемодан, набитый тетрадями и книгами, и, небрежно помахивая им, повел к своей машине – он работал шофером в одной из городских автобаз.
Когда мы приехали в гостиницу, я спросил его:
– А где ваша Красная Звезда? Так и не восстановили вам орден?
Семененко со смешком пожал плечами:
– У меня нет никакого ордена. Не заслужил.
– А за финскую кампанию?
– Не было у меня никогда ордена. – Семененко развел руками.
– Позвольте, а это вы на второй день войны пробрались в крепость и переплыли Мухавец?
Нет, это был не он. Семененко находился в крепости неотлучно с первых минут войны и до того, как попал в плен в первых числах июля. Он был все время на участках 333‑го и 44‑го полков, там командовал группами бойцов, отражал танковую атаку немцев на Центральном острове и вместе с каким‑то старшиной подбил из орудия одну из немецких машин. Я спросил, знает ли Семененко о «Приказе № 1», где упомянута его фамилия. Он не знал о нем, но в крепости ему говорили, что по рекомендации Зубачева его назначили начальником штаба сводной группы. Однако немцы в это время вновь заняли церковь и отрезали отряд Зубачева и Фомина от 333‑го и 44‑го полков. Семененко не мог пробраться на восточный участок казарм, где находился штаб сводной группы, и обязанности начальника штаба за него стал выполнять какой‑то другой командир. А он до самого конца оставался в районе 333‑го полка.
Итак, к моему разочарованию, Семененко не был тем командиром, который переплывал Мухавец. Но зато он помог мне наконец уточнить личность старшего лейтенанта с Красной Звездой. Этот человек был другом и многолетним сослуживцем Семененко – начальником школы младших командиров 44‑го полка, старшим лейтенантом Василием Ивановичем Бытко. Именно он пришел в крепость на второй день обороны, и именно у него был орден Красной Звезды за финскую кампанию. И как только я услышал, что Бытко звали Василием Ивановичем, я сразу вспомнил о его прозвище «Чапай». Видимо, оно объяснялось не только его смелым и отважным характером, но и тем, что Бытко был тезкой прославленного героя гражданской войны. Семененко подтвердил это и сказал, что курсанты полковой школы всегда с любовью и гордостью называли своего начальника «наш Чапай».
Уже впоследствии отыскались другие бойцы и командиры, которые в дни обороны крепости сражались бок о бок с Бытко и вместе с ним попали в плен. Они дополнили рассказанное Бессоновым, Пузаковым и Семененко, и история старшего лейтенанта с Красной Звездой теперь вполне прояснилась.
Василий Иванович Бытко был кубанцем, родом из большой станицы Абинской, где до сих пор живет его семья. Человек волевой, отважный и бесстрашный, он показал себя в армии прирожденным командиром, быстро продвигался по службе и умело действовал в боевой обстановке во время финской войны, за что в числе первых в полку был награжден орденом Красной Звезды. Курсанты полковой школы гордились своим командиром и по первому слову «Чапая» готовы были идти в огонь и в воду. Война застала Бытко, как и других командиров, на его квартире в крепостных домах комсостава, где он жил с женой и маленьким сыном. Он вскочил с первыми взрывами, поспешно оделся и, наскоро попрощавшись с семьей, кинулся в расположение полка.
Под обстрелом он пробежал мост через Мухавец и добрался до штаба полка. Там, среди взрывов, дыма и пыли, заволакивающих двор, по которому метались охваченные паникой люди, он собрал часть своих курсантов и повел их из крепости на окраину Бреста, на рубеж, где приказано было сосредоточиться полку по боевой тревоге.
Он сумел вывести эту группу почти без потерь еще до того, как враг сомкнул свое кольцо. Присоединив своих курсантов к другим подразделениям, оказавшимся там, Бытко сам не остался с Ними. Он помнил, что в крепости дерутся его «ребята», и считал, что не имеет права бросать их. И он один ушел назад. Только на второй день он все же сумел прорваться на Центральный остров и появился там так, как рассказывали об этом Бессонов и Пузаков. Он принял командование над оставшимися курсантами и бойцами, которые были тут, и стал главным руководителем обороны в районе 44‑го полка.
Как известно, все попытки вырваться из крепости были безрезультатными, и наконец наступил день, когда боеприпасы у стрелков и пулеметчиков подошли к концу, а в нагане Бытко остался последний патрон. И тогда люди заметили, что старший лейтенант всячески старается уединиться. Он решил покончить с собой: для него, удалого, горячего кубанца, стойкого коммуниста, полного ненависти к врагу, сама мысль о том, что он может живым попасть в руки гитлеровцев, была страшнее смерти.
Товарищи отгадали его намерение. Когда однажды в минуты затишья Бытко под каким‑то предлогом хотел покинуть подвал, они поняли, зачем он уходит. Его окружили и стали уговаривать отказаться от мысли о самоубийстве. Ему доказывали, что его смерть произведет тяжелое впечатление на бойцов, что он обязан разделить со своими людьми судьбу, которая их ожидает.
Бытко слушал все это молча, опустив голову, но было видно, что доводы товарищей произвели на него впечатление.
Маленькое окно подвала, в котором происходил этот разговор, было обращено в сторону крепостного двора. Ничего не отвечая на уговоры друзей, Бытко рассеянно поглядывал наружу, углубленный в свои раздумья. И вдруг он увидел невдалеке двух немецких автоматчиков. Воспользовавшись затишьем, гитлеровцы приближались к казармам. Первый автоматчик был уже в нескольких шагах от подвала.
Рука старшего лейтенанта медленно потянулась к кобуре, и он вытащил наган.
– Ну, фашист, – вздохнул он, – хотел я себя, а придется тебя…
И, вскинув наган, он последним выстрелом уложил автоматчика.
В тот же день оставшиеся в живых бойцы второй группы во главе с Бытко и командиром роты младшим лейтенантом Сгибневым пошли в свой последний бой. В сумерках неожиданным рывком они форсировали Мухавец и попытались пробиться в сторону города. В неравном бою маленький отряд был рассеян, и большинство людей, в том числе Бытко и Сгибнев, оказались в плену. А следующим вечером, когда уже за Бугом пленных гнали к Бяла Подляске, оба командира, пользуясь темнотой, сумели бежать из колонны.
Все думали, что им удалось спастись. Но еще через два дня в Бяла Подляску привезли избитого, окровавленного Сгибнева, и он рассказал товарищам, что произошло. Беглецы благополучно добрались до границы, но в тот момент, когда они переплывали Буг, на обоих берегах появились немцы. Автоматная очередь настигла Бытко на середине реки, а Сгибнева схватили, едва он вышел на восточный берег.
Курсанты полковой школы недаром звали своего начальника «Чапаем». Бытко не только походил характером на своего прославленного тезку, не только носил те же имя и отчество, он и погиб от вражьей пули в реке – точь‑в‑точь так, как Василий Иванович Чапаев.
Сестра
О ней писали уже в первых статьях о Брестской обороне, появившихся вскоре после войны. Рассказывалось о том, как медицинская сестра Раиса Абакумова под взрывами снарядов, под пулеметным огнем выносила с поля боя раненых и как в конце концов она упала, убитая наповал.
Эту молодую, высокую и красивую женщину, хорошую спортсменку, непременную участницу клубной самодеятельности, любительницу песен и танцев, вспоминали потом многие найденные мной герои крепости. Но они помнили ее еще по довоенному времени и лишь знали, что она была в звании военфельдшера – носила три «кубика» на петлицах гимнастерки – и служила в санитарной части 125‑го полка. Долгое время оставалось неизвестным, на каком участке обороны она находилась во время боев. Только после того как отыскались первые защитники Восточного форта, выяснилось, что Раиса Абакумова была именно там, в отряде майора Гаврилова. Люди рассказывали о ней много хорошего. Иные из них прямо были обязаны ей жизнью: рискуя собой, Раиса выползала под огонь на линию обороны и оттуда вытаскивала раненых, относя их в укрытие. Она была организатором и «главным врачом» импровизированного госпиталя, устроенного в одном из казематов форта, бывшей конюшне. Под ее руководством женщины самоотверженно ухаживали за ранеными и в самых тяжелых условиях делали все, чтобы облегчить их страдания и спасти им жизнь. Все, кто рассказывал мне о Раисе Абакумовой, с восхищением говорили о ней как об истинной героине и глубоко сожалели о ее гибели.
Так было до 1955 года, когда я нашел под Москвой, в Шатурском районе, доктора Михаила Никифоровича Гаврилкина, который перед войной был врачом 125‑го полка, то есть непосредственным начальником Раисы Абакумовой. Он очень тепло вспоминал о ней, но тоже мог рассказать лишь о довоенном периоде ее службы – Гаврилкин во время обороны крепости не был в Восточном форту, а оказался в одном из домов комсостава, в группе капитана Шабловского, и потом вместе с ним попал в плен.
Но когда я в разговоре упомянул о том, что Раиса Абакумова была убита, Гаврилкин пожал плечами.
– Вы ошибаетесь, – сказал он, – Раиса не погибла. Моя жена в годы оккупации жила в Бресте, и она часто встречала там Абакумову.
Это известие взволновало меня. А может быть, героиня крепости жива? Но почему же до сих пор она не дала о себе знать? Статьи о Брестской обороне не раз появлялись в печати и в каждой из них говорилось о ней и о ее гибели. Неужели эти газеты или журналы никогда не попадались ей на глаза?
Во всяком случае, надо было искать следы Раисы Абакумовой. Но прежде чем они обнаружились, пришлось долго идти, как по цепочке, от одного человека к другому.
Сначала медицинская сестра Людмила Михальчук, которую я разыскал в Бресте, дала мне адрес ленинградского врача Ю. В. Петрова, работавшего до войны в крепостном госпитале. Петров, как оказалось, переписывался со своим бывшим сослуживцем – фельдшером И. Г. Бондарем, находившимся сейчас в Днепропетровской области. Бондарь в одном из писем ко мне сообщил нынешний адрес другого врача из крепости – В. С. Занина, живущего теперь в Москве. А Занин, в свою очередь, знал, где живет близкая подруга Раисы Абакумовой, медицинская сестра Валентина Раевская.
Именно от В. С. Раевской из Мценска, Орловской области, я и получил наконец долгожданное известие. Раиса Абакумова была жива и здорова и работала в районной больнице в городке Кромы той же Орловской области.
Уже позднее, когда мы встретились с Раисой Ивановной в Москве, я спросил, знает ли она, что во многих статьях и очерках о ней писали как о погибшей. Оказалось, что однажды ей попался номер «Огонька» с очерком, где говорилось о ее героической смерти. Она прочла, усмехнулась и сказала сама себе: «Ну и вечная тебе память, Рая».
По скромности она даже не подумала о том, чтобы написать в редакцию и опровергнуть рассказ о своей гибели.
Перед войной Раиса Абакумова жила в одном из домов комсостава в крепости вместе со своей шестидесятилетней матерью. В ту последнюю предвоенную ночь ей почти не пришлось спать: вечером она с подругой была на гулянье в городском парке и вернулась уже после полуночи, а в половине четвертого пришлось вставать – рано утром в районе Бреста должны были начаться учения, в которых ей предстояло участвовать. Она уже оделась и умылась, а мать хлопотала, приготовляя завтрак, как вдруг раздался близкий взрыв, и горшки с цветами, стоявшие на окне, были сброшены на пол. Потом подальше прогрохотал второй, третий, и сразу же где‑то, видимо на Центральном острове, взрывы замолотили с бешеной быстротой, и за их гулом внезапно прорвался истошный вой пикирующего самолета.
Мать торопливо подбирала цветы.
– Что же это за учения? – ворчала она. – Разве ж можно так сильно стрелять? Все горшки побили…
Раиса, испуганно прислушиваясь к тому, что происходило снаружи, словно очнулась от оцепенения.
– Да что ты, мама! Какие там учения! – закричала она. – Это же война. Иди скорее, прячься где‑нибудь, а я бегу в санчасть.
Она выскочила из дому и бросилась к главной дороге, ведущей к мосту через Мухавец. Взрывы гремели все чаще, и иногда над головой, свистя, проносились осколки. Кругом клубился дым, пахло каким‑то странным, удушливым перегаром – наверно, от взрывов.
Мост был весь в дыму, и оттуда неслось торопливое татаканье пулеметов. Какой‑то боец вынырнул из этой пелены дыма и, увидев Абакумову, крикнул:
– Доктор, туда не ходите – убьют!
И тут же упал.
Она кинулась к нему. Боец был мертв – осколок раздробил ему затылок.
И тогда Раиса подумала о том, что у нее нет своего привычного оружия – санитарной сумки.
Совсем недалеко у самой дороги белел одноэтажный домик санитарной части 125‑го полка. Она побежала туда.
Внутри был только санитар, торопливо набивавший свою сумку индивидуальными пакетами. Раиса схватила сумку с красным крестом, висевшую на гвозде. Они с санитаром выбежали вместе. Он повернул к северным воротам, на выход из крепости, а она, подумав о матери и о других женщинах, оставшихся в домах комсостава, поспешила туда– надо было вывести всех из домов куда‑нибудь в надежное укрытие в крепостных валах.
Но ей приходилось то и дело останавливаться по дороге – здесь и там стонали раненые люди, и ее санитарная сумка опустела, прежде чем она добежала до дома.
Ее матери уже не было в квартире. Но внизу, под лестницей дома, испуганно сбились в кучу несколько женщин с детьми.
– Идемте со мной, – позвала их Раиса. – Здесь вас может завалить.
Валы Восточного форта находились совсем близко. Но пробежать эти две‑три сотни метров было нелегко. Громко плакали испуганные дети, женщины вскрикивали и цепенели при каждом близком взрыве. Они не успевали за ней – приходилось все время останавливаться и поджидать отстающих. Наконец они все же добрались до ближнего вала и вбежали в первый попавшийся каземат.
Тут находились конюшни, и десятка два привязанных лошадей нервно топтались в своих стойлах и встревоженно ржали, слыша взрывы.
В этих конюшнях было уже много людей. Сюда укрылись женщины и дети из ближних домов комсостава, и обрадованная Раиса увидела среди них свою мать. Тут сидело несколько безоружных и раненых бойцов; она сразу осмотрела их раны и перевязала, разорвав на бинты их нижние рубашки.
Было около полудня, когда в конюшнях появились командиры во главе с майором. Это был майор Гаврилов, принявший командование над гарнизоном форта и теперь обходивший все казематы.
Он подбодрил приунывших женщин, сказал, что врага скоро отобьют, а потом, заметив Раису, подозвал ее. Она представилась как положено – по‑военному.
– Вам, товарищ военфельдшер, я поручаю организовать здесь санитарную часть. Пусть вам помогают женщины – раненых будем сносить сюда, – сказал майор.
– Но у меня же ничего нет, товарищ майор, – взмолилась Раиса. – Бинты кончились, медикаментов не осталось никаких.
– Попробуем вам что‑нибудь достать, – обещал майор. – А пока делайте все, что можете.
И она делала, что могла. Вместе с женщинами она постелила у стены каземата чистую солому, подготовив свой будущий госпиталь. Когда начали приносить раненых, они пустили на бинты свое белье, а вместо шин она прибинтовывала к перебитым рукам и ногам какую‑нибудь доску или ложу разбитой винтовки. Пища, скудная и нерегулярная, отдавалась прежде всего детям и раненым. Так же было и с водой, когда ее удавалось достать.
На второй день пришлось выпустить лошадей: их нечем было поить, и они могли взбеситься от жажды. Их выгнали во дворик форта, и с тревожным ржанием кони табуном побежали к Мухавцу, на место своего обычного водопоя. Наблюдатели с вала видели, как немцы перестреляли их из пулеметов.
По просьбе Раисы бойцы выкопали неглубокий колодец в самой конюшне. Но пропитанная лошадиными нечистотами земля давала какую‑то желтую, отвратительно пахнувшую воду. Бойцы ползали за водой к Мухавцу, чтобы хоть немного облегчить страдания детей и раненых. Потом путь туда оказался отрезанным, но зато в соседнем валу обнаружили ледник с запасом льда.
Теперь Раиса сама ползала за льдом. Ползти надо было всего сорок– пятьдесят метров, но часть этого пространства простреливалась откуда‑то немецким пулеметом, и каждый раз близкий посвист и чмоканье пуль о землю заставляли замирать ее сердце. Но людям надо было пить, и она снова и снова отправлялась в это путешествие.
Как‑то лейтенант Степан Терехов, которому Гаврилов поручил все хозяйственные дела, раздобыл со своими бойцами немного бинтов и медикаментов. Она была счастлива: это спасло жизнь некоторым раненым– им уже угрожала гангрена. А главное – среди медикаментов были таблетки хлорной извести. Теперь она кипятила желтую воду из колодца, клала туда таблетки «хлорки», и эту жидкость, похожую на лекарство, можно было пить. Запасы льда кончались, и хлорированная вода помогала все же поддерживать силы людей.
Все пережила она здесь, в форту, – и дымовые атаки, когда всем им, включая детей и раненых, приходилось часами дышать через противогазы или сквозь влажные тряпки, и обстрел из танков, и взрыв тяжелой бомбы весом в 1800 килограммов, когда казалось, что кирпичные своды каземата сейчас не выдержат и многотонная масса земляного вала над головами станет их общим могильным холмом.
А потом майор Гаврилов, страшный, исхудавший, помрачневший, пришел к ним и велел женщинам взять детей и идти в плен. Он не хотел слушать никаких возражений, и женщины, рыдая, стали собираться. Заметив, что Раиса отошла в сторону, майор прикрикнул на нее:
– Вам что, нужно отдельное приказание?
– Я никуда не пойду, товарищ майор, – сказала она. – Я военфельдшер, и мое место около раненых.
Он понял, что спорить бесполезно, и молча кивнул головой. Он даже не стал возражать, когда мать Раисы сказала, что она тоже не уйдет от своей дочери. Так и остались они с бойцами, эти две женщины, молодая и старая, решившие до конца разделить трагическую судьбу маленького гарнизона.
Их взяли в плен два дня спустя вместе с ранеными. Увидев на гимнастерке Раисы зеленоватые петлицы медицинской службы, немецкий офицер решил, что эта женщина – пограничник, и хотел тут же застрелить ее, но один из раненых, знавший немецкий язык, объяснил ему, что она – врач.
Ее с матерью отделили от всех и отправили в Брест. Там они просидели несколько суток в каком‑то подвале. Потом им удалось бежать. Раиса достала себе обычное платье, и они поселились в городе.
Страшные годы оккупации принесли им много тяжелых испытаний. Пришлось надрываться на трудной поденной работе на полях и огородах, пришлось и голодать и побираться, пришлось перенести и фашистскую тюрьму и туберкулез. А когда к Бресту подходили наши войска, немцы схватили их и с сотнями других женщин и детей увезли на запад. Только после окончательной победы над Германией довелось им вернуться на Родину и побывать на родной Орловщине.
«Ничего особенного»
В 1956 году после долгих поисков наконец удалось отыскать следы четвертого командира, упомянутого в «Приказе № 1», лейтенанта Виноградова. Анатолий Александрович Виноградов, как и Семененко, оказался живым и здоровым и работал кузнецом на заводе в Вологде.
Летом того же года мы встретились с ним в Москве. Передо мной был еще сравнительно молодой, полный сил человек с большими, могучими руками, с красивым открытым лицом типичного русака, с певучим окающим говорком коренного вологжанина. Когда я открыл свою тетрадь и попросил его поподробнее рассказать о том, что он видел и делал в крепости, Виноградов усмехнулся добродушно и смущенно.
– Просто не соображу, что говорить надо, – развел он руками. – Ну, воевал в крепости рядом с товарищами. Вроде ничего особенного не было.
И только потом, буквально выжимая из него воспоминания, я узнал, что за этим «ничего особенного» скрывается история одного из важных эпизодов обороны – история единственного прорыва, который за все время удался гарнизону центральной крепости.
Это было 25 или 26 июня, когда уже стало ясно, что наши войска отступили далеко на восток и рассчитывать на освобождение крепости из осады не приходится. Штаб сводной группы решил организовать прорыв вражеского кольца изнутри.
Был создан головной отряд прорыва, командовать которым поручили Виноградову. Еще при свете дня ему с его бойцами предстояло неожиданным броском форсировать Мухавец, подавить пулеметы немцев на валу против казарм и двигаться дальше, выходя из крепости к шоссе южнее Бреста. Вслед за ними в пробитую брешь должен был устремиться весь остальной гарнизон Центрального острова во главе с Зубачевым и Фоминым.
Отряд Виноградова выполнил свою боевую задачу, как ни трудна она была. Мухавец кипел от пуль, но бойцы все же прорвались сквозь огневой заслон врага, вскарабкались на валы и гранатами уничтожили пулеметные гнезда противника. Поредевший, но еще вполне боеспособный отряд вскоре пробился и за внешние крепостные валы, ожидая с минуты на минуту, что к нему присоединятся главные силы гарнизона.
Но гарнизон так и не смог прорваться за ними: немцы быстро подтянули к месту прорыва свежие подкрепления и заткнули пробитую в их обороне дыру.
Между тем, продолжая двигаться по заранее намеченному маршруту, группа Виноградова к концу дня оказалась южнее Бреста. Уже близились спасительные сумерки, но, прежде чем они успели укрыть их от глаз врага, гитлеровцы обнаружили отряд. С шоссе, проходившего невдалеке, с ревом съехали немецкие танки, с другой стороны развернулась в боевой порядок мотопехота противника, и для застигнутых врасплох Виноградова и его людей не оставалось ничего другого, как на открытом поле принять свой последний бой. Силы были слишком неравными, и час спустя маленький отряд перестал существовать, а его тяжело раненный командир вместе с оставшимися в живых товарищами попал в плен.
И отчаянный прорыв через Мухавец, и гранатный бой на валах, и последняя смертная схватка на поле южнее Бреста, и мучительная рана, и тяжкие годы плена – все это он, Виноградов, теперь, спустя пятнадцать лет, с простодушной легкостью называл «ничего особенного».
Впрочем, он не был исключением среди брестских героев, да и вообще среди героев Великой Отечественной войны.
Есть чудесное свойство, удивительное и неотъемлемое качество характера простых советских людей. Наш человек способен вершить поистине великие, героические дела, как обычное, будничное дело, и при этом вовсе не считать себя героем. Не считали себя героями и бывшие защитники Брестской крепости. Они рассуждали так: да, я перенес много трудного, тяжелого там, в Брестской крепости, но ведь я просто выполнял свой солдатский долг, так же как все эти четыре года Великой Отечественной войны на других участках фронта честно исполняли этот долг тысячи и миллионы советских воинов.
Сколько раз приходилось мне во время поисков защитников Брестской крепости наблюдать эту простоту и скромность героизма наших людей. Бывало, с трудом, как бы распутывая клубок, идя от человека к человеку, обнаружишь одного из участников обороны, приедешь в город или в село, где он живет, запишешь его воспоминания о памятных днях Брестской эпопеи, а потом спросишь:
– Почему же вы до сих пор не давали о себе знать? Почему не сообщили о себе в военкомат или в редакцию газеты?
Пожмет человек плечами, усмехнется:
– А что я такого сделал? Что я, герой, что ли?
– Ну, все‑таки защитник Брестской крепости! Их не так много осталось.
– Да что я сделал, чтоб о себе писать или говорить? Не хуже и не лучше других. Ну, трудно было. А другим легко, что ли? Я из Брестской крепости, а вон сосед ногу под Сталинградом оставил, а другой в Севастополе дрался, а рядом старуха живет – у нее три сына на фронте погибли. Что же я перед ними выставляться буду? Воевал, как другие воевали. Ничего особенного.
Послушаешь, и правда – разве удивишь наш народ героическими делами? Ведь чуть ли не каждый в те военные годы был настоящим героем, то ли на фронте, то ли в тылу, то ли в страшном гитлеровском плену. И то, что в другие времена казалось бы поразительным примером человеческой доблести, выдержки, воли, терпения, самоотверженности, после всего пережитого нами вмещается порой в эти два спокойных, почти равнодушных слова – «ничего особенного».
Мне пришлось слышать, как эти два слова относили к себе и русские люди Анатолий Виноградов и Раиса Абакумова, и армянин Самвел Матевосян, и украинец Александр Семененко, и белорус Александр Махнач, и татарин Петр Гаврилов. Так, наверно, сказал бы о себе, будь только он жив, и немец Вячеслав Мейер.
Да, немец. В числе защитников Брестской крепости были советские люди всех национальностей, и среди них несколько немцев из Поволжья, героически сражавшихся против немецких фашистов Гитлера.
Высокого ясноглазого блондина, старшину Вячеслава Мейера, знал весь 84‑й полк. Он был одним из комсомольских «заводил», добрым товарищем, никогда не унывающим весельчаком, одаренным художником, чьи остроумные карикатуры в боевых листках или стенгазете неизменно собирали толпу хохочущих бойцов, как только вывешивался очередной номер.
В боях он показал себя храбрецом. Он дрался в первом штыковом бою около казарм своего полка, когда был перебит прорвавшийся в центральную крепость головной отряд немцев. Он участвовал в уничтожении автоматчиков, засевших в церкви, ходил в контратаки в районе моста через Мухавец, сражался в группе Фомина в казармах 33‑го инженерного полка.
А когда наступали моменты затишья, он по‑прежнему шутил, смеялся и был неистощимым на разные выдумки, чтобы развеселить своих товарищей.
На второй или третий день войны немецкий самолет разбросал над Центральным островом кучу листовок, призывающих гарнизон сдаваться в плен. Мейер с несколькими своими друзьями‑комсомольцами, ползая в развалинах, собрал целую пачку этих бумажек. На каждой из них Мейер нарисовал свиную морду и внизу по‑немецки написал крупными буквами: «Не бывать фашистской свинье в нашем советском огороде».
Потом они попросили разрешения у Фомина сходить за «языком». Комиссар отпустил их, и через два часа комсомольцы вернулись, ведя с собой связанного и испуганно озирающегося немецкого ефрейтора.
Его допросили, а затем под хохот собравшихся вокруг бойцов Мейер с помощью клея, добытого в штабной канцелярии, принялся оклеивать фашиста с ног до головы листовками со свиным рылом. В таком виде, похожий на густо заклеенную афишную тумбу, гитлеровец с поднятыми руками был отправлен назад, к своим. Крепость провожала его громким хохотом, а он уходил, недоуменно и опасливо озираясь, явно не понимая, почему его оставили в живых, и еще не веря своему счастью. Потом он скрылся за валом в расположении противника, и спустя несколько минут оттуда беспорядочно застрочили по нашей обороне пулеметы и немецкие мины стали рваться в развалинах казарм. Было ясно, что послание Вячеслава Мейера дошло по адресу и гитлеровцы «обиделись».
Он погиб, этот веселый старшина, в самом конце июня, когда группа Фомина доживала свои последние дни. И погиб он славной, благородной смертью, без колебаний отдав свою жизнь во имя спасения товарищей.
Третий день не удавалось достать воды. Совсем рядом, за окнами казарм, в пяти‑шести метрах, блестел Мухавец. Но на том берегу немецкие пулеметчики настороженно следили за нашей обороной. Стоило только кому‑нибудь на мгновение выглянуть в амбразуру – сразу несколько пулеметов начинали, захлебываясь, бить по этому месту. Ночью на валах за рекой загорались прожекторы, наведенные на казармы, и каждые три‑четыре минуты в воздух взлетала осветительная ракета – было светло как днем.
Уже десятка полтора смельчаков заплатили жизнью за попытку спуститься по крутому травянистому откосу к Мухавцу и набрать воды. Даже их тела не удавалось втащить назад под этим огнем.
Жажда становилась невыносимой. Но если те, кто оставался в строю, еще кое‑как терпели, то раненые испытывали страшные мучения. Непередаваемо тяжко было слушать их хриплые стоны, их умоляющие голоса: «Братцы, воды! Водички! Хоть капельку…».
Вячеслав Мейер был терпеливым человеком и стойко сносил все лишения, выпавшие на долю защитников крепости. Но спокойно видеть страдания раненых, умирающих друзей он не мог. Человек с добрым, отзывчивым сердцем, он был готов на все, чтобы хоть немного облегчить их муки.
Это произошло среди бела дня, в минуты непродолжительного затишья. Мейер с товарищами отдыхал после очередного боя, сидя на полу у стены в одном из помещений в первом этаже казарм. Здесь был открытый люк в подвал, где на соломе лежали раненые. Сейчас, когда стало тихо, их стоны ясно доносились оттуда. Раненый лейтенант из 84‑го полка метался, кричал в полубреду и поминутно просил пить. И Мейер, слыша его стоны, не выдержал.
Схватив котелок, валявшийся на полу, он бросился к окну. Прежде чем его успели остановить, старшина выпрыгнул наружу, стремглав сбежал по откосу к воде, зачерпнул котелком и, бережно неся его в обеих руках, уже медленнее, чтобы не расплескать драгоценную воду, взобрался снова наверх.
Видимо, немецкие пулеметчики на этот раз зазевались или их ошеломила дерзость внезапной вылазки, но Мейер успел добежать до окна и пр