— Кушай! Попробуй только у меня отказаться!
В простеньком, белом с розовыми цветочками платье, так шедшем к ее смуглому продолговатому лицу и иссиня-черным вьющимся волосам, Наташа сидела на подоконнике и, болтая босыми ногами, грызла мелкие яблочки.
— Ты не обращай внимания на дядю… — заговорила она, видя, что Саша по-прежнему чувствует себя неловко в ее комнате. — Он не вредный. Он всегда такой. Это еще ничего. А когда он под хмельком, то прямо спасу нет. Хоть из дому убегай: прицепится, как крючок, и начнет пилить. И знаешь?.. — Наташа сделала большие глаза и удивленно покачала головой. — Говорит, я за справедливость борюсь… Уму-разуму учу. Вот и поговори с ним. Но он не злой.
«Ладно, — думал Саша. — Раз ты оправдываешь его, как-нибудь потерплю, не стану обижаться».
Они помолчали. Не сразу Саша начал свой разговор.
— Это что же — предлагают мне эвакуироваться? — обиженно спросила она Сашу, когда он рассказал, что был в райкоме комсомола. Еще больше она рассердилась, когда узнала, что Саша сам назвал ее фамилию Чернецовой.
— Эх, Шурик, Шурик! — с горечью покачала она головой. — Удружил же ты мне!
Саша вдруг рассердился:
— Вот что: давай прекратим этот разговор. Пошлет тебя райком комсомола — и поедешь. Меня пошлет — и я поеду. Какие теперь могут быть разговоры? Слышала сегодня сводку? Ожесточенное сражение по всему фронту, от берегов Ледовитого океана до Черного моря.
— Слышала… — грустно сказала она. — Все слышала… — И, вскинув на Сашу свои еще более потемневшие глаза, с явной надеждой спросила: — Шурик! Если фашисты до нас дойдут?.. Что мне тогда делать?.. Ты скажи, посоветуй…
Раньше Саша не видел Наташу такой растерянной, присмиревшей. С волнением она ожидала его ответа.
|
|
— Не могут они до нас дойти… — решительно заявил он, стараясь успокоить девушку. — Вот увидишь… Скоро все по-другому повернется… По-моему, только панику создают с этой эвакуацией. Ну детишек, ясное дело, подальше надо увезти. Боятся они самолетов.
— Думаешь, до нас фронт не дойдет? — с явной надеждой спросила она. — Уж очень быстро фашисты наступают…
Долго еще сидели они рядом и разговаривали о том, что волновало в эти дни всех советских людей.
— Ложусь спать с одной думкой, — говорила Наташа. — Проснусь, а радио вдруг заговорит: «Началось наше генеральное наступление по всему фронту…»
— Я тоже жду… — говорил Саша, удивляясь, что такие же мысли были и у него самого.
Пора уже было уходить. Саша нерешительно стоял у порога.
— Домой? — спросила она.
— Пойду к Володе Малышеву… — сообщил он. — Будет он мне, так же как и ты, голову мылить… Чернецова тоже требует его к себе.
Быстро протянув Наташе руку, он стиснул ее похолодевшие пальцы и глазами сказал то, что хотелось бы сказать словами: «Ты не бойся… Надейся на меня. Ты мой самый задушевный друг. Я своих друзей всегда уважаю и… люблю». Быстро, твердыми шагами он прошел через большую комнату, словно стараясь убежать от Наташи.
На улице стало еще жарче. Воздух был сухой, накаленный, и Саше захотелось махнуть на реку. Купаться он любил, особенно саженками отмеривать расстояние от берега до берега.
Сунув руки в карманы, Саша медленно шел, поглядывая по сторонам и жалея, что ни о чем не договорился с Наташей. Можно было бы пойти на реку, а вечером в кино.
|
|
«Который уже раз так…» — думал он про себя, удивляясь своей нерешительности.
Навстречу, по Коммунистической улице, подпрыгивая на ухабах, стремительно промчался райкомовский «газик», подняв густое серое облако пыли. На заборе сидели босоногие, загорелые, в одних трусах ребятишки и оглушительно стреляли из палок в небо, воображая, что летят неприятельские самолеты. Всюду: на стенах домов, на заборах, на телеграфных столбах — белели плакаты, листовки, объявления горсовета, извещавшие население, как вести себя в случае воздушной тревоги; как бороться с зажигательными бомбами; как соблюдать светомаскировку… Внимание Саши привлекли два плаката. На одном среди темных развалин выделялось человеческое ухо, а надпись крупно гласила: «Болтун — находка для врага!» На другом была нарисована виселица со свастикой и рядом стоял вооруженный немецкий солдат. Внизу чернела надпись: «Вот что готовят тебе, советский гражданин, фашистские захватчики!»
«Посмотрим… что еще мы фашистам приготовим…» — подумал Саша, рассматривая плакаты.
По противоположной стороне бодрой рысцой бежал пожилой одноглазый почтальон Михеич. Саша знал, что Михеич потерял свой глаз на фронте, во время прошлой войны с немцами, обороняя полковое знамя. За свой подвиг Михеич имел солдатский георгиевский крест, которым очень гордился.
И теперь, нацепив на свой серый китель «Георгия», Михеич не шел, а бежал пригибаясь от тяжести объемистой брезентовой сумки. За ним ожидающе и тревожно из окон домов следили десятки глаз.
— Получай, Марьюшка, от сына! — весело кричал Михеич, размахивая письмом. — А тебе, Пелагеюшка, нет ничего. Завтра ожидай…
|
|
Саша стоял и смотрел на Михеича, удивляясь его — неистощимой говорливости, как и все мальчишки, завидуя георгиевскому кресту.
«Герой… — думал Саша. — Раньше тоже за подвиг награждали».
— Чего загляделся?.. — услышал Саша позади знакомый грубоватый голос и почувствовал, как кто-то весьма невежлива толкнул его в бок.
— Это ты, Митяй… — обрадовался Саша. Перед ним стоял Митя Клевцов, франтовато одетый — в новой рубашке, в сером пиджаке, с различными значками, до которых он был большой охотник.
— Сегодня не едем. Можно отдыхать, — тихо сообщил он, крепко пожав Саше руку.
— В кино не пойдешь? — осведомился Саша. — Новый киносборник.
— Может быть, — неопределенно отозвался Митя, и его широкое, с толстыми губами и коротким носом лицо приняло задумчивое выражение.
Митя любил говорить про себя во множественном числе. И теперь он снова повторил:
— Может быть, и сходим…
Саша так и не понял: согласен Митя пойти в кино или у него свой план на свободный вечер. Митя был старше Саши почти на два года.
Он уже до войны работал на шахте и считал себя опытным, бывалым человеком. Дружба между ребятами возникла недавно — в истребительном батальоне. До этого они мало знали друг друга.
Саша молчал.
— Зайдем ко мне? — предложил Митя и пообещал: — У меня патроны есть лишние. Сходим в лес, постреляем…
Он знал, что Саша любит стрелять. Саша замялся. В последнее время Саша иногда заходил к Мите, был знаком с его матерью — Варварой Христофоровной, приветливой, разговорчивой женщиной. Знал его младшего брата и старшую сестру, работавшую в школе учительницей.
— Некогда, Митяй! Честное слово, некогда… — признался Саша. — Бегу к Володьке Малышеву. Вызывают его в райком комсомола.
Володя Малышев был дома. Он сидел у себя в маленькой комнатке на втором этаже. У него болели зубы. Который уже день решал Володя один и тот же важный вопрос и никак не мог его решить: какова будет его дальнейшая жизнь? Его так же, как и Васю Гвоздева и Егора Астахова, в истребительный батальон не взяли (Саше Чекалину помогло его умение ездить верхом). Нужно было как можно быстрее определить себя. То он склонялся к мысли поступить в военный госпиталь (теперь все госпитали были военные) санитаром. То им вдруг овладевало страстное желание уехать куда-нибудь поближе к фронтовой зоне и там влиться добровольцем в какую-нибудь воинскую часть.
— Академик! Ты дома? — крикнул за дверью знакомый голос, и в комнату, стремительно рванув дверь, вошел Саша, как всегда деловитый, озабоченный. Последний год Володя носил очки в роговой оправе и поэтому получил в школе от своих друзей почетное прозвище — Академик.
— Все мечтаешь?.. — осведомился Саша, наливая из графина стакан воды. Он залпом выпил и тяжело рухнул на диван.
— Сижу, как мышь в норе… — пожаловался Володя, поглаживая рукой распухшую щеку. — Второй день мучаюсь.
Жесткие, коротко остриженные темные волосы у него на голове стояли дыбом, как у ежа.
Он спокойно выслушал Сашу, узнав, что ему нужно зайти в райком комсомола.
— Понятно, — сказал он. — Куда-нибудь хотят направить…
На столе у Володи лежали военные книги, инструкции: как стрелять из пулемета, из винтовки. Отец у него с первых дней войны находился в Красной Армии, мать на лето уехала к родным работать в колхоз.
— Только вот как я пойду с такой щекой в райком? — усомнился он. — Придется отложить до завтра.
— Полоскать шалфеем хорошо, — посоветовал Саша. — Ну ладно, Володя, поправляйся.
От Малышева Саша вышел с приятным сознанием человека, удачно выполнившего все поручения.
В сквере, огороженном низкой железной изгородью, Сашу догнал подвижной, худощавый Вася Гвоздев. Он мчался домой из продмага с пакетом соли в руках.
— Был у Володи, — сообщил Саша, — страдает, бедняга, зубами, но готовится. Всё книги по военному делу штудирует.
Вася неопределенно тряхнул кудлатой головой. Он тоже был бы не прочь пойти в военную школу.
— В этом году набора не будет, — авторитетно сообщил он, перекладывая с руки на руку пакет с солью. — Если, подаваться в армию, то надо добровольцами.
— Заходи, — сказал Саша, не зная, о чем еще говорить.
— Зайду, — пообещал Вася и заторопился домой. Саша тоже направился к себе, но в это время издали показался Витюшка. Завидев брата, он что есть духу примчался к нему и торопливо, задыхаясь, сообщил:
— Шурик!.. Тебя к командиру батальона, срочно… Заходили на дом. Наверно, ехать на операцию… — Глаза у Витюшки блестели. Как он завидовал своему брату!
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Заседание бюро райкома партии, на котором обсуждался вопрос о подготовке к подпольной работе на случай эвакуации района, закончилось поздно ночью.
Командир истребительного батальона Дмитрий Павлович Тимофеев вернулся домой очень усталый.
В полутемной комнате пахло лекарством. Прикрытая зеленым абажуром лампа бросала неровные блики на письменный стол, на стены, слабо освещала кровать. У постели больной жены Тимофеева сидела ее мать, Марфа Андреевна, любившая зятя как сына. Она сразу засуетилась, засновала по комнате.
— А мы заждались… — заговорила она, гремя кастрюльками.
— Мама тебе ужин подогреет, — заботливо сказала жена. Голос у нее звучал тихо, среди белевших подушек она казалась маленькой, беспомощной.
Сердце у Дмитрия Павловича тоскливо сжалось. Поцеловав жену в пышущий жаром лоб, он отказался от ужина и сел рядом на стул, стараясь казаться бодрым, спокойным, непринужденно разговаривая о пустяках.
Так прошла половина ночи. Только к утру заснула жена. Немного вздремнул и он. А ровно в девять часов, минута в минуту, Тимофеев уже был у себя в кабинете на службе. Сработала привычка быть точным как часы. Держался он, как обычно, спокойно, уверенно. Только голос, звучавший глухо, и глубокие тени под сухими, воспаленными глазами показывали, что он провел бессонную ночь. Так определил и оперуполномоченный Кореньков, когда принес к нему в кабинет почту.
— Отдохнуть бы вам не мешало… — посоветовал он и тут же сообщил, что секретарь райкома партии Калашников уже звонил.
«Торопится… — подумал Тимофеев. — Значит, положение на фронте ухудшается».
Разбирая полученную почту, Тимофеев остановился на присланной из области шифрованной телеграмме. В ней сообщалось, что имеются сведения о попытке врага через своих агентов использовать для диверсионной работы выпускаемых в прифронтовой зоне из тюрем уголовников. В другой шифрованной телеграмме приводился список лиц, которые могли появиться в Лихвине. Указывалось на необходимость предварительно выяснить, кто из местных жителей пытается завести дружбу с этими лицами.
Вызвав к себе Коренькова, Тимофеев показал ему шифровку. Они перебросились несколькими фразами, с полуслова понимая друг друга.
— Разрешите действовать? — почти весело спросил Кореньков.
— Только без спешки, — предупредил Тимофеев. — Установи наблюдение. Понимаешь?..
Кореньков хотел выйти, но Тимофеев снова остановил его.
— Как ведет себя сапожник Ковалев? — спросил он.
— Теперь не пьет, — сообщил Кореньков. — Должен доложить вам… — Кореньков улыбнулся, — зловредный мужик стал. Обязательно при встрече чем-нибудь подковырнет. Настоящий контрик…
— Вот как… — спокойно заметил Тимофеев.
— Неприятное впечатление у меня и от работника местного радиовещания Григория Штыкова. Ведет себя не как комсомолец… Ходит и панику разводит, что фашистов может только зима остановить. Мол, наша техника слаба перед техникой врага.
— Вот как! — снова спокойно повторил Тимофеев, крепко потирая руки.
Проводив Коренькова до двери, Тимофеев, озабоченно хмуря брови, остановился у сейфа, достал особо секретный документ.
Это был список лиц, намеченных для подпольной работы в городе и в районе на случай прихода врага.
Были в этом списке и коммунисты и беспартийные, на первый взгляд люди ничем не примечательные, незаметные. С некоторыми из них он уже раньше разговаривал, и они уже знали о своей предстоящей работе. Теперь Тимофеев снова отчетливо видел этих людей, снова, но уже мысленно разговаривал с ними. Спрашивал сам себя: справятся ли? Одно дело — остаться в городе, занятом врагом. Но другое дело — работать в этом городе. Работать так, чтобы не только окружающие, соседи, но даже и самые близкие родственники не знали, не догадывались об этом. Теперь появились в списке еще две фамилии людей, о которых только что шел разговор с Кореньковым.
Днем неоднократно звонил секретарь райкома партии Калашников.
— Будет выполнено… Готовлю… Все в порядке… — кратко отвечал Тимофеев. Кончив разговаривать, он снова подходил к карте района, висевшей на стене сбоку от письменного стола, внимательно вглядывался в знакомые названия населенных пунктов. Вставали перед глазами широкие просторы колхозных полей, извилистые линии проселочных дорог, прямые шоссейные магистрали. А выше, налево, на карте зеленели огромные лесные массивы, смыкавшиеся дальше со знаменитыми Брянскими лесами.
Невольно мелькала мысль: леса могли служить защитой для своих, но они могли служить и врагу. Долго сидел над картой Тимофеев. Кореньков несколько раз заходил в кабинет, кратко докладывал о текущих делах.
— Вижу, вы, Дмитрий Павлович, всё карту изучаете, — заметил он. — Лесные наши места. Такого раздолья, скажу вам, в области нигде нет.
— Кого советуешь взять с собой? — обратился к нему Тимофеев, медленно прохаживаясь по кабинету.
— Лесника Березкина… — уверенно предложил Корепьков. — И на всякий случай возьмите с собой кого-нибудь из ребят истребительного. Хотя бы Чекалина… Он тоже хорошо знает окрестные леса. Охотился я однажды с его отцом и с ним… Первоклассные, могу вам сказать, охотники…
— Чекалина? — задумчиво переспросил Тимофеев, перебирая в памяти всех бойцов истребительного батальона. О Саше Чекалине у него уже сложилось хорошее мнение как о смелом, находчивом бойце батальона. Знал он и мать Саши, Надежду Самойловну, встречаясь с ней в райкоме партии. Немного знал и отца Саши, колхозного пасечника в Песковатском.
Поговорив еще с Кореньковым и потом по телефону с Калашниковым, Тимофеев попросил вызвать Сашу.
После ухода Коренькова Тимофеев, немного подумав, снова позвонил по телефону, но теперь уже в военкомат. Разговор шел об отце Саши Павле Николаевиче.
— Подожди пока. Оставь до особого распоряжения… — предложил по телефону Тимофеев. — Он мне тоже будет нужен. Хорошо все окрестные леса знает… охотник.
В списке у Тимофеева появилась новая фамилия. Но с этим человеком надо было еще поговорить.
Открыв дверь, Саша нерешительно шагнул в кабинет Тимофеева.
Тимофеев кивнул ему головой, продолжая разговаривать по телефону.
Саша присел на краешек стула у двери, посматривая по сторонам. Полтора месяца назад он вместе с Васей Гвоздевым и Егором Астаховым вот так же, волнуясь, пришел в этот кабинет к Тимофееву записываться в истребительный батальон. Тогда Тимофеев, как и теперь, одетый в военную форму с двумя кубиками на малиновых петлицах гимнастерки, внимательно выслушал ребят, а потом категорически отказал им. Но Саша все-таки добился, чтобы его зачислили в конный взвод. В первом же деле, когда отряд выехал прочесывать лесную полосу вдоль железнодорожного полотна, Саша отличился, напав на следы сброшенных с самолета вражеских парашютистов-диверсантов. Потом крупная операция совместно с другими истребительными батальонами по разгрому вражеского десантного отряда в соседнем районе.
— Как здоровье Елизаветы Дмитриевны, спрашиваешь? — кричал в трубку Тимофеев. — Неважно. Лежит дома. Не-ет… Врачи сейчас не могут помочь… Самое главное, говорят, теперь покой… Лежит в постели… Ничего не поделаешь. Конечно, туго приходится. Дочку отправил к тетке… Да…
Саша догадался, что речь идет про жену Тимофеева.
Кончив разговаривать по телефону, Тимофеев повесил трубку, с полминуты помедлил, очевидно собираясь с мыслями, потом спросил Сашу, в упор поглядев на него:
— На охоту любишь ходить?
— Люблю… — удивленно ответил Саша, встал перед Тимофеевым и по-военному вытянул руки по швам. Ко всем бойцам истребительного батальона Тимофеев обращался на «вы». И только в минуту особого расположения к человеку он разговаривал запросто, на «ты».
Тимофеев едва заметно улыбнулся, а Саша покраснел, польщенный, что широкоплечий, кряжистый командир, разглядывая карту района, продолжает запросто разговаривать с ним, расспрашивая про окрестные леса.
Саша тоже подошел к карте, пальцем показывая знакомые места.
— Леса у нас отменные. Даже медведи есть. Хотя вы сами все знаете.
— Медведи… — задумчиво повторил Тимофеев, поглаживая рукой зачесанные назад густые русые волосы. — А ты видел медведя?
Саша, считавший себя заправским охотником, даже усмехнулся:
— Мы с батей видели. Правда, небольшой медведь, медвежонок наверно, увидел нас и убежал. А стрелять мы не стали — пожалели… И знаете где? Вот тут… — Саша указал на карте. — Здесь даже лесовик заблудится — чаща, бурелом, от дороги далеко. Глушь непомерная. Птиц и то не слышно. Зато зверья… Вот где охота!
Тимофеев не перебивал. Незаметно для себя Саша увлекся:
— Мы с отцом все собирались построить шалаш в лесу, в самой глуши, и там с неделю пожить. Вы знаете, как интересно! Ночью все тихо-тихо, особенно перед рассветом. Деревья не шелохнутся, словно спят. А чуть только начнет светать — словно ветерок пробежит… Зашуршат листья, сперва робко, словно спросонья, а потом все слышнее, громче. Зачирикают птицы, сперва тоже робко, а потом смелее. Выскочит белка, цокнет раз-другой, взбираясь по стволу. А ежики… Вы только посмотрели бы, что утром, на рассвете, ежи разделывают…
Тимофеев внимательно слушал. Ему все больше нравился этот живой, разговорчивый юноша, с таким увлечением рассказывавший о своих лесных наблюдениях.
Они стояли у большой карты европейской части Советского Союза, висевшей на стене за письменным столом. Саша поинтересовался, где проходит сейчас линия фронта.
Тимофеев карандашом показал, где теперь идут ожесточенные бои с противником. Саша нахмурился, видя, как уже далеко в глубь страны зашли фашистские полчища. Сердце у него заныло, стало как-то не по себе.
Словно отвечая на невысказанный Сашин вопрос, Тимофеев твердо произнес:
— Остановят. — Широкоскулое, загорелое лицо его потемнело, крепко сжались губы. — Остановят, — повторил он.
Взглянув на часы, Тимофеев неожиданно для Саши распорядился:
— Завтра поедешь со мной… На охоту. Винтовку не бери. Охотничье ружье есть?.. Вот и хорошо, возьмешь с собой.
— Ваше распоряжение будет выполнено! — четко, по-военному вытянувшись, ответил Саша.
Только что начало светать, как Сашу разбудил затрещавший будильник.
Разметавшись на постели, сладко похрапывал Витюшка. На спинке кровати краснел пионерский галстук. В раскрытую форточку тянуло свежей ночной прохладой.
Саша прикрыл брата одеялом, оделся и вышел в большую комнату. Наскоро выпил кружку молока, взял дробовик, охотничью сумку. Пальма, бодро помахивая хвостом, побежала было за ним, но Саша вернул ее обратно. Из слухового окна амбара высунулась стриженая голова Славки, вслед за ним заспанная физиономия Кости. Увидев, что это свой, тимуровцы успокоились. Саша приветливо махнул им рукой, удивляясь настойчивости ребят, которые теперь усердствовали, стараясь искупить свою оплошность.
На улице было пустынно, тихо. Только на перекрестках у ворот домов сидели и прохаживались сонные дежурные. Они пытливо глядели на Сашу, проходившего с ружьем за плечами посредине улицы. Тимофеев встретил его на крыльце. Он был в сером плаще и старой, защитного цвета фуражке.
— Ну как, погодка за нас? День обещает быть хорошим! — оживленно сказал он, поглядывая на чистое, безоблачное небо.
Дмитрий Павлович почему-то медлил, пытливо поглядывая на дорогу.
— Ну вот… Все в сборе, — сказал он, когда к крыльцу на своем «газике» подъехал секретарь райкома партии Калашников.
Саша недоумевающе посмотрел на Тимофеева. Он не знал, что вместе с ними на охоту поедет секретарь райкома.
Калашников тоже был одет по-походному: в сапогах, с полевой сумкой, на голове серая фуражка со звездочкой. Он улыбнулся Саше, протянув ему руку. Суровое, неподвижное лицо Калашникова удивительно менялось во время улыбки: как-то светлело, становилось добродушным.
«Газик» быстро рванулся вперед, подпрыгивая на неровной булыжной мостовой. Сердце у Саши взволнованно билось. Эх, если бы ребята в городе могли увидеть, как он вместе с Тимофеевым и Калашниковым мчится на машине! Но улицы в городе по-прежнему были пустынны. Прохожие встречались редко.
Машина выехала за город. Кругом расстилались уже начавшие желтеть поля, покрытые легким седоватым туманом, быстро таявшим под первыми лучами солнца. Сжатая рожь стояла в бабках, усеявших светло-желтое поле, словно солдатские палатки. Тучный овес отливал на пригорках серебром, по нему волнами пробегал ветер.
— Ну и урожай нынче! — заметил Калашников и пожаловался: — Рабочих рук не хватает — пора уже косить.
— У нас в Песковатском овес уже косят, — отозвался Саша.
— Передовой колхоз, — ответил Калашников, — он всегда и раньше первым начинал.
Тимофеев дремал, откинувшись на спинку сиденья. Быстро проехали вытянувшиеся вдоль дороги посады Песковатского. Саша высунулся из машины, стараясь увидеть кого-нибудь из знакомых. Поднявшись в гору, машина свернула с большака на пыльную проселочную дорогу. По сторонам пестрели родные песковатские поля. Пышные темно-зеленые гряды картофеля сменились густыми светло-коричневыми коврами цветущего клевера. За ними все еще нежно зеленел кудрявый лен-долгунец. Машина быстро мчалась, подпрыгивая на ухабах. Поля теперь чаще стали сменяться светлыми березовыми перелесками и кустарниками. Дорога то взбиралась наверх, то снова круто спускалась вниз, пересекая бревенчатыми мостами широкие овраги. И тогда машина шла медленно, осторожно, слышно было, как под колесами прогибался и потрескивал накатник.
Солнце уже поднялось над лесом. На опушке черневшего елового массива, рядом с крутым оврагом, заросшим черемухой и ольшаником, густо перевитым желтоватым хмелем, машина остановилась.
— Приехали, — сказал Тимофеев, оборачиваясь к своим спутникам. — Дальше уже проезжего пути нет.
Он первым вылез из машины, разминая затекшие ноги. За ним вышли остальные.
Машина, как показалось Саше, недовольно урча и громко чихая, развернулась на узкой лужайке и умчалась обратно. А Тимофеев с Калашниковым и Сашей пошли по заросшей травой дороге к домику лесника.
Небольшая бревенчатая избушка стояла на лесной лужайке, неподалеку от ручья. На кольях изгороди висели кринки. Возле дома, похрюкивая, бродил черный как цыган поросенок. Рядом паслась стреноженная лошадь. За изгородью виднелись два больших стога сена.
— Хозяйство у тебя ладное, — похвалил лесника Тимофеев.
Но тот ничего не ответил.
Высокий, обросший густой бородой лесник Березкин казался нелюдимым, замкнутым, но Саша знал, что душа у него открытая, добрая. Мужики в Песковатском его уважали за неподкупную честность. Лесник вынес на крыльцо кринку с парным молоком, но пить никто не стал. Тимофеев торопил, озабоченно поглядывая на часы. Березкин оделся, взял охотничье ружье.
Едва заметная тропка вела в чащобу леса. Впереди всех грузно шагал лесник. За ним бежал черный лохматый Каштан. За лесником шагал Саша, слегка посвистывая и поеживаясь, когда холодная роса с кустов осыпала его лицо, шею. Поодаль шли Тимофеев и Калашников, все время тихо между собою разговаривая.
Тот и другой внимательно вглядывались в местность, стараясь запомнить встречавшиеся овраги, тропинки, часто сверялись с картой, делая на ней пометки.
— Тут и заблудиться легко, — озабоченно говорил Тимофеев.
Саше было понятно, что не с охотничьими целями они пришли в лес. Они искали. Но что? Сейчас не хотелось думать об этом. Так чудесно было здесь в это раннее солнечное утро.
Могучие, в несколько обхватов, дубы широко раскинули свои пышные кроны. Вперемежку с елями белели огромные березы, подрагивал чуть розоватой листвой осинник. На полусгнивших пнях золотились россыпями опята. Отовсюду тянуло приятным грибным душком.
По пути Каштан вспугнул серого взлохмаченного филина. Тяжело махая крыльями, он метнулся в чащу. И сразу же сверху, с елок, с треском посыпались коричневые шишки, и среди сучьев мелькнули рыжеватый хвост и черные любопытные глаза маленькой белки.
Легко перепрыгивая через валежник и суковатый бурелом, сшибая на ходу крупные красноголовые мухоморы, Саша вместе с Каштаном забегал вперед, спускаясь в темные сырые провалы оврагов, изрытых желтыми барсучьими норами, и быстро взбираясь обратно по крутому склону.
Догоняя Березкина, Саша жаловался:
— Зверье эвакуировалось, что ли? Хотя бы зайчишка встретился!
Лесник добродушно усмехнулся. Он-то видел и замечал больше, чем этот шустрый паренек. Порой, останавливая Сашу, он показывал ему едва приметный отпечаток на земле.
— Видишь?.. Чей это след?
Саша знал много лесных тайн. Но далеко ему было до лесника в совершенстве владевшего лесной наукой.
— А это что за трава?
Саша ответил правильно. И тут же лесник показал ему, как по тени определить время и без компаса узнать, где север.
— Знаю… — отвечал Саша. — Это я все знаю.
— Что это вы нашли? — спросил Тимофеев и Калашников, видя, что лесник и Саша остановились и внимательно обследуют огромную дуплистую липу, вокруг которой, сердито жужжа, кружились осы.
Березкин молча показал на едва заметные следы когтей.
— Медведь, — прошептал Саша, не спуская глаз с отпечатков широкой медвежьей лапы на суглинке.
Каштан метался вокруг и тихо взвизгивал. Черная шерсть у него дыбилась, глаза горели…
«Вот если бы на след диверсанта какого или парашютиста напали, тогда бы другое дело…» — подумал Саша.
Весь день они провели в лесу, порой заходя в такую чащу, какой Саша никогда не видел, хотя и считал себя неплохим знатоком окрестных лесов.
Когда Саша с лесником оставались вдвоем, а Тимофеев с Калашниковым уходили в сторону, обследуя местность, Березкин вынимал черный кожаный кисет. Присев на кочку, он тщательно собирал на широкой заскорузлой ладони серые табачные крошки, не спеша вздувал огонек и, глубоко затягиваясь крепким пахучим самосадом, задумчиво посматривал кругом.
— Садись, Санька, отдохни! — приглашал он. Саша устраивался на мягком, словно перина, мшистом стволе дерева и задумчиво следил, как в голубых просветах неба проплывают рваные клочки дымчатых облаков, как торопливо скользят по кустам орешника яркие солнечные лучи.
«Тук… Тук… Тук…» — доносился из еловой чащи дробный звук. Где-то неподалеку усердно трудился дятел. Саша знал, что если постучать по сухому дереву, то дятел немедленно заинтересуется, переберется сюда, недовольный, что в его владениях незаконно поселился новый жилец. Но вставать не хотелось.
Потом, собравшись вместе, они снова шли дальше. Лесник неутомимо вел их одному ему приметными тропами, по-прежнему зорко поглядывая по сторонам. К вечеру повернули назад.
Красноватое солнце уже склонялось к горизонту, сильнее пахло сыростью и гнилью. Длинные синеватые тени ложились на лесные прогалины.
— Неутомимый вы человек, — удивленно сказал Калашников, видя, как по-прежнему легко и бодро шагает лесник.
— Я привык, — откликнулся Березкин, улыбнувшись. Тимофеев шел молча. Поглядывая на Калашникова, он думал о том, как этот человек умеет скрывать свои личные переживания, всегда оставаясь бодрым, спокойным, уравновешенным. Вот он уверенно шагает за лесником с картой-трехверсткой в руках, и кажется, ничто не интересует, не волнует его, кроме того дела, за которым они пришли сюда, в непролазную лесную чащу. А ведь только на прошлой неделе Калашников получил извещение о гибели на фронте своего единственного сына.
Проводив своих спутников до линии железной дороги, Березкин с Каштаном отправились домой, а Тимофеев, Калашников и Саша пошли на ближайший полустанок, чтобы вызвать из города машину. Саша шел позади всех, размышляя, зачем же все-таки они ходили в лес.
«Ходили, ходили, а толк-то какой? — разочарованно думал он. — Ну, побывали в самых глухих местах. И почему все это секретно?»
И только одна фраза о войне 1812 года, которая как-то случайно вырвалась у Тимофеева, натолкнула Сашу на мысль, что ходили они и искали подходящие места для партизанских баз. Он даже остановился, пораженный своей догадкой.