Люди гибнут за металл...
От потоков предшествующих, от потоков последующих этот отличается тем, что хоть не у половины, но у части этого потока своя судьба трепыхается в собственных руках. Если у тебя на самом деле золота нет - твое положение безвыходно, тебя будут бить, жечь, пытать и выпаривать до смерти или пока уж действительно не поверят. Но если у тебя золото есть, то ты сам определяешь меру пытки, меру выдержки и свою будущую судьбу. Психологически это, впрочем, не легче, это тяжелей, потому что ошибешься и навсегда будешь виноват перед собой. Конечно, тот, кто уже усвоил нравы сего учреждения, уступит и отдаст, это легче. Но и слишком легко отдавать нельзя: не поверят, что отдал сполна, будут еще держать. Но и слишком поздно отдать нельзя: душеньку выпустишь или со зла влепят срок. Один из тех татар-извозчиков выдержал все пытки: золота нет! Посадили и дочь - не выдержал татарин, сдал сто тысяч рублей. Тогда семью выпустили, а ему врезали срок. - Самые аляповатые детективы и оперы о разбойниках серьезно осуществились в объеме великого государства. Введение паспортной системы на пороге 30-х годов тоже дало изрядное пополнение лагерям. Как Петр I упрощал строение народа, прометая все желобки и пазы между сословиями, так действовала и наша социалистическая паспортная система: она выметала именно промежуточных насекомых, она настигала хитрую, бездомную и ни к чему не приставленную часть населения. Да поперву и ошибались люди много с теми паспортами, - и непрописанные, и не выписанные подгребались на Архипелаг, хоть на годок. Так пузырились и хлестали потоки - но черезо всех перекатился и хлынул в 1929 - 30 годах многомиллионный поток раскулаченных. Он был непомерно велик, и не вместила б его даже развитая сеть следственных тюрем (к тому ж забитая "золотым" потоком), но он миновал ее, он сразу ушел на пересылки, в этапы, в страну ГУЛаг. Своей единовременной набухлостью этот поток (этот океан!) выпирал за пределы всего, что может позволить себе тюремно-судебная система даже огромного государства. Он не имел ничего сравнимого с собой во всей истории России. Это было народное переселение, этническая катастрофа. Но как умно были разработаны каналы ГПУ-ГУЛага, что города ничего б и не заметили! - если б не потрясший их трехлетний странный голод - голод без засухи и без войны. Поток этот отличался от всех предыдущих еще и тем, что здесь не цацкались брать сперва главу семьи, а там посмотреть, как быть с остальной семьей. Напротив, здесь сразу выжигали только гнездами, брали только семьями и даже ревниво следили, чтобы никто из детей 14, 10 или 6 лет не отбился бы в сторону: все наподскреб должны были идти в одно место, на одно общее уничтожение. (Это был ПЕРВЫЙ такой опыт, во всяком случае в Новой истории. Его потом повторит Гитлер с евреями и опять же Сталин с неверными или подозреваемыми нациями.) Поток этот ничтожно мало содержал в себе тех кулаков, по которым назван был для отвода глаз. Кулаком называется по-русски прижимистый бесчестный сельский переторговщик, который богатеет не своим трудом, а чужим, через ростовщичество и посредничество в торговле. Таких в каждой местности и до революции-то были единицы, а революция вовсе лишила их почвы для деятельности. - Затем, уже после 17-го года, по переносу значения кулаками стали называть (в официальной агитационной литературе, отсюда вошло в устный обиход) тех, кто вообще использует труд наемных рабочих, хотя бы по временным недостаткам своей семьи. Но не упустим из виду, что после революции за всякий такой труд невозможно было не уплатить справедливо - на страже батраков стояли комбед и сельсовет, попробовал бы кто-нибудь обидеть батрака! Справедливый же наем труда допускается в нашей стране и сейч ас. Но раздувание хлесткого термина кулак шло неудержимо, и к 1930-му году так звали уже ВООБЩЕ ВСЕХ КРЕПКИХ КРЕСТЬЯН - крепких в хозяйстве, крепких в труде и даже просто в своих убеждениях. Кличку кулак использовали для того, чтобы размозжить в крестьянстве КРЕПОСТЬ. Вспомним, очнемся: лишь 12 лет прошло с великого Декрета о Земле - того самого, без которого крестьянство не пошло бы за большевиками, и Октябрьская революция бы не победила. Земля была роздана по срокам, РАВНО. Всего лишь 10 лет, как мужиики вернулись из Красной армии и накинулись на свою завоеванную землю. И вдруг - кулаки, бедняки. Откуда это? Иногда - от счастливого или не счастливого состава семьи. Но не больше ли всего от трудолюбия и упорства? И вот теперь-то этих мужиков, чей хлеб Россия и ела в 1928 году, бросились искоренять свои местные неудачники и приезжие городские люди. Как озверев, потеряв всякое представление о "человечестве", потеряв людские понятия, набранные за тысячелетия, - лучших хлеборобов стали схватывать вместе с семьями и безо всякого имущества, голыми, выбрасывать в северное безлюдье, в тундру и в тайгу. Такое массовое движение не могло не осложниться. Надо было освободить деревню также и от тех крестьян, кто просто проявлял неохоту идти в колхоз, несклонность к коллективной жизни, которой они не видели в глаза и о которой подозревали (мы теперь знаем, как основательно), что это будет руководство бездельников, принудиловка и голодаловка. Нужно было освободиться и от тех крестьян (иногда совсем небогатых), кто за свою удаль, физическую силу, решимость, звонкость на сходках, любовь к справедливости были любимы односельчанами, а по своей независимости опасны для колхозного руководства. Этот крестьянский тип и судьба его бессмертно представлены Степаном Чаусовым в повести С.Залыгина.
|
|
|
|
|
|
И еще в каждой деревне были такие, кто ЛИЧНО стал поперек дороги здешним активистам. По ревности, по зависти, по обиде был теперь самый удобный случай с ними рассчитаться. Для всех этих жертв требовалось новое слово - и оно родилось. В нем уже не было ничего "социального", экономического, но оно звучало великолепно: подкулачник. То есть, я считаю, что ты - пособник врага. И хватит того! Самого оборванного батрака вполне можно зачислить в подкулачники! Хорошо помню, что в юности нам это слово казалось вполне логичным, ничего неясного.
Так охвачены были двумя словами все те, кто составлял суть деревни, ее энергию, ее смекалку и трудолюбие, ее сопротивление и совесть. Их вывезли и коллективизация была проведена. Но и из деревни коллективизированной полились новые потоки: - поток вредителей сельского хозяйства. Повсюду стали раскрываться агрономы-вредители, до этого года всю жизнь работавшие честно, а теперь умышленно засоряющие русские поля сорняками (разумеется по указаниям московского института, полностью теперь разоблаченного. Да это же и есть те самые непосаженные двестии тысяч членов ТКП!) Одни агрономы не выполняют глубокоумных директив Лысенко (в таком потоке в 1931 году отправлен в Казахстан "король" картофеля Лорх). Другие выполняют их слишком точно и тем обнажают их глупость (в 1934 году псковские агрономы посеяли лен по снегу точно, как велел Лысенко. Семена набухли, заплесневели и погибли. Обширные поля пропустовали год. Лысенко не мог сказать, что снег - кулак, или что сам дурак. Он обвинил, что агрономы - кулаки и извратили его технологию. И потянулись агрономы в Сибирь). А еще почти во всех МТС обнаружено вредительство в ремонте тракторов (вот чем объяснялись неудачи первых колхозных лет!) - поток "за потери урожая" (а "потери" сравнительно с произвольной цифрой, выставленной весною "комиссией по определению урожая") - "за невыполнение государственных обязательств по хлебосдаче" (райком обязался, а колхоз не выполнил - садись!) - поток стригущих колоски. Ночная ручная стрижка колосков в поле!совершенно новый вид сельского занятия и новый вид уборки урожая! Это был немалый поток, это были многие десятки тысяч крестьян, часто даже не взрослые мужики и бабы, а парни и девки, мальчишки и девчонки, которых старшие посылали ночами стричь, потому что не надеялись получить из колхоза за свою дневную работу. За это горькое и малоприбыльное занятие (в крепостное время крестьяне не доходили до такой нужды!) суды отвешивали сполна: десять лет за опаснейшее хищение социалистической собственности по знаменитому закону от 7 августа 1932 года (в арестантском просторечии закон семь восьмых). Этот закон от "седьмого-восьмого" дал еще отдельный большой поток со строек первой и второй пятилетки, с транспорта, из торговли, с заводов. Крупными хищениями велено было заниматься НКВД. Этот поток следует иметь в виду дальше как постоянно текущий, особенно обильный в военные годы - и так пятнадцать лет (до 1947-го, когда он будет расширен и осуровлен). Но наконец-то мы можем и передохнуть! Наконец-то сейчас и прекратятся все массовые потоки! - товарищ Молотов сказал 17 мая 1933 года:"мы видим нашу задачу не в массовых репрессиях". Фу-у-ф, да и пора бы. Прочь ночные страхи! Но что за лай собак? Ату! Ату! Во-ка! Это начался Кировский поток из Ленинграда, где напряженность признана настолько великой, что штабы НКВД созданы при каждом райисполкоме города, а судопроизводство введено "ускоренное" (оно и раньше не поражало медлительностью) и без права обжалования (оно и раньше не обжаловалось). Считается, что четверть Ленинграда была расчищена в 1934-35-м. Эту оценку пусть опровергнет тот, кто владеет точной цифрой и даст ее. (Впрочем поток этот был не только ленинградский, он достаточно отозвался по всей стране в форме привычной, хотя и бессвязной: в увольнении из аппарата все еще застрявших где-то там детей священников, бывших дворянок, да имеющих родственников за границей.)
В таких захлестывающих потоках всегда терялись скромные неизменные ручейки, которые не заявляли о себе громко, но лились и лились: - то шуцбундовцы, проигравшие классовые бои в Вене и приехавшие спасаться в отечество мирового пролетариата; - то эсперантисты (эту вредную публику Сталин выжигал в те же годы, что и Гитлер); - то - недобитые осколки Вольного Филосовского Общества, нелегальные философские кружки; - то - учителя, несогласные с передовым бригадно-лабораторным методом обучения (в 1933 году Наталья Ивановна Бугаенко посажена в ростовское ГПУ, но на третьем месяце следствия узналось из постановления, что тот метод порочен. И ее освободили.); - то - сотрудники Политического Красного Креста, который стараниями Екатерины Пешковой все еще отстаивал свое существование; - то - горцы Северного Кавказа за восстание (1935 год); национальности текут и текут. (На Волгоканале национальные газеты выходят на четырех языках - татарском, тюркском, узбекском и казахском. Так есть кому их читать!); - и опять - верующие, теперь не желающие идти на работу по воскресеньям (вводили пятидневку, шестидневку); колхозники, саботирующие в церковные праздники, как привыкли в индивидуальную эру; - и всегда - отказавшиеся стать осведомителями НКВД. (Тут попадали и священники, хранившие тайну исповеди - ОРГАНЫбыстро сообразили, как им полезно знать содержание исповеди, единственная польза от религии.); - а сектантов берут все шире; - а Большой Пасьянс социалистов все перекладывается. И наконец, еще ни разу не названый, но все время текущий поток Десятого Пункта, он же КРА (Контр-Революционная Агитация), он же АСА (АнтиСоветская Агитация). Поток Десятого Пункта - пожалуй, самый устойчивый из всех - не пресекался вообще никогда, а во времена других великих потоков, как 37-го, 45-го или 49-го годов, набухал особенно полноводно. Уж этот-то безотказный поток подхватывал кого угодно и в любую назначенную минуту. Но для видных интеллигентов в 30-е годы иногда считали более изящным подстряпать какую-нибудь постыдную статейку (вроде мужеложества; или будто бы проф. Плетнев, оставаясь с пациенткой наедине, кусал ей грудь. Пишет центральная газета - пойди опровергни!)
* * *
Парадоксально: всей многолетней деятельности всепроникающих и вечно бодрствующих Органов дала силу всего навсего ОДНА статья из 148 статей не-общего раздела Уголовного Кодекса 1926 года. Но в похвалу этой статье можно найти еще больше эпитетов, чем когда-то Тургенев подобрал для русского языка или Некрасов для Матушки-Руси: великая, могучая, обильная, разветвленная, разнообразная, всеподметающая Пятьдесят Восьмая, исчерпывающая мир не так даже в формулировках своих пунктов, сколько в их диалектическом и широчайшем истолковании. Кто из нас не изведал на себе ее всеохватывающих объятий? Воистину, нет такого проступка, помысла, действия или бездействия под небесами, которые не могли бы быть покараны дланью Пятьдесят Восьмой статьи. Сформулировать ее так широко было невозможно, но оказалось возможно так широко ее истолковать. 58-я статья не составила в кодексе главы о политических преступлениях, и нигде не написано, что она "политическая". Нет, вместе с преступлениями против порядка управления и бандитизмом она сведена в главу "преступлений государственных". Так Уголовный Кодекс открывается с того, что отказывается признать кого-либо на своей территории преступником политическим - а только уголовным. 58-я статья состояла из 14 пунктов. Из первого пункта мы узнаем, что контр-революционным признается всякое действие (по ст.6-й УК - и бездействия), направленное... на ослабление власти... В истолковании оказалось: отказ в лагере пойти на работу, когда ты голоден и изнеможен - есть ослабление власти. И влечет за собой - расстрел. (Расстрелы отказчиков во время войны.)
С 1934 года, когда нам возвращен был термин Родина, были и сюда вставлены подпункты измены Родине - 1-а, 1-б, 1-в, 1-г. По этим пунктам действия, совершенные в ущерб военной мощи СССР, караются расстрелом (1-б) и лишь в смягчающих обстоятельствах и только для гражданских лиц (1-а) - дясятью годами. Широко читая: когда нашим солдатам за сдачу в плен (ущерб военной мощи!) давалось всего лишь 10 лет, это было гуманно до противоза конности. Согласно сталинскому кодексу они по мере возврата на Родину должны были быть все расстреливаемы. (Или вот еще образец широкого чтения. Хорошо помню одну встречу в Бутырках летом 1946 года. Некий поляк родился в Лемберге, когда тот был в составе Австро-Венгерской империи. До второй мировой войны жил в своем родном городе в Польше, потом переехал в Австрию, там служил, там в 1945 году и арестован нашими. Он получил десятку по статье 54-1-а украинского кодекса, т.е. за измену своей родине Украине! - так как ведь город Лемберг стал к тому времени украинским Львовом! И бедняга не мог доказать на следствии, что уехал в Вену не с целью изменить Украине! Так он иссобачился стать предателем). Еще важным расширением пункта об измене было применение его "через статью 19-ю УК" - "через намерения". То есть, никакой измены не было, но следователь усматривал намерения изменить - и этого было достаточно, чтобы дать полный срок, как и за фактическую измену. Правда, статья 19-я предлагает карать не за намерение, а за подготовку, но при диалектическом чтении можно и намерение понять как подготовку. А "приготовление наказуемо так же (т.е. равным наказанием), как и само преступление" (УК). В общем мы не отличаем намерения от самого преступления и в этом превосходство советского законодательства перед буржуазным! "От тюрем к воспитательным учреждениям" - Сборник Института Уголовной Политики. - под ред. Вышинского, из-во "Советское законодательство", М., 1934, стр.36.
Пункт второй говорит о вооруженном восстании, захвате власти в центре и на местах и в частности для того, чтобы насильственно отторгнуть какую-либо часть Союза республик. За это - вплоть до расстрела (как и в КАЖДОМ следующем пункте).
Расширительно (как нельзя было бы написать в статье, но как подсказывает революционное правосознание): сюда относится всякая попытка осуществить право любой республики на выход из Союза. Ведь "насильственно" - не сказано, по отношению к кому. Даже если все население республики захотело бы отделиться, а в Москве этого бы не хотели, отделение уже будет насильственное. Итак, все эстонские, латышские, литовские, украинские и туркестанские национальности легко получали по этому пункту свои десять и двадцать пять.
Третий пункт - "способствование каким бы то ни было способом иностранному государству, находящемуся с СССР в состоянии войны".
Этот пункт давал возможность осудить ЛЮБОГО гражданина, бывшего под оккупацией, прибил ли он каблук немецкому военнослужащему, продал ли пучок редиски, или гражданку, повысившую боевой дух оккупанта тем, что танцевала с ним и провела ночь. Не всякий БЫЛ осужден по этому пункту (из-за обилия оккупированных), но МОГ быть осужден всякий.
Четвертый пункт говорил о (фантастической) помощи, оказываемой международной буржуазии.
Казалось бы: кто может сюда относиться? Но, широко читая с помощью революционной совести, легко нашли разряд: все эмигранты, покинувшие страну до 1920-го года, то есть за несколько лет до написания самого этого кодекса, и настигнутые нашими войсками в Европе через четверть столетия (1944-45 гг), получали 58-4: 10 лет или расстрел. Ибо что ж делали они за границей, как не способствовали мировой буржуазии? (На примере музыкального общества мы уже видели, что способствовать можно было и изнутри СССР.) Ей же способствовали все эсеры, все меньшевики (для них и статья задумана), а потом инженеры Госплана и ВСНХ.
Пятый пункт: склонение иностранного госудаства к объявлению войны СССР.
Упущенный случай: распространить этот пункт на Сталина и его дипломатическое и военное окружение в 1940-41 годах. Их слепота и безумие к тому и вели. Кто ж, как не они, ввергли Россию в позорные невиданные поражения, несравненные с поражениями царской России в 1904 или 1915 году? поражения, каких Россия не знала с 18 века?
Шестой пункт - шпионаж, был прочтен настолько широко, что если бы подсчитать всех осужденных по нему, то можно было бы заключить, что ни земледелием, ни промышленностью, ничем-либо другим не поддерживал жизнь наш народ в сталинское время, а только иностранным шпионажем и жил на деньги разведок. Шпионаж - это было нечто очень удобное по своей простоте, понятное и не развитому преступнику и ученому юристу и газетчику, и общественному мнению. Пожалуй, шпиономания не была только узколобым пристрастием Сталина. Она сразу пришлась удобной всем, вступающим в привилегии. Она стала естественным оправданием уже назревшей всеобщей секретности, запрета информации, закрытых дверей, системы пропусков, огороженных дач и тайных распределителей. Через броневую защиту шпиономании народ не мог проникнуть и посмотреть, как бюрократия сговаривается, бездельничает, ошибается, как она ест и как развлекается.
Широта прочтения еще была здесь в том, что осуждали не прямо за шпионаж, а за ПШ - подозрение в шпионаже (или - НШ - недоказанный шпионаж, и за него всю катушку!) и даже за СВПШ - связи, ведущие (!) к подозрению в шпионаже. То есть, например, знакомая знакомой вашей жены шила платье у той же портнихи (конечно, сотрудницы НКВД), что и жена иностранного дипломата.
И эти 58-6, ПШ и СВПШ были прилипчивые пункты, они требовали строгого содержания, неусыпного наблюдения (ведь разведка может протянуть щупальцы к своему любимцу и в лагерь) и запрещали расконвоирование. Вообще всякие литерные статьи, то есть не статьи вовсе, а вот эти пугающие сочетания больших букв (мы в этой главе еще встретим другие), постоянно носили на себе налет загадочности, всегда было непонятно, отростки ли они 58-й статьи или что-то самостоятельное и очень опасное. Заключенные с литерными статьями во многих лагерях были притеснены даже по сравнению с 58-й.
Седьмой пункт: подрыв промышленности, транспорта, торговли, денежного обращения и кооперации.
В 30-е годы этот пункт сильно пошел в ход и захватил массы под упрощенной и всем понятной кличкой вредительство. Действительно, все перечисленное в пункте Седьмом с каждым днем наглядно и явно подрывалось - и должны же были быть тому виновники?.. Столетиями народ строил, создавал и всегда честно, даже на бар. Ни о каком вредительстве не слыхано было от самых Рюриков. А вот когда впервые достояние стало народным, - сотни тысяч лучших сынов народа необъяснимо кинулись вредить. (Вредительство пунктом не предусматривалось, но так как без него нельзя было разумно объяснить, почему поля зарастают сорняками, урожаи падают, машины ломаются, то диалектическое чутье ввело и его.) Восьмой пункт - террор (не тот террор, который "обосновать и узаконить" должен был советский уголовный кодекс Ленин, 5 изд. т. 45, стр. 190., а террор снизу).
Террор понимался очень и очень расширительно: не то считалось террором, чтобы подкладывать бомбы под кареты губернаторов, но например набить морду своему личному врагу, если он был партийным, комсомольским или милицейским активистом, уже значило террор. Тем более убийство активиста никогда не приравнивалось к убийству рядового человека, (как это было, впрочем, еще в кодексе Хаммурапи в 18 столетии до н.э.). Если муж убил любовника жены, и тот оказался беспартийным - это было счастьем мужа, он получал 136-ю статью, был бытовик, социально-близкий и мог быть бесконвойным. Если же любовник оказывался партийным - муж становился врагом народа с 58-8. Еще более важное расширение понятия достигалось применением восьмого пункта через ту же статью 19-ю, то есть через подготовку в смысле намерения. Не только прямая угроза около пивной "ну, погоди!", обращенная к активисту, но и замечание запальчивой базарной бабы "ах, чтоб ему повылазило!" квалифицировалось как ТН - террористические намерения, и давало основания на применение всей строгости статьи. Это звучит перебором, фарсом - но не мы сочиняли этот фарс, мы с этими людьми - сидели.
Девятый пункт - разрушение или повреждение... взрывом или поджогом (и непременно с контр-революционной целью), сокращенно именуемое как диверсия.
Расширение было в том, что контр-революционная цель приписывалась (следователь лучше знал, что делалось в сознании преступника!), а всякая человеческая оплошность, ошибка, неудача в работе, в производстве - не п рощались, рассматривались как диверсия.
Но никакой пункт 58-й статьи не толковался так расширительно и с таким горением революционной совести, как Десятый. Звучание его было: "Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти... а равно и распространение или изготовление или хранение литературы того же содержания". И оговаривал этот пункт в МИРНОЕ время только нижний предел наказания (не ниже! не слишком мягко!), верхний же НЕ ОГРАНИЧИВАЛСЯ! Таково было бесстрашие великой Державы перед СЛОВОМ подданного.
Знаменитые расширения этого знаменитого пункта были: - под "агитацией, содержащей призыв", могла пониматься дружеская (или даже супружеская) беседа с глазу на глаз, или частное письмо; а призывом мог быть личный совет. (Мы заключаем "могла, мог быть" из того, что ТАК ОНО И БЫВАЛО.) - "подрывом и ослаблением" власти была всякая мысль, не совпадающая или не поднимающаяся по накалу до мыслей сегодняшней газеты. Ведь ослабляет все то, что не усиляет! Ведь подрывает все то, что полностью не совпадает!
"И тот, кто сегодня поет не с нами,
Тот
против
нас!"
(Маяковский)
- под "изготовлением литературы" понималось всякое написание в единственном экземпляре письма, записи, интимного дневника. Расширенный так счастливо - какую МЫСЛЬ, задуманную, произнесенную или записанную, не охватывал Десятый Пункт?
Пункт одиннадцатый был особого рода: он не имеет самостоятельного содержания, а был отягощающим довеском к любому из предыдущих, если деяние готовилось организационно или преступники вступали в организацию.
На самом деле пункт расширялся так, что никакой организации не требовалось. Это изящное применение пункта я испытал на себе. Нас было двое, тайно обменивавшихся мыслями - то есть зачатки организации, то есть организация! Пункт двенадцатый наиболее касался совести граждан: это был пункт о недонесении в любом из перечисленных деяний. И за тяжкий грех недонесения НАКАЗАНИЕ НЕ ИМЕЛО ВЕРХНЕЙ ГРАНИЦЫ!!
Этот пункт уже был столь неохватным расширением, что дальнейшего расширения не требовал. ЗНАЛ и НЕ СКАЗАЛ - все равно, что сделал сам!
Пункт тринадцатый, по видимости давно исчерпанный, был: служба в царской охранке. Есть психологические основания подозревать и Сталина в подсудности так же и по этому пункту 58-й статьи. Далеко не все документы относительно этого рода службы пережили февраль 1917 года и стали широко известны. Умиравший на Колыме В.Ф.Джунковский, бывший директор Департамента полиции, уверял, что поспешный поджог полицейских архивов в первые дни Февральской революции был дружным порывом некоторых заинтересованных революционеров. (Аналогичная более поздняя служба, напротив, считалась патриотической доблестью.)
Пункт четырнадцатый карал "сознательное неисполнение определенных обязанностей или умышленно небрежное их исполнение" - карал, разумеется, вплоть до расстрела. Кратко это называлось "саботаж" или "экономическая контр-революция".
А отделить умышленное от неумышленного мог только следователь, опираясь на свое революционное правосознание. Этот пункт применялся к крестьянам, не сдающим поставок. Этот пункт применялся к колхозникам, не набравшим нужного числа трудодней. К лагерникам, не вырабатывающим норму. И рикошетом стали после войны давать этот пункт блатарям за побег из лагеря, то есть расширительно усматривая в побеге блатного не порыв к сладкой воле, а подрыв системы лагерей.
Такова была последняя из костяшек веера 58-й статьи - веера, покрывшего собой все человеческое существование. Сделав этот обзор великой СТАТЬИ, мы дальше уже будем меньше удивляться. Где закон - там и преступление.
* * *
Булатная сталь 58-й статьи, опробованная в 1927 году, сразу после отковки, омоченная во всех потоках следующего десятилетия, - с полным свистом и размахом была применена в атаке Закона на Народ в 1937-38 годах. Надо сказать, что операция 1937 года не была стихийной, а планировалась, что в первой половине этого года во многих тюрьмах Союза произошло переоборудование - из камер выносились койки, строились сплошные нары, одноэтажные, двухэтажные. Как не случайно и Большой Дом в Ленинграде был закончен в 1934 году, как раз к убийству Кирова.
Вспоминают старые арестанты, что будто бы и первый удар был массированным, чуть ли не в какую-то августовскую ночь по всей стране (но зная нашу неповоротливость, я не очень этому верю). А осенью, когда к 20-летию Октября ожидалась с верою всеобщая великая амнистия, шутник Сталин добавил в уголовный кодекс невиданные новые сроки - 15 и 20 лет. 25-летний же срок появился к 30-летию Октября - в 1947 году.
Нет нужды повторять здесь о 37-м годе то, что уже широко написано и еще будет многократно повторено: что был нанесен крушаший удар по верхам партии, советского управления, военного командования и верхам самого ГПУ-НКВД. Теперь, видя китайскую культурную революцию (тоже на 17-м году после окончательной победы), мы можем с большой вероятностью заподозрить тут иисторическую закономерность. И даже сам Сталин начинает казаться лишь слепой и поверхностной исполнительной силой. Вряд ли в какой области сохранился первый секретарь обкома или председатель облисполкома - Сталин подбирал себе более удобных. Ольга Чавчавадзе рассказывает, как было в Тбилиси: в 38 году арестовали председателя горисполкома, его заместителя, всех (11) начальников отделов, их помощников, всех главных бухгалтеров, всех главных экономистов. Назначили новых. Прошло два месяца. И вот опять сажают: председателя, заместителя, всех (11) начальников отделов, всех главных бухгалтеров, всех главных экономистов. На свободе остались: рядовые бухгалтеры, машинистки, уборщицы, курьеры... В посадке же рядовых членов партии был видимо секретный, нигде прямо в протоколах и приговорах не названный мотив: преимущественно арестовывать членов партии со стажем д о 1924 года. Это особенно решительно проводилось в Ленинграде, потому что именно все те подписывали "платформу" Новой оппозиции. (А как бы они могли не подписывать? как могли "не доверять" своему ленинградскому губкому?) И вот как бывало, картинка тех лет. Идет (в Московской области) районная партийная конференция. Ее ведет новый секретарь райкома вместо недавно посаженного. В конце конференции принимается обращение преданности товарищу Сталину. Разумеется, все встают (как и по ходу конференции все вскакивали при каждом упоминании его имени). В маленьком зале хлещут "бурные аплодисменты, переходящие в овацию". Три минуты, четыре минуты, пять минут они все еще бурные и все еще переходящие в овацию. Но уже болят ладони. Но уже затекли поднятые руки. Но уже задыхаются пожилые люди. Но уже это становится нестерпимо глупо даже для тех, кто искренно обожает Сталина. Однако: кто же первый осмелится прекратить? Это мог бы сделать секретарь райкома, стоящий на трибуне и только что зачитавший это самое обращение. Но он - недавний, он - вместо посаженного, он сам боится! Ведь здесь, в зале, стоят и аплодируют энкаведисты, они-то следят, кто покинет первый!.. И аплодисменты в безвестном маленьком зале, безвестно для вождя продолжаются шесть минут! семь минут! восемь минут!.. Они погибли! Они пропали! Они уже не могут остановиться, пока не падут с разорвавшимся сердцем! Еще в глуби зала, в тесноте, можно хоть чуть сжульничать, бить реже, не так сильно, не так яростно, - но в президиуме, на виду?! Директор местной бумажной фабрики, независимый сильный человек, стоит в президиуме и понимая всю ложность, всю безвыходность положения, аплодирует! - девятую минуту! десятую! Он смотрит с тоской на секретаря райкома, но тот не смеет бросить. Безумие! Повальное! Озираясь друг на друга со слабой надежной, но изображая на лицах восторг, руководители района будут аплодировать, пока не упадут, пока их не станут выносить на носилках! И даже тогда оставшиеся не дрогнут!.. И директор бумажной фабрики на одиннадцатой минуте принимает деловой вид и опускается на свое место в президиуме. И - о, чудо! - куда делся всеобщие несдержанный неописуемый энтузиазм? Все разом на том же хлопке прекращают и тоже садятся. Они спасены! Белка догадалась выскoчить из колеса!.. Однако, вот так-то и узнают независимых людей. Вот так-то их и изымают. В ту же ночь директор фабрики арестован. Ему легко мотают совсем по другому поводу 10 лет. Но после подписания 206-й (заключительного следственного протокола) следователь напоминает ему: - И никогда не бросайте аплодировать первый! (А как же быть? А как же нам остановиться?..) Рассказано Н.Г - ко.