– Ерунда, – вынес окончательный приговор Вестон. – Как ты делаешь, конечно, быстрее получается, но не так весело. И ведь никто не следит, как быстро мы управимся. И Бетти была солидарна с Вестоном:
– Чего тут веселого? Сначала собирай желтые кусочки, потом голубые кусочки, потом красные кусочки и знай клади их в разные места! Джои не удалось найти достойных аргументов в защиту своего метода, но Иш прекрасно понимал внутренние мотивы его действий. Разумеется, никто не подгонял детей, никто не заставлял как можно быстрее собрать законченную картинку, и смысла в подобной быстроте, конечно, не было, но получать качественные результаты с минимальной затратой времени и сил являлось естественным для Джои – зачем ползать, если ты умеешь ходить? Кроме того, в нем жил присущий Америке и американцам дух первенства – мощный побудительный стимул, сделавший страну великой. Лишенный от природы дара пространственного воображения, как, впрочем, и хорошо развитых бицепсов, мальчик сумел найти способ, как с помощью интеллекта стать первым. «Он умеет работать головой», – кажется, так когда‑то они все любили говорить. Что касается самого открытия, то оно принадлежало десятилетнему существу. Только за одно это его можно было отнести к разряду выдающихся, но оно доставляло Ишу невыразимое наслаждение еще и потому, что в нем зримо присутствовал элемент, без которого не мыслилось прогрессивное развитие человечества, – классификация, главный инструмент в познании всего нового. Логика – вот что выросло из разделения на подобное, и, безусловно, язык – с его бесчисленным количеством глаголов, существительных и прочих частей речи, нашедших свое законное место только благодаря классификации. Открыв законы распределения по признакам, человек смог придать хотя бы относительный порядок на первый взгляд хаотичному и беспорядочному окружающему его миру. Что касается языка, то и здесь видел Иш открытия беспокойного разума Джои. Для мальчика способности вслух произносить слова не являлась, как для многих слепым инструментом выражения собственных ощущений и потребностей. Речь для него стала еще и восхитительной игрой. В отличие от остальных детей у него наблюдался интерес к рифмованному слогу, к каламбурам. Он любил загадки. Однажды Иш слышал, как он загадывал одну.
– Я сам придумал, – гордо объявил он. – Почему человек, рыба и змея похожи? Слушатели не увидели в вопросе ничего заслуживающего интереса.
– Потому что все чего‑то едят, – после некоторого молчания последовало вялое предположение Бетти.
– Это очень просто, – сказал Джои. – Все чего‑нибудь едят. Даже птицы и то едят. Прозвучали еще одно‑два предположения, после чего кто‑то резонно отметил, что пора бежать и заниматься более серьезным делом. Джои понял – ему грозит неминуемая опасность лишиться аудитории и, пока еще не угасли последние остатки интереса, быстро выпалил свой собственный ответ:
– Они все одинаковые, потому что не летают! В первый момент Иш тоже не нашел ничего выдающегося в предложенной отгадке и не сразу понял, что только в действительно изощренном мозгу десятилетнего могла возникнуть такая блестящая мысль: сравнение от противного. И тогда в памяти Иша неожиданно всплыло старое определение. «Гениальность – есть способность видеть невидимое». Конечно, от этого, как и от любого другого определения гениальности можно было камня на камне не оставить, ибо определения эти не только к гению можно было отнести, но с равным правом и к лишенному разума сумасшедшему. Но все же в определении этом чувствовалось нечто рациональное, ведь считаться великим мыслителем мог лишь тот, кто чувствовал, чего нет, и искал это невидимое, и открывал его. Но чтобы найти – если, конечно, находка не была обязана удаче слепого случая, – нужно сначала понять, что это невидимое существует, что оно просто временно отсутствует в многообразной картине бытия. Это лето стало для Джои временем открытий и экспериментов. Как‑то раз он заявился домой, странно покачиваясь и с сильным запахом вина. Как выяснилось, втроем, вместе с Уолтом и Вестоном, дети посетили ближайший винный магазин. Еще одна проблема, над которой часто задумывался Иш. Однажды он додумался до того, что, зайдя в винную лавку, открывал бутылки и методично выливал их содержимое на землю. Правда, через час усердного труда понял, что не может похвастаться количественными результатами и уничтоженное есть капля в море неисчерпаемых запасов спиртного. Трезво размышляя, он пришел к выводу, что сложившаяся ситуация мало отличается от тех возможностей, которые в мальчишеском возрасте были открыты и ему самому. В те давние годы на полках буфета всегда стояла принадлежавшая отцу пара‑другая бутылок виски, шерри или бренди. И ничего не могло воспрепятствовать маленькому Ишу, если бы ему захотелось провести тайный эксперимент. Он не захотел, и, как показывал опыт, никто из его детей и внуков не испытывал серьезного влечения к этим несметным и доступным богатствам. Да и случаев пьянства в общине за все эти годы никогда не отмечалось. Возможно, потому, что спокойная жизнь не требовала каких‑то дополнительных стимуляторов, или потому, что алкоголь был доступен, как доступен был воздух, и, потеряв сладость запретного плода, растерял некогда окружавший его ореол значительности. Что касается Джои, то Иш был рад, что у маленького пьянчужки хватило ума выпить совсем немного, то есть то количество, которое не привело ни к отравлению, ни к полной потере сознания. Возможно, и тут ему удалось произвести впечатление на своих собутыльников постарше и снова доказать свое превосходство, ибо Уолт и Вестон заявились домой в гораздо худшем состоянии. Но как бы то ни было, мальчик оказался явно подвыпившим и не сильно возражал, когда его немедленно уложили в постель. В соответствии с моментом Иш счел возможным расположиться на краю кровати Джои и прочесть маленькую лекцию об опасности бездумных экспериментов и глупом безрассудстве подобным образом доказывать свое превосходство над другими. Он говорил и не отрываясь смотрел в маленькое, с огромными глазами личико сына. В них жил разум, в этих глазах, и, несмотря на алкогольные пары, было совершенно очевидно, что Джои все понимал. И еще в этих глазах было выражение единства, так, словно они опять говорили Ишу: «Мы понимаем друг друга. Мы оба понимаем смысл этой жизни. Мы совсем не такие, как они». В приливе, затопившем его до краев, чувства любви и привязанности к младшему сыну Иш наклонился и взял маленькую ручку в свою большую ладонь. А когда увидел ответный, полный любви и преданности взгляд этих огромных глаз, понял, что за этой напускной мальчишеской самоуверенностью скрывается застенчивая и ранимая душа. Наверное, и он сам был таким. Может быть, и тошнит мальчика именно из‑за этой робости?
– Джои, мальчик, – произнес Иш, все еще во власти переживаемых чувств жалости и любви, – зачем ты так мучаешь себя? И Уолт, и Вестон – они же на целых два года старше. Успокойся, не гонись за ними. Через десять лет, через двадцать лет, что бы они ни сделали, ты будешь далеко впереди. И он увидел легкую, счастливую улыбку на губах сына. Но Иш знал, что счастьем Джои обязан переживаемому чувству единства с отцом, но никак не впечатлению от только что услышанных слов. Любой ребенок, даже такой не по возрасту развитый, как Джои, живет настоящим, и говорить с ним о том, что будет через десять лет, все равно что говорить о том, что ожидает его через век. Иш снова взглянул на маленькое личико и увидел, как под действием вина странными, сонными и отсутствующими становятся глаза Джои. Но любовь к сыну не исчезала, она росла и заполняла его, как никогда раньше. «Это он, это он, – думал Иш. – Благословенное Дитя! Он единственный продолжит!» Глаза мальчика наполнились сонной одурью, тяжелые веки закрылись, но Иш продолжал сидеть на кровати и держать в ладони руку сына. А потом, наверное потому, что сон так похож на смерть, холодные пальцы страха сжали сердце. «Заложники судьбы», – подумал он. Когда человек любит, он раскрывает сердце и душу. Ему повезло. Он испытал великое чувство любви возле Эм и теперь снова – рядом с Джои. Как же он был счастлив подле Эм и никогда, никогда не сможет представить, что Эм больше не будет. Эм сильнее любой смерти. С Джои все по‑другому. Маленькую ручку все еще сжимает его ладонь, и он чувствует, как слабо бьется под кожей тонкая жилка. Она так близка и так беззащитна, что достаточно лишь царапины… Какая судьба ждет этого хрупкого мальчика с разумом титана? Он один способен придать законченную форму будущему миру. Ему нужно совсем немного: силы духа и тела. И еще стать с годами мудрее и… постараться выжить.
Между намерением и исполнением желаемого всегда лежит преграда. Не выдержит натруженное сердце, блеснет предательски клинок, оступится лошадь под всадником, вырастет раковая опухоль – да мало ли их, наших невидимых, коварных врагов… И тогда будут сидеть они у затухающего костра при входе в каменный зев пещеры и говорить: «Горе нам! Нет его больше среди нас, и некому вести нас!» Или когда скорбью отзовутся в сердцах удары погребального колокола, соберутся они перед дворцом и скажут: «Зачем случилось такое? Кто теперь направит нас на путь истины мудрым советом?» Или встретятся на перекрестке улиц большого города и посетуют горько: «Как все таки печально, что это произошло. Ведь нет другого достойного занять это место». Катится многовековая история человечества, и во все времена слышны в ней горькие стенания: «Если бы не заболел молодой король… Если бы жил наш принц… Если бы генерал так безрассудно не бросил армию в наступление… Если бы не надорвал непосильной работой сердце свое Президент…» Между намерением и исполнением желаемого всегда помехой стоит хрупкая человеческая жизнь.
И снова поредели туманы, и пришло время первых жарких дней. «Я снова вижу это! – думал Иш. – Снова вижу великий маскарад природы! Теперь настало время засухи и смерти. Теперь на смертное ложе перенесли божество всего живого. Но придут дожди, и снова зелеными станут склоны холмов. А потом придет то утро, когда с крыльца дома своего увижу я, как на закате займет солнце самую южную точку своего пути. И тогда соберемся мы вместе, и снова выбью я число на камне. Интересно, как назовем мы этот год?» И еще пришло время ждать возвращения Дика и Боба. Бывали дни, и приходило к Ишу чувство вины, что позволил мальчикам уехать. Но постепенно он свыкся с этой мыслью, привык и уже не чувствовал той остроты внутренней боли, как бывало раньше. А когда отступило одно беспокойство, на смену ему пришло новое, и новое чувство вины мучило его. И не знал Иш, как победить его. Дети! Их суеверия и их представления о божественном! Он помнит, как говорил себе, что справится. Он помнит, как говорил себе, что справится на следующее утро. Целое лето прошло, и ничего не сделано. Или он не хочет ничего делать? А может, желает, чтобы дети действительно думали о Джои как о наследнике особенной силы? Или, боясь в этом признаться, где‑то в глубине души хочет, чтобы дети думали о нем – Ише – как о Боге? Не каждый день и даже не раз в год доводится человеку забавляться отравляющей сладким дурманом мыслью, что он может и уже сделал первый шаг к цели, за которой становится человек Богом. Ну, пускай полубогом, пускай существом, обладающим особенной, могучей силой. С той самой поры, когда бедняжка Крис, глядя на молоток, глотал слезы, – с той самой поры стал думать Иш, как относятся к нему дети. Непредсказуемым, изменчивым было это отношение. Порой, как в истории с молотком, замечал он нечто похожее на священный трепет. Видно, считали дети, что в нем, как и в Джои – но, конечно, в большей степени, – жило могущество маны. Ведь он был способен на странные, сродни великому искусству подвиги. Он знал значение приводящих в недоумение незнакомых слов. Он знал загадочную жизнь чисел. Благодаря странной силе он знал прячущийся за далеким горизонтом неведомый мир. Знал, что там, где кончается Залив и начинается океан, за маленькими горными вершинами Фараллонов, если подняться на холмы, видимыми в легкой голубой дымке прозрачного утра лежат зеленые острова. Дети его, как понемногу стал понимать Иш, были не просто детьми, а существами в высшей степени наивными, неопытными и простодушными, какими редко бывали дети в Старые Времена. Никто из них и никогда не видел вокруг ничего большего, чем жалкая горстка в несколько дюжин себе подобных. И хотя Иш верил, что жизнь их счастлива, но счастье это было от простоты жизни с ее монотонным повторением простых событий. Они не страдали от бесконечной череды перемен, что на пользу или во вред, но постоянно влияли на еще слабые детские души Старого Времени, порой ломая их или, наоборот, рождая сильных. Столь простодушные дети могут начать испытывать перед ним страх, считать, что в этом человеке заключена некая сила – непонятная, а потому страшная. Порой он чувствовал, что не ошибается, и даже видел в детских поступках подтверждение того, что не ошибается. Но с другой стороны, он был их отец, или дед, или дядя Иш – тот, кто всегда был рядом, кто, играя, ползал с ними по полу, когда были они совсем малышами. И потому, как у всякого другого ребенка, их уважение к такому взрослому ограничивалось вполне естественными рамками. И дети постарше вольно или невольно, но уже могли действием или словом показать, что старый человек – это существо порой бестолковое и способное ошибаться. Может быть, они и испытывали перед ним благоговейный трепет, но это нисколько не мешало проделывать над ним всякие детские штучки. Наверное, через неделю после происшествия с молотком он нашел на стуле кнопку – маленькую кнопку, веселую шутку всех учеников с тех пор, как появились школы, а в школах – учителя. И еще, когда они, давясь едва сдерживаемым смехом, уходили из гостиной на свободу улиц, Иш обнаружил, что кто‑то опять сыграл с ним старую шутку, приколов булавкой кусок тряпки, так что, свисая, она болталась сзади, как длинный белый хвост. Иш никогда не сердился и никогда не искал шутников‑исполнителей. В каком‑то смысле шутки даже льстили его самолюбию. Дети шутят – значит, считают одним из своих. Но порой их забавы доставляли огорчение. Ведь где‑то в глубине души он был не чужд мысли считать себя народным героем, этаким полубогом. Разве полагается полубогу подкладывать на стул кнопку или прикалывать длинный белый хвост? Разве достоин народный герой такого обращения? Но чем больше он размышлял над этими, весьма противоположными по смыслу явлениями – благоговейным трепетом и неуважительными забавами, – тем больше склонялся к мысли, что не так они и несовместимы и история уже знает подобные случаи.
Странно быть Богом! Они приносят упитанного тельца с позолоченными рогами и забивают его у подножия твоего алтаря. И ты горд и рад жертвоприношению. Но потом они берут голову, рога, хвост и шкуру и в шкуру заворачивают скользкие окровавленные внутренности. И всю эту никому не нужную гадость они сжигают перед твоим алтарем, а потом спешат полакомиться нежным мясом с жертвенных ляжек. Ты видишь обман, и обман рождает в тебе гнев – божественный гнев. Ты собираешь черные тучи и берешь в руки извивающиеся змеи молний. «Но нет, – начинаешь думать ты. – Это ведь мои люди! Сегодня у них много еды, они растолстели, горды и в гордыне своей неучтивы. Но кто захочет видеть народ свой жалким и ничтожным? А когда на будущий год обрушатся на них голод и болезни, они сожгут настоящего быка – нет, много быков!» И потому ты прощаешь их и напоминаешь о своем существовании лишь слабым раскатом одного‑единственного грома, который глохнет и вряд ли замеченным остается в шумном веселии пирующих. «Я совсем не глуп, – говоришь ты Сыну. – Но иногда наступают времена, когда глупыми должны казаться боги этим ничтожным». А потом забываешь об обманщиках и думаешь, не поделиться ли секретами божественного могущества с Сыном своим либо, наоборот, найти гору повыше, да и скинуть ему на голову, ибо слишком острые серпы стал ковать Сын в своей кузне… Даже вам, злые боги, чей лик ужасом наполнен и страшен людям, даже вам, человеческой крови жаждущим, приходится закрывать глаза на проделки человеческие. О, как восхитителен страх их! Вопли жены и стоны жертвы – как ласкают слух они. Как мелькают топоры убийц над головой в дар тебе приносимого. И вот он лежит в крови залитый, и язык его вывалился из оскаленного рта – вот она, картина святого ужаса смерти! Но, наслаждаясь вихрем танца убийц его, видишь ты, недоумевая, что воскресла жертва и пляшет со всеми неистово, и пот смывает багряную краску шелковицы с тела его. И даже самый страшный бог мудрым быть должен и помнить лишь об ужасе кажущейся смерти, хотя каждый ребенок в деревне знает, что провели его… Нет, друзья мои, не надо падать ниц и вжимать лице в грязь. Просто склоните головы, когда входите, – едва заметно.
Но пришел час, и хотя не утвердился Иш в решении своем, но не мог более противиться желанию сделать необходимое. Вполне возможно, что памятное событие с молотком не имело под собой ничего серьезного. Он не знал и потому решился. И время для этого выбирал тщательно, чтобы всего несколько минут оставалось до окончания занятий, когда распускал он их. Готовил пути к отступлению, если вдруг обстоятельства примут унижающий его достоинство оборот. Ну а роль учителя позволила без особого труда подвести общий разговор к той точке, в которой заранее приготовленный вопрос мог вполне сойти за случайный, как бы заданный невзначай.
– Как случилось, по‑вашему, как могло произойти, что все эти вещи… – Тут он взмахнул руками и широким жестом обвел комнату. – Как случилось, что этот мир, все это появилось на свет? Ответ прозвучал почти мгновенно. На этот раз Вестон выступал, но, очевидно, любого из сидящих в гостиной вопрос не поставил бы в тупик своей каверзностью.
– Чего тут думать, американцы все сделали. И тут у Иша перехватило дыхание. Идея сама катилась ему прямо в руки. Вполне естественный ответ, ибо, когда ребенок спрашивал, кто построил эти дома и улицы, кто положил еду в железные банки, взрослые обычно отвечали: «Это сделано американцами». И со вздохом облегчения Иш задал следующий вопрос:
– А американцы – кто они такие?
– О, американцы – очень Старые Люди. На этот раз быстрой реакции на детский ответ не последовало, так как в словах «Старые Люди» слышалась не временная связь, а отношение, очень напоминающее суеверия. Старые Люди – это все равно как сказочные пришельцы из иных миров. А ему не хотелось придавать этим словам подобный смысл. От него требовались какие‑то веские контрдоводы.
– Я был… – начал он просто и после совсем короткой паузы, не находя смысла в применении прошедшего времени, поправился: – Я Американец. И странно, стоило ему произнести такие простые слова, как ощутил он неизъяснимый прилив гордости, будто с последними, растаявшими звуками взметнулись вверх звездно‑полосатые стяги и грянул гром духовых оркестров. Это великое счастье – чувствовать себя американцем. Счастье быть причисленным к великой нации. И не только гордость мог испытывать человек от такой сопричастности, но и всеохватывающее чувство уверенности, безопасности, покоя и единства с миллионами таких же, как и он сам. Вот почему он больше не стал говорить в настоящем времени. Наступило молчание, и Иш увидел устремленные на него в этом молчании глаза детей. И разумом не понял еще, но почувствовал, что его объяснение не достигло желаемой цели. А он ведь хотел дать им понять, что не было ничего сверхъестественного в старых людях, называвших себя американцами. Он просто хотел сказать: «Посмотрите на меня. Я Иш – отец некоторых из вас и дед одного из вас. Я ползал с вами по полу на коленях. Вы таскали меня за волосы. Смотрите – я просто Иш. А сейчас, когда говорю: „Я Американец“, – это не значит, что в словах моих таится какой‑то сверхъестественный смысл. Американцы были такими же, как и вы, простыми людьми». Именно это должны были понять дети, а получилось все наоборот, ибо другое услышали в этих простых словах. И когда сказал Иш: «Я Американец», – они кивнули, соглашаясь, и подумали про себя: «Еще бы, конечно, ты Американец. Ведь у тебя есть столько странных, недоступных таким простым существам, как мы, знаний. Ведь это ты учишь нас писать и читать. Ты рассказываешь сказки о мире, который, оказывается, круглый. Ты говоришь о числах. Ты держишь в руках молоток. Ясно, что похожие на тебя создали этот мир, а ты просто пришел к нам из Старого Мира. Ты есть один из Старых Людей. Конечно же, ты не обманываешь нас – ты Американец». И, не веря мыслям своим, в отчаянии глядя на застывшие лица и слушая немую тишину гостиной, увидел он улыбку Джои, словно говорил сын одними губами: «Только нас двоих объединяет нечто общее. Я тоже похож на Старых Людей, пришедших в наш Новый Мир. Я умею читать, и я понимаю, как делаются эти вещи. Я могу взять в руки молоток, и ни один волос не упадет с моей головы». Иш был рад, что у него хватило мудрости задать вопрос в полдень. Теперь он уже ничего не сможет изменить – ни с вопросом, ни с ответом.
– Занятия закончены, – сказал он. – Занятия закончены!
Как‑то ближе к вечеру Иш развлекался с Джои. Да, скорее, не развлекался, а продолжал обучение, играя с ним в школу. Достал деньги и учил Джои немного из истории и экономических отношений. Джои нравились блестящие, звонкие никели с рельефом незнакомого горбатого зверя. Как бы сделал любой ребенок из Старых Времен, Джои тоже предпочитал никели малоинтересным бумажкам с бородатым человеком, похожим на дядю Джорджа. А Иш пытался найти доступный способ поставить все на место. И когда, как ему казалось, правильное решение было найдено, он услышал странный и одновременно такой знакомый по прошлому звук. Он замолчал и вслушивался, не замечая, как от напряжения ожидания приоткрылся его рот. И он дождался, потому что снова, на этот раз гораздо ближе, зазвучало знакомое: «тут – а – туут».
– Эм! Где ты, Эм? – крикнул он и сам испугался, каким, оказывается, пронзительным мог быть его голос. – Они вернулись! – И вскочил, не замечая, как, порхая, полетели на пол долларовые бумажки. И он, и Эм, и дети – все выбежали из дома, и из других домов тоже бежали, и собаки заливались лаем, и джип ехал по дороге. Грязный он был, помятый. Потрепала его, оставив следы, долгая дорога. Но все же, пройдя испытания, он вернулся домой. Иш остановился, с трудом сдерживая волнение. Вот уже выскочили из джипа мальчики, кричали что‑то громко, руками размахивали – живыми они вернулись, здоровыми. Только тогда почувствовал Иш облегчение, только тогда понял, как же он волновался за них. А мальчики стояли окруженные маленькой толпой вопящих детишек. И Иш как‑то робко подался назад, не решился подойти к ним сразу. Но смотрел на мальчиков не отрываясь и, наверное, потому не сразу заметил еще одно движение. Там кто‑то еще был в машине. Конечно, вот он зашевелился, выбирается. И сразу ощущение тревоги кольнуло сердце – тревоги и злобы к незваному, вторгнувшемуся в его мир пришельцу. Сначала, когда лишь голова появилась в дверце машины, увидел Иш венчик волос и каштановую бороду – красивой была бы борода, если бы не казалась грязной от крошек прилипшего табака и, неровно подстриженная, не торчала по краям клочьями. Видно, неумелые руки работали ножницами. Тем временем незнакомец шагнул вперед и медленно выпрямился. А Иш уже почти в панике смотрел и запоминал его, оценивая. Большой парень – высокий, широкий в кости, тяжелый! Сильный, но по тому, как распрямлялся медленно, не живой, не энергичной была та сила. Да, сильный, но что‑то внутри его было не так, и тяжелый слишком! И еще толстые складки щек глаза подпирали, узкими их делая. «Поросячьи глазки!» – думал Иш, и не отступало, не покидало его чувство физического отвращения. А дети продолжали в беспорядочном хороводе вертеться вокруг машины, и незнакомец, лишь один шаг вперед сделав, застыл на месте и от машины больше не отходил. Он поднял голову, огляделся, увидел Иша, и тогда в первый раз взгляды их встретились. Маленькие, заплывшие жиром глазки человека ярко‑голубыми оказались. Он улыбался Ишу. Иш тоже улыбнулся, но против воли поползли углы губ вверх – не по желанию, по привычке старой. «А ведь я первым улыбнуться должен, – думал Иш напряженно. – Он словно покровительствует мне, расслабиться предлагает. Это я должен был с ним такое сделать. Он сильный парень, хотя жирный и вид у него нездоровый». И тогда Иш нашел в себе силы сломить только ему и этому незнакомцу понятное замешательство, шагнул вперед и сжал в ладонях своих ладонь Боба. Но, даже сына обнимая, все равно о госте думал. «Одного со мной возраста», – думал Иш. А Боб уже спешил познакомить их.
– Это наш друг Чарли, просто сказал он и хлопнул Чарли по спине.
– Рад видеть тебя, – с трудом выдавил Иш, но даже столь простые слова ненатурально прозвучали. Но он заставил себя прямо взглянуть в узкие щелки глаз гостя, и, наверное, в напряжении взгляда его сознательный вызов и пренебрежение прочесть можно было. Нет, сейчас бы уже не сказал Иш, что поросячьи глазки на него смотрят. Это матерого хряка глаза! Сила и ярость за детской голубизной прятались. А когда пожали они друг другу руки, рука гостя сильнее оказалась. Если бы захотел гость, то мог бы без труда поломать Иша, сильно поломать. А Боб уже потащил Чарли с другими знакомить. И злоба у Иша не затихала, а, наоборот, росла, готовая выплеснуться. «Осторожно!» – приказал он себе. Совсем иначе представлял он в мечтах возвращение мальчиков. Думал: станут мальчики крепкой нитью, с другими, такими же чистыми и неиспорченными связывающей. И вот он – Чарли! Красивый, кто спорит, – но на любителя такая красота. Хороший товарищ – видно, мальчикам нравится! Но… конечно же, Чарли – он же грязный. И мысль эта поставила все на свои места, будто дала объяснение беспричинной, с первого взгляда родившейся неприязни. Чарли был грязный, и, подчиняясь внутреннему чувству, Иш был готов думать, что не только снаружи грязен Чарли, но и внутри – глубоко внутри грязен. Грязь – всегда существующая грязь земли – самое последнее, что Иша, да и всех других в нынешние времена беспокоило. Но впечатление от грязи, какую он на Чарли заметил, совсем другое было. «Может быть, – быстро перебирал он в уме, – это впечатление от одежды?» На Чарли был деловой костюм – такие в последние годы никто не носил. Редкость! К тому же еще и с жилеткой. Но жилетке объяснение можно найти – вечер выдался холодный и сильный ветер гнал по небу низкие рваные облака. Но засаленным был костюм, и если не знать, что давно уже никто ни куриц, ни яиц не видел, можно подумать – в пятнах засохшего яичного желтка был костюм. А все вдруг к дому заторопились, и Иш пошел с ними, но не как хозяин шел, не вел он, а сзади плелся. В гостиной яблоку негде было упасть. Мальчики и Чарли в центре. Дети с обожанием на них смотрели. А как по‑другому могли смотреть дети на исследователей, из далекой и опасной экспедиции с честью возвратившихся. А еще больше Чарли глазами поедали, – видно, странно им было и непривычно видеть незнакомца. Даже в самых смелых мечтах не ожидали люди, что столько радости принесет им возвращение мальчиков. А Иш думал, что если бы имелся под рукой лед, то самое время откупорить бутылки с шампанским. А потом подумал, почему такой горько‑ироничной кажется ему эта мысль?
– Что удалось вам? – кричали все разом. – Как далеко заехали? Что делается в этом большом городе – как же его имя? Но, даже захваченный водоворотом всеобщего возбуждения, Иш ловил себя на том, что все время косится на Чарли. Смотрит на его сальную бороду, жилетку в пятнах и от этого еще сильнее чувствует отвращение к чужаку. «Следи за собой, – уговаривал себя Иш. – Не будь деревенщиной, ненавидящим любого чужака с мыслями и манерами, отличными от твоих собственных. Ты всегда говорил, что община нуждается в новых идеях и новых людях, а стоило кому‑то появиться, ты начинаешь ненавидеть его и оправдываешь свою ненависть глупыми выводами: „Если он грязен снаружи, значит, что‑то обязательно грязное у него внутри“. Расслабься – разве не понимаешь, какой сегодня великий день!» Но сколько ни уговаривал он себя, чувство горечи не проходило.
– Нет, – в то время говорил Боб. – До Нью‑Йорка мы не добрались. Мы были в другом большом городе – Чикаго, кажется. Но за ним дороги все хуже и хуже становились. Новые деревья выросли, старые все, что можно, завалили, заносы, размывы, мосты посносило. Мы то по одной дороге поедем, то по другой… Кто‑то перебил Боба вопросом, не дал договорить. Одновременно полдюжины вопросов обрушились на путешественников, и они завертели головами беспомощно, не зная, на какой отвечать сначала. В шумной разноголосице Иш поймал взгляд Эзры. И во взгляде этом он сразу ощутил тревогу и понял, что Эзра тоже присматривается к Чарли. И одновременно с тревогой испытал Иш растерянность и подтверждение своим опасениям. Эзра знал людей, и Эзра любил людей. Если Эзра встревожился, значит, есть причины. В таких случаях Иш больше доверял Эзре, чем самому себе. «Кончай, – приказал он себе. – Ты же не знаешь, о чем сейчас думает Эзра. Может быть, и смотрит так потому, что понимает твою тревогу, знает, о чем ты сейчас думаешь. Ничего же не случилось! Ты ведешь себя как царек ничтожного племени, который боится, что появившийся с новыми идеями незнакомец сбросит старых божков и растопчет старую веру». И тогда он заставил себя слушать, что говорят мальчики и поймал обрывок фразы:
– …одеты в смешные одежды, – говорил Дик. – Вроде длинных белых ночных рубашек – не знаю, как и назвать их, – с длинными белыми рукавами. И мужчины и женщины – все их носят. Они в нас кидали камнями и вопили: «Нечистые! Нечистые!» И еще кричали: «Мы Божьи дети!» Кричали так, что мы не решились к ним подъехать. Потом Эм заговорила. И в голосе ее, низком, но таком женственном, утонул, на убыль пошел возбужденный визг маленькой толпы. Другому, наверное, пришлось бы по столу кулаком стучать и криком требовать внимания. А когда Эм заговорила, комната быстро успокоилась, хотя и не повысила она голоса и слова были сказаны совсем простые.