Посвящается моей жене — другу Антонине Феодоровне
Введение
Завидую тем людям, у кого хорошая память. Это воистину дар Божий. Мне очень хотелось бы с абсолютной точностью указать и даты и место сражений, но, к сожалению, я этого не могу. Я буду справедлив по отношению совершившихся фактов, не отступая от истины. Я думаю, что от Белого движения осталось много живых свидетелей, которые помнят лучше меня даты событий — эти свидетели покритикуют меня за неясность дат и мест событий и, я полагаю, тут же простят.
Октябрьская революция всколыхнула весь российский народ. Мало было таких людей, которые не принимали бы никакого участия в международных распрях и в Белом вооруженном восстании против большевиков.
Многие из нас в своей повседневной суете говорят: «Что нам вспоминать, что было сорок шесть лет тому назад. Кто что сделал и пережил. Это уже все ушло в область преданий. Все это надо предать забвению».
Нет, если так кто и думает, это не совсем правильно. Есть такие люди, которые говорят: «В свое время история все события суммирует и представит народу готовый материал для чтения. Картина тогда для всех будет ясна».
Нет, с этим тоже я не могу согласиться.
Историк, прежде чем написать историю, ищет живых свидетелей, тех людей, которые принимали участие в событиях, и суть этих событий заносит в историю. История собирает материал от разных лиц, которые имели отношение к событиям, полемику из общественной прессы, пусть это полемика будет в форме писем, но лишь бы были отрывки из тех событий, о которых он собирается писать.
Собрав материал, начинает писать, учитывая дух народный и свои взгляды на прошедшее. Некоторые критики говорят: «Историки не безошибочны, могут впадать в ошибки, уклонившись от истины, стараются свой труд преподнести читателю в художественной окраске, например, избрав из какого-либо события героя, который выведен гениальный личностью, и действия в событиях происходят по его воле».
Те же историки описывают одно и то же событие по-разному. Один пишет в тот момент, когда событие происходит. Он ясно видит, что делается, и точно определяет дух народа. Этот историк менее отступает от истины, а второй описывает эти же события по прошествии десятков лет, причем сам не участвуя в них, а только со слов участников, в видоизмененном виде, поэтому труд его уже подлежит известной критике. Придется долго нам ждать того времени, когда ты увидим суммированные факты всех событий.
Время идет беспрерывно. Участники событий один за другим умирают, а молодое поколение подрастает, и многие из них даже не будут знать, почему же он, русский человек, живет в чужой стране. Как же его предки бросили свое отечество, что за причина побудила их оттуда бежать? Может, они были в чем-либо виноваты? Может быть, они были недостойны носить имя гражданина своего государства? Кроме этого, очень много появилось в свободных странах такого элемента, который обожествляет Маркса и Ленина как великих учителей социализма. Эти люди своими действиями могут вводить иммигрантскую молодежь в заблуждение.
Все это вместе взятое и побуждает меня, хотя не в обширном масштабе, а в самом сжатом виде, занести в эту тетрадь Белое движение. Я не буду обижаться на тех, кто не захочет прочесть мою рукопись, но буду знать, что я честно выполнил свой долг перед Отечеством, стоя на страже, защищая свой русский народ от произвола, разнузданной интернациональной толпы, которой дал власть и право распоряжаться судьбами русского народа Ленин.
I
В первой декаде 1918 года началась демобилизация бывшей Российской Императорской армии на основании декрета большевистского правительства.
Наш полк, 242-й Луковский, из прифронтовой полосы был отведен для ликвидации своего хозяйства на речку Ларгу в Бессарабии (а район, где граф Румянцев-Задунайский во время царствования Екатерины II одержал блестящую победу над турками, у которых была армия численность в 150 тысяч, а наше — 17 тысяч). Этот декрет народных комиссаров большевистского правительства аннулировал все права офицеров, вплоть до снятия погон. В полках были выбраны солдатские полковые комитеты, в ротах — ротные комитеты. Офицерам по настоянию приехавших из тыла агитаторов было выражено полное недоверие, запрещено было избирать их в солдатские полковые и ротные комитеты. Ввиду создавшегося положения офицеры всего полка — командиры рот и младшие офицеры — брали из полковой канцелярии свои послужные списки, а командир полка нелегально, за своей подписью и приложением полковой печати, выдавал удостоверения как получившим отпуск на родину. Я, как заведующий полковой учебной командой, был задержан в полку для наблюдения за порядком. Беспорядки в некоторых ротах стали возникать почти ежедневно в форме полкового пьянства. Ротные комитеты первое время не пользовались среди солдат авторитетом, и дисциплина совсем упала. Учебной команде пришлось дежурить при штабе полка круглые сутки.
28 февраля 1918 года и я получил освобождение от несения служебных обязанностей. Удостоверение на предмет увольнения в отпуск носил уже в своем кармане больше месяца. Своим чинам учебный командир об этом не говорил, чтобы не огорчать их своим отъездом. Очень было жаль мне оставлять 212 человек чинов учебной команды, прекрасно дисциплинированных, все они были хорошо подготовлены быть унтер-офицерами. Интересно отметить, что накануне их выпуска вышел приказ о демобилизации — какая ирония! Фельдфебель построил учебную команду. Я пришел с ними проститься. Этот момент я не забуду до самой смерти. Прощаясь, они почти все плакали, за исключением тех, кто стыдились показать свои слезы. Некоторые из них говорили: «За что вы нас наказываете? Бросаете на произвол?»
Некоторые упрекали меня: «Вы оставляете нас на съедение распущенной толпы!»
А другие просто заявляли, что поедут туда, куда еду я. Я уговаривал их с 9 до 12 часов дня. В 12 часов обед, и они задержали меня с ними пообедать. Возница на полковой двуколке, которая была приготовлена отвезти меня на ближайшую станцию железной дороги, ожидал меня. Итак, я с ними расстался с тяжелым осадком на своем сердце, думая, что я их больше уж никогда не увижу и такой любви уж мне больше не сыскать.
Мой возница был не из чинов учебной команды, а солдат из нестроевой роты, который был свидетелем нашей прощальной драмы, дорогой мне говорил:
— Товарищ охфицер, а что, если бы все охфицеры были таки, как ты, ведь не было бы ефтово-то. А?
— А чего этого? — спросил я его.
— Ну, ефтово, ну, революции.
Дальше я не стал разговаривать с ним. Занят был глубокой думой, как бы на станции залезть в какой-нибудь вагон не замеченным пьяными солдатами и охраной железной дороги, которая уже была сформирована из местной, разнузданной молодежи. Но мне тут повезло. Смотрю, на станции стоит эшелон, составленный из товарных вагонов, около вагонов бегают солдаты с винтовками. Зная, что огнестрельное оружие от солдат-фронтовиков отобрали уже месяц тому назад, меня эта картина навела на некоторые размышления. Решил не торопиться с посадкой в вагон, а узнать, что это за эшелон с вооруженными солдатами и куда он пойдет. Долго ждать не пришлось. Слышу, с шумом открывается дверь станционного здания, и оттуда выскакивает старший унтер-офицер с наганом в руке. Судя по шинели и петлицам, этот унтер-офицер был артиллеристом. За ним — семь человек солдат с винтовками. Кричит стоящим толпой солдатам на перроне:
«Через десять минут поедем! Садитесь в вагоны!»
Дальше начал объяснять причину задержки:
— Штаб станционной охраны требовал, чтобы мы им сдали все винтовки, — говорил унтер-офицер, — а когда я им показал вот это, — поднял свой наган выше головы, — сказал им, что если вы не отправите наш поезд через десять минут, мы всю станцию разнесем в три счета.
Я постарался в толпе солдат подвинуться к нему поближе, так, чтобы он меня заметил. Действительно, мой маневр оказался кстати. Он сделал несколько шагов ко мне, сказав:
— А вы, товарищ офицер, что еще ждете? Садитесь в любой вагон, скоро поедем.
Я взял свой дорожный чемодан и стал пробираться через толпу к вагонам. Слышу, сзади меня огромного роста тоже унтер-офицер взял меня за плечи и говорит:
— Давайте я вам донесу ваш чемодан и посажу вас в наш вагон.
Он был с погонами по плечах. Он, можно сказать, забросил и меня туда, как легкую вещь. Туда же забросил мой чемодан.
— Садитесь в угол налево на нижние нары, там уже сидит один офицер, вам будет веселей с ним, можете поболтать, а с нашей братвой вам не о чем поговорить, услышите только одну ругань.
В углу на нижних нарах сидел подпоручик Подкорытов. Мы его всегда звали Шура. Он — мой однополчанин, и вместе с ним мы в одиночном порядке приехали на Румынский фронт. Боже! Как он был рад нашей встрече! Бросился ко мне на шею, выражая этим детскую манеру ласки, свойственную ему.
Я, — говорит он, — сижу уже здесь десять дней, от группы наши офицеров отстал из-за того, что у моего возницы дорогой у телеги сломалось колесо, пришлось остаться ночевать в деревне, а подводу нашел только утром. Когда сюда приехал, наши офицеры уже уехали. Несколько эшелонов ушло отсюда с пьяными солдатами, я один не рискнул с ними ехать. Выбросят еще где-нибудь дорогой из вагона. Этот эшелон задерживает большевистская охрана, которая требует сдать винтовки, именует себя народной революционной армией, а солдаты здесь все больше сибиряки — не хотят сдавать оружие им. Они и уговорили меня ехать с ними.
Выехали мы не через 10 минут, как говорил унтер-офицер, а через 10 часов. Начальник станции не давал нам путевку, мотивируя тем, что вышедший раньше нас поезд не пришел еще на станцию. Что с ним случилось и где тот находится, он не знал, а путевку дал только тогда, когда под конвоем привели машиниста и посадили на паровоз. Вооруженные солдаты уже не сходили с паровоза.
Не буду вдаваться в подробности нашего движения, а отмечу лишь более важные моменты, касающиеся лично нас с Шурой Подкорытовым и поведения солдат-сибиряков в дороге. Из Бессарабии до Урала мы ехали около одного месяца. На больших станциях и городских вокзалах нас с Подкорытовым не выпускали наши сибиряки, оберегали нас, чтобы не арестовали. Говорили нам, что если нас увидят, сразу же снимут с поезда.
«Здесь так много этой рвани, все они вооружены до зубов гранатами, даже на них висят пулеметные ленты, ищут офицеров и снимают их с поездов».
Так говорили сибиряки, принося нам хлеб и кипяток. Винтовки свои, с отомкнутыми штыками, завернули в солдатские одеяла на случай, если заглянут в вагон, чтобы не обнаружили. Когда подходили к станциям, к дверям вагонов ставили смелых, здоровых солдат, которые не впускали охранников в вагон, а давали заглянуть в вагон только с платформы. Если где и успевала протиснуться в вагон часть большевистской охраны, эти солдаты, которые дежурили у дверей, брали их за руки и выбрасывали из дверей на платформу и закрывали дверь вагона. Грозный вид солдат-фронтовиков пугал большевистскую охрану.
Где-то на одной из станций проник к нам каким-то образом незнакомый солдат. Наши сибиряки очень быстро обратили на него внимание и повели с ним довольно осторожно и дипломатично такой разговор:
— Вы откуда и куда едете? В какой части служили? Кто у вас был начальник дивизии? К какому корпусу ваша дивизия была прикомандирована во время такого-то сражения?
Этот солдат заврался от перекрестных вопросов сибиряков, которые назвали его «тыловой крысой» и заставили сознаться в том, что в действующей армии он совсем не был, а был командирован для связи военно-революционным комитетом с прифронтовым солдатским комитетом; очевидно, он этим хотел показать, что он не простой солдат, а что ему даны большие полномочия по вопросам прекращения войны, демобилизации армии. Наши сибиряки насторожились, стали с ним разговаривать мягким тоном, как вообще разговаривают с начальством, даже налили ему кружку кипятка и дали кусок хлеба. Этот солдат вообразил, что он своим разговором произвел на солдат известное впечатление и развязал язык до такой степени, что начал ораторствовать против царского правительства, против войны и против офицеров Императорской армии.
Неожиданно встал тот унтер-офицер, который посадил меня в вагон, и сказал одному из солдат:
— А ну-ка, бери! Открывайте двери!
Двери немедленно были открыты. В вагоне — мертвая тишина, только слышны просьбы этого загадочного солдата:
— Пожалейте меня, я, жив буду, еще вам пригожусь!
Молчание продолжалось. В открытую дверь завывал ночной холодный ветер, и просьба солдата превратилась в истерический плач, и вдруг с грохотом закрылась вагонная дверь, загадочного солдата не стало, а за этим и закрылось окно вагона с железной дверкой.
Потом все выяснилось из разговора сибиряков между собой. Они убедились в том, что к нам в вагон попал один из комиссаров народной революционной армии, которая воинственно расправлялась с мирным населением в нашей стране. Точно определили его национальность. Оказался еврей, говорил с акцентом, в особенности когда вошел в свою пропагандную роль, а держали его около открытых дверей, потому что ждали какого-либо моста через речку или большого обрыва, чтобы бросить его, откуда бы он не смог вернуться. Оказалось, что в окно вагона смотрел солдат, которому было поручено выбрать такое место, куда надо было выбросить комиссара. Конечно, выдало его и то, что на нем был френч военного английского покроя, хотя из солдатского серого сукна, но был пригнан у портного, и брюки галифе. Лицо не обожжено солнцем, не обветрено, а как будто бы он только что вышел из парикмахерской — выбритый и напудренный.
Нельзя обойти молчанием разговор солдат-сибиряков. Они говорили:
«Ораторы на фронте много нам обещали, только скорее кончайте войну. Вам будет дана земля, никто вас не будет притеснять, как притесняли вас помещики и правительство. И будете строить свою жизнь, как вам захочется».
Некоторые говорили:
«Приедем домой и увидим, какая там власть. Если такая, как здесь — власть молокососов, у которых еще материнское молоко не обсохло на губах, едва винтовку-то поднимает, а тут же лезет указывать нам — фронтовикам, как надо устраивать новую жизнь. Нет, ребята, мы должны приехать домой с оружием — с оружием нам будет веселей с ними разговаривать. Если бы у нас не было винтовок, мы давно уже были бы завербованы. Почти на каждой станции подмазываются к нам с призывами записаться в народную революционную армию».
Так разговаривали между собой солдаты-фронтовики, которые ехали с румынского фронта в Сибирь.
Кроме сибиряков в нашем вагоне было около десяти человек солдат без оружия. Эти солдаты были из Центральной России. Все они молчали, не говорили ни «за» ни «против», только слушали, раскрыв рот, что говорили сибиряки.
Я слез в городе Кунгуре, а Подкорытов поехал дальше до города Екатеринбурга. В силу самосохранения и установленных правил декретом народных комиссаров, в городе Кунгуре пришлось встать на учет у воинского начальника, где я получил удостоверение личности и был зачислен рядовым солдатом. Не встань я на учет у воинского начальника, и если бы было обнаружено мое место жительства, я бы был предан военному трибуналу, а там суд короткий — расстрел в 24 часа. Приехавший с фронта, физически уставший, угнетенный морально, каждую минуту ожидающий, что вот-вот придут за твоей жизнью и отнимут ее — этого опасаться было основание.
Фронтовые офицеры еще там сняли погоны сами, а с некоторых и насильно содрали. Конечно, многие не хотели допускать до этого, чтобы большевистская рука осквернила их, бросила бы на пол и топтала бы ногами. Тыловые офицеры еще могли некоторое время лавировать и скрываться, не снимая погон. Даже были и такие офицеры, которые открыто заявляли, что погоны даны самим государем, и кроме него никто их не снимет.
«Данную присягу — не нарушу!» Против этого возник вероломный и зверский лозунг:
«Беспощадно бей погоны!»
Действительно, кто попадался в погонах разнузданной толпе, был зверски убит. Когда не стало офицеров в погонах, эта же толпа жаждала крови и кричала:
«Бей очки!»
Кто их носил, стал бояться за свою жизнь. Для того, чтобы продолжать уничтожить офицеров и русскую интеллигенцию — был лозунг:
«Бей белые, немозолистые руки!»
Это уже дошло до последнего предела. Жизнь офицеров стала совсем несносной. После этого офицеры бежали из городов в деревни, где еще можно было найти временное убежище, где еще городская разнузданность не свирепствовала. Здесь наша интеллигенция, которая себя именовала «народниками», увидела подлинное лицо революционной стихии.
Профессора университетов, которые поощряли в своих аудиториях студенческие сходки на тему свободы и прав человека, начали бросать свои кафедры, потянулись за границу, примыкать к Белому движению, а большинство из них с разными поддельными документами уезжали, бросая свою родину, в надежде, что Россия переболеет, все войдет в свое русло, и тогда будет можно вернуться...»
И вот прошло уже сорок шесть лет{2} а возврата в нее ни революционерам, ни народникам нет. Студенты, которые незаслуженно оскорбляли офицеров Императорской армии, называли их политически безграмотными, слепо защищающими Императорский трон, убедились в том, что такое революция, как может пользоваться свободой русский человек, остались в глубоком недоумении — что им делать, что предпринять, к какому лагерю примкнуть. Все их высокие идеи вылетели из головы, остался сумбур и хаос, точно такой же, какой свирепствовал на нашей Руси. Шкурный вопрос заставил их идти добровольцами в народно-революционную армию. Многие из студентов командовали полками красных.
В Петрограде был собран по инициативе народных комиссаров съезд, на который были отправлены делегаты от рабочих и солдат, от штаба военного командования и казачьих кругов всех казачьих войск (надо заметить, что казаки хотели возвратиться домой с фронта целыми полками с оружием). Ленин это учел, и поэтому ему было необходимо иметь голос и поддержку пролетариата. Этот съезд дал большие козыри в руки большевиков. Вынесенные на нем резолюции были в их пользу. Съезд снял пелену с лица всего казачества, нашел в нем не поддержку для пролетарской революции, а подлинных врагов, как и в вернувшихся с фронта офицерах, к которым все городские комитеты рабочих и солдатских депутатов относились с огромным недоверием, видя в них контрреволюционеров. На этом съезде народный комиссариат получил большие полномочия на право создания Народной Революционной армии, которая должна была подавить все внутренние контрреволюционные выступления, а в случае внешней агрессии со стороны капиталистических стран — быть реальной угрозой. Военнопленные разных стран, которые находились в России, были распропагандированы большевиками, оказались полезными работниками для Ленина по уничтожению русских — офицеров, духовенства и интеллигенции.
II
В деревне жизнь была совсем другая, не то что в городе. Весь 1918 год не видел бурных революционных переживаний. Все управление сельской жизнью состояло из административных лиц: в деревнях — сельского старосты, а в селах — из волостного старшины и писаря. Учреждение именовалось — Волостное правление. В конце 1918 года по распоряжению уездного комитета народных комиссаров вышел указ упразднить наименование «старшина», а впредь до определенного распоряжения называть «председатель волостного правления», а сельских старост оставить в старом звании.
Мужик-крестьянин занимался своим прежним трудом. Не мог точно определить свою будущность, не зная, что точно даст ему революция, а своим практическим умом размышлял, что от революции хорошего крестьянину ожидать нельзя. Он просто, без всяких научных предпосылок, говорил самым практическим языком:
«Хорошего от новой власти ожидать нельзя, потому что самого хозяина земли русской — царя столкнули. Теперь много найдется хозяев, один другого умнее, и каждому захочется быть хозяином, и пойдет между ними грызня, а у нас чубы полетят. А что хорошего сделали с войной? Позорно убежали с фронта, штыки в землю, где это слыхано?»
Так говорили крестьяне.
Как только вопрос касался войны, тут фронтовики сразу же вставали в оппозицию. Вступали со стариками в жаркий спор. Мнение стариков было — довести войну до конца.
«Насыпать немцу по первое число, чтобы он к нам больше не лез».
Фронтовики доказывали, что так легко рассуждать, сидя дома на печи:
«А посадить бы вас в окопы, годика на три, где покормили бы вшей, тогда запели бы другую песню».
Хотя фронтовики часто спорили со стариками с отцами, а инстинктивно чувствовали то же самое, что хорошего ожидать в будущем было нечего.
Действительно, получилось все так, как пророчили старики. Когда большевистская власть добралась до деревни, взялась за мужика-крестьянина, чтобы этот мужик чувствовал власть, знал власть только пролетарскую, а не какую другую, чтобы вошел в союз с городскими рабочими, для этого потребовалась в деревне коренная ломка. В селах упразднили волостное правление, заменили советами, в деревнях сельского старосту — сельским советом. Эти советы были не выборным началом, а просто по назначение проталкивали людей из бедноты, людей неопытных и непрактичных, не пользующихся доверием общества. Эти советы встали на защиту бедноты. Возникли в деревнях между крестьянином-середняком и бедняками споры, споры ожесточенные, большей частью между женщинами-крестьянками. Например, у бедной женщины одна или две коровы стельные, не доятся. Она идет к соседке, у которой много коров, требует от нее корову дойную с молоком. Та этого не хочет дать. Тогда женщина, не имеющая коровы с молоком, говорит:
— Буду ходить и предъявлять ложные обвинения за проповеди или за преподавание в школе Закона Божия.
В праздничные дни не стало слышно колокольного звона. Службы в церквах стали редкими. В селах и деревнях наступило уныние, у мужиков очередные дела по хозяйству стали запускаться, и он совсем опустил руки — не знал за что браться.
При такой обстановке наши фронтовики прекратили всякие споры со своими отцами о политике. Правда, некоторые фронтовики пролезали в советы, но это были такие люди, которые до войны ничего не имели, а придя с войны, имели только одну шинель не плечах, но таких было мало.
С этого времени русский крестьянин затаил глубокую мысль. Мысль у него была одна, как бы не потерять то, что имел, а ожидать от новой власти что-то хорошее — не приходилось. Нужно было действовать. Вот тут-то он взял в руки дубину и сказал твердое слово:
«Или я отстою то, что имею, или пусть не достанется ни им, ни мне!»
В это время я жил в деревне. Все это видел и слышал. Надо заменить, что у русского мужика — ум природный. Наблюдая за ними, слушая их разговоры, я заметил, что, прежде, чем приступить к делу, они приступали к составлению плана действий. План их состоял в следующем:
1. Точно узнать о восставших оренбургских казаках, где они и что они из себя представляют? Могут ли они оказать им поддержку, а также располагают ли они оружием, винтовками, в которых крестьяне нуждались?
2. Беспрерывно следить за красными, которые были намерены пройти через их села.
3. Иметь такого человека, который бы знал военное дело.
Мужики говорили:
«Мы, мужики, за плугом сильны, а в военном слабы. Нам нужен начальник, которого бы все слушали, а в особенности — наши фронтовики. Не имея такого начальника, нам казаки и винтовок не дадут».
Выбор пал на меня. Кроме меня у них были еще офицеры и другие, но делегация от народа явилась ко мне. Я в то время был болен. Левую руку носил на повязке. Вовремя не была сделана операция — получилось осложнение, в результате чего чуть не потерял руку.
Делегация явилась ко мне в составе пяти человек, из которых три — старые солдаты, участники Японской войны, и двое солдат-фронтовиков, участников Первой Мировой войны, с целью просить меня принять руководство в вооруженном восстании против большевиков. Я, будучи больным, скрывая свое местожительство, находился в одиночестве и поэтому оторвался от всего мира, не имел никакой информации о ходе событий.
Видя их настойчивость понудить меня, невольно вспомнил случай из русской истории, как Пожарского просил Минин и народ принять над ними руководство, а я — простой смертный — буду противоречить голосу народа? Я посчитал себя обязанным удовлетворить их просьбу. Чтобы уточнить все вопросы, которые необходимо было согласовать с ними, я задал им несколько вопросов:
1. Твердо ли они решили на вооруженное восстание и у всех ли такое единомыслие?
2. Что побудило их идти на такой рискованный шаг?
3. Какие они имеют сведения о вооруженном восстании оренбургских казаков?
4. Какие сведения имеют о Красной Армии?
5. Как достать оружие и боеприпасы, фураж для коней, провиант для людей?
Все эти вопросы я им задал, чтобы не сделать опрометчивый шаг и не погубить народ, который доверил мне свою судьбу. Я посоветовал этой делегации обсудить все поставленные мною вопросы с народом и в самое ближайшее время дать мне ответ.
С ответ они не замедлили. Быстро разослали гонцов по деревням и селам, и уже вернулось ко мне не пять человек, а двенадцать. На мои вопросы дали исчерпывающие ответы. На второй вопрос был дан ответ довольно характерный, и если можно выразиться, даже прозорливый. Говорили так:
«Не стало царя — нет и правительства. Интересы народа защищал только царь. Мы хорошо знаем, куда царь приехал, там мы и арестованных выпускали на свободу. Вы думаете, что мы, мужики, ничего, не знаем? Нет, нутром чувствуем, что пришел конец. Все равно умирать на войне или от голода, а от голода умирать еще хуже. Вместо царя Германия прислала нам в пломбированном вагоне Ленина».
А на пятый вопрос ответили так:
«Мы самых лучших дадим коней, не только овес для лошадей и провизию для людей, но мы можем собрать деньги для выдачи всем участникам в восстании жалования».
О красных воинских частях их разведка через мирных жителей имела такие сведения: батальон красных вышел из завода Нижнего Тагила и двигается на Васильевский завод. В своем составе имеет 1700 штыков (человек) с конной разведывательной командой, при двух-трехдюймовых орудиях и множество пулеметов. Продвигаться намерен через наш район сел и деревень, расположенных по реке Чусовой, с целью захвата станции Кузино. Эта станция на Пермской железной дороге, откуда идет Западно-Уральская железная дорога. Занимая эту станцию, красные отрезают воинские повстанческие части оренбургских казаков, оперировавших по вышеуказанным дорогам от города Екатеринбурга. Эту разведку нетрудно было им проводить, так как народ всех сел и деревень симпатизировал Белому движению.
III
Из города Кунгуру в деревнях стали появляться беженцы с новостями о характере большевистского террора. Например, передавали, что в одну ночь расстреляли 280 человек из тех, кто имел торговлю, т. е. коммерсантов. Расстреливали отца, если был сын — сына, — учеников четырнадцатилетнего возраста. Словом, из этих семейств оставались только женщины с малолетними детьми.
Аресты мирных жителей происходили каждую ночь. Характерно то, что это происходило после 12 часов ночи. Страшный стук в дверь.
«Открывай дверь! Всякое промедление грозит смертью!»
Хозяин открывает. Заходят вооруженные — еврей без винтовки, с одним револьвером, вынимает бумагу, читает:
— По распоряжению коменданта города мне приказано у вас сделать обыск. По некоторым сведениям, у вас хранится огнестрельное оружие.
Перепуганную семью всю загоняют в кухню или в одну из комнат. К двери ставят одного вооруженного красноармейца с направленной на них винтовкой и держат их до тех пор, пока не закончат грабеж. Я нахожу, что это был не обыск, а формальный грабеж. По уходу этот же еврей — начальник вооруженной команды — вежливо передает хозяевам, что они пока свободны, что оружия у них не оказалось, но нашли у них золото в изделиях и денежную золотую валюту, которую они «принуждены» взять.
«Разве вы не читали приказ коменданта города, который расклеен на всех видных местах? Всю золотую валюту сдать в управление коменданта города. Эти средства нужны на вооружение народно-революционной армии. В ближайшее время вас вызовут в комендантское управление на объяснение».
Главу семьи предупреждают:
«Не думайте скрываться, за Вас будет отвечать ваша семья».
Ждать долго не заставляли. Снова вызов, и в комендантской хозяина арестовывали, накладывали на него так называемую контрибуцию, и его семья должна была внести указанную сумму денег. Говорилось, что если внесете всю сумму, то будет освобожден ваш глава семьи, а если не будет внесена — будет расстрелян. Все это повторялось несколько раз до тех пор, пока уже нечем было выкупать эту жертву, и в конце всего этого — это расстреливали. Таким образом уничтожали в городах весь коммерческий, торговый класс. Истребление этого класса было беспощадным. Только те люди спасались, которые убегали в леса или в деревни. Особенно нужно заметить, то, что каждому пострадавшему, но случайно спасшемуся человеку, ясна была картина и роль действующих лиц по уничтожению русского народа. Во главе всех политических организаций стояли на руководящих постах евреи.
Всегда и везде при таких обысках забирание ценностей в домах было произведено под руководством евреев. Обыск в домах мирных жителей производили однотипные вооруженные команды из состава четырех или пяти человек, из них один еврей. Он же являлся руководящим лицом — остальные: два мадьяра, один латыш и один русский. Интересной отметить, что в этих командах был только один русский, как будто он являлся представителем, указывающим, кого именно нужно подвергнуть каре. Потом эти же русские люди указывали на людей безвинных как контрреволюционеров, которых в ночное время арестовывали и уводили из дома, и больше они уже никогда не возвращались.
После этого, как по плану, начались аресты и расстрелы духовенства. Город принял унылый вид. Проходившие люди по улицам казались зачумленными тенями. Не было семьи, которая не оплакивала кого-нибудь из своих близких. У бедных семей было свое горе, да еще какое! Трудно объяснить в кратких словах. Сын шел в Красную Армию или увлекался действиями карательных отрядов по уничтожению русского народа — имущество класса. Превращался в слепого исполнителя революционных распоряжений. Отцы и матери не могли смотреть равнодушно на своих сыновей, со слезами упрашивали их отказаться от позорных действий революционного разгула. Все это ни к чему не приводило, а только лишь углублялись семейные раздоры. Выливались в более острую форму, и любовь сына к отцу и матери исчезала.
На всех митингах и народных собраниях слышен был лозунг: «Если не разрушишь до основания старое здание — не построишь нового прочного». Теперь приступили большевики и к семье, которую тоже надо было развалить. Крепкая семья — крепнет и национальное государство, а им для пролетарской революции крепкая семья не нужна.
Силы, стоящие на производстве фабрик и заводов, тоже не могли представить собой одну монолитную семью. Они тоже делились на классы: низшей, средней и высокой квалификации. Инженеров, которые занимали руководящие посты, стали рассматривать как контрреволюционеров, стали создавать фабрично-заводские комитеты, в которые избирали не деловых и знающих людей, а крикунов и выскочек, отчего фабрики и заводы были приведены в такое состояние, что стали работать убыточно.
Вся городская жизнь замерла, не стало рынка, где можно было бы купить предметы первой необходимости, уже не говоря о предметах роскоши. Все исчезло. Городской житель потянулся с мешком через плечо в деревню. В своем мешке нес какую-нибудь вещь, какой не было у крестьянина, чтобы выменять на нее пуд муки, или гуся, или курицу.
Грузовики с вооруженными красноармейцами представляли исключительный транспорт, но не для мирного населения, а для воинов, которые расправлялись с мирным населением. Изредка пробегали легковые машины с комиссарами и командирами Красной Армии, а частного городского транспорта совсем не стало. Даже извозчиков, и тех стало мало. Хороших лошадей у них взяли в Красную Армию, а остались у них бракованные лошаденки, и для них не было фуража.
Вывески с магазинов были сняты, памятники разбиты, улицы не подметались, загрязнились, город принял унылый, безжизненный вид.
IV
В деревне еще можно было жить. Там можно еще было жить спокойно, спать спокойно, не бояться, что к тебе в полуночное время придут с обыском и тебя арестуют. Но мужик-крестьянин нутром чувствовал, что быть беде. То, что есть в городе, то же будет и в деревне. Теперь нет в России хозяина. Сейчас хозяев стало много, и хозяева-то стали все не русские, а разный сброд из военнопленных. Разве эти люди будут жалеть русского мужика? Пришла пора брать в руки дубину и защищаться от непрошенных гостей. Так говорил крестьянин в деревне в конце 1917 года.
В это время и явилась ко мне делегация с предложением взять на себя руководство в вооруженном восстании против большевистской власти. Хотя на все мои пять вопросов, о которых я сказал выше, дали мне исчерпывающие ответы, мы не могли выступить против красных частей, потому что они были вооружены, как говорят, «до зубов». Все военные арсеналы с оружием и боеприпасами были в их руках. Не могли мы выступить, как старостиха Василиса выступила на французов, с вилами. У нас не было оружия — это первое, а второе — мы не имели точного представления о военных действиях оренбургских казаков.
Первым долго подобрали хороших лошадей, запрягли их в легкие парные телеги, всего тридцать пар. На каждую телегу сели по пять человек и поехали на розыски казаков. Заранее произведенная разведка мужичками оказалась точная, но не совсем точная в определении количества воинских частей. Куда мы приехали, там был не полк казаков, а только лишь один дивизион — две сотни Оренбурского полка. Полк в это время был разбросан по трем железным дорогам: Пермской, Западно-Уральской и Уральской, которая идет из Екатеринбурга через Кувшу на город Пермь. Уральская дорога также называлась Гороблагодатская.
Оренбургские казаки встретили нас с радостью и восторгом. Выбрали из брака тридцать винтовок, несколько берданок и по сто штук патронов на каждую винтовку. Мне было дано приказание такого содержания:
«Охранять правый фланг действующих казачьих частей, которые продвигались по направлению на города Кунгур и Пермь».
Я уже раньше указал, что, на основании разведки крестьян из Нижнего Тагила, отряд красных двигался через деревни и села, расположенные по реке Чусовой, с целью занять станцию Кузино. Занимая эту станцию, красные отрезали оперирующие авангардные казачьи части от города Екатеринбурга, где формировались повстанческие части. Там же была часть вооруженных чехов, поддерживающих Белое повстанческое движение и работающих в полном контакте с оренбургскими казаками.
Задача, возложенная на нас, была нелегкая. Мы должны были всеми силами, хитростями и демонстрациями как можно дольше задержать противника, чтобы дать возможность подтянуть больше сил на станцию Кузино. Продвижение воинских подразделений к станции Кузино не могло быть быстрым. Прежде чем перебросить их, нужно было пройти пешим порядком через целый ряд уральских заводов: Васильевский, Ревденский, Билимбаевский и Верхне-Уткинский. За этот период времени нам, действительно, нужно было применять разные хитрости, чтобы задержать отряд красных. Через деревенских мужичков распространяли слухи о казаках: как будто, где нет ни одного казака, стоит сотня казаков, которые делают лихие набеги — стреляют с коней или кладут своих коней на полном карьере, а сами ложатся за спину коня и стреляют с упора. Словом, все казаки — неуязвимы. Распространили слух, что на станции Кузино стоит целая бригада (два полка). Командование кра<