А. Чамеев (Санкт-Петербург)
Впечатляющие картины Неба и Ада, изображенные Мильтоном в первых трех песнях «Потерянного рая», сменяются в четвертой книге пленительной панорамой земного Рая, открывающейся взору Сатаны после его трудного, полного опасностей путешествия через владения Ночи и Хаоса из адской обители к новому прекрасному миру. «В облике морского ворона, – сообщается в краткой прозаической преамбуле к песне, – Сатана опускается на макушку Древа познания, – высочайшего в Райском саду... Он впервые созерцает Адама и Еву, удивляется прекрасной внешности и блаженному состоянию людей, но не изменяет решения погубить Прародителей»[1]. Примечательно, что идиллическая жизнь первых людей в Эдеме впервые предстает перед читателем поэмы под знаком угрозы, исходящей от Сатаны: идиллия омрачена его присутствием, его зловещей тенью. Зарубежные исследователи не без оснований проводят параллель между нарисованной здесь поэтом картиной и полотнами его французского современника Никола Пуссена, на которых безоблачно-гармоничный мир Аркадии также нередко изображается таящим в себе опасность для ничего не подозревающих героев. Так, на картине «Орфей и Эвридика» в опасной близости от Эвридики изображена притаившаяся в траве, изготовившаяся к смертоносному броску змея[2].
Под покровом ночи, оборотясь жабой, Сатана беспрепятственно проникает в счастливую обитель первой четы и, расположившись у самого изголовья Евы, пытается навеять ей крамольные грезы:
У Евиного уха прикорнул
Он в жабьем виде, дьявольски стремясь
К сокрытому проникнуть средоточью
Воображенья Евы, чтоб мечты
Обманные предательски разжечь,
Соблазны лживых снов и льстивых грез,
И вдунутой отравой загрязнить
Флюиды жизненные...
...растравить в душе
Праматери броженье смутных дум,
Досаду, недовольство, непокой –
Источник целей тщетных и надежд, –
И страсти необузданные – плод
Надменных помыслов, что порождают
Безумье гордости... (132).
Хотя ангельский ночной дозор вскоре обнаруживает лазутчика и, не потревожив покоя супругов, препровождает его за пределы Эдема, Сатана успевает осуществить свой вероломный замысел, необычный «гипнопедический сеанс», им проведенный, оказывается весьма успешным и начинает немедленно приносить плоды.
Пятая книга поэмы открывается описанием пробуждения героев утром следующего дня. Не на шутку встревоженная, с пылающим лицом и разметавшимися в беспорядке кудрями Ева рассказывает Адаму содержание посетившего ее ночью странного сна. Ей мнилось, что пока она спала, чей-то голос ласково нашептывал ей на ухо трепетные слова любви и восхищения, настойчиво приглашая ее совершить ночную прогулку. Восстав на этот таинственный зов, она долго бродила в одиночестве по садовым тропинкам, пока не очутилась вдруг у Древа познания добра и зла. «Крылатый некто, жителям Небес // Подобный», на глазах у изумленной героини сорвал и бесстрашно вкусил запретный плод, убеждая ее последовать его примеру:
Вкуси! В кругу богов – богиней стань,
Землей не скованная, воспари,
Нам уподобясь, взвейся в Небеса,
Которых ты достойна, и взгляни
На жизнь божеств, – ты так же заживешь! (143).
Не в силах противиться вожделению, разожженному в ней ароматом плода и искусной речью незнакомца, убежденная его неоспоримыми доводами («Ужель познание // Столь гнусно?»), Ева вкушает плод. «...Тотчас к облакам, – продолжает она рассказ, –
Взлетели мы; простерлась подо мной
Поверхность необъятная Земли,
Являя величавый ряд картин
Разнообразных. Диву я далась,
Витая на подобной высоте.
Вдруг спутник мой пропал, и я, стремглав
Сорвавшись, погрузилась в забытье». (143).
Язык сновидений в литературе, предшествовавшей и современной Мильтону, – это, как правило, язык, на котором иной, нечеловеческий мир (будь то божественный или демонический) говорит с человеком; это язык тайных символов, аллегорий, уподоблений и метафор. Такой язык, по словам Ю.М.Лотмана, «принципиально требует переводчика. Сну необходим истолкователь...»[3] В «Потерянном рае» Мильтон не ограничивается подробным описанием сна Евы, но поручает своему герою, Адаму, быть первым его комментатором. Адам догадывается, что Евин «странный сон // От злой причины», но не может понять, откуда взялось зло – ведь Ева создана непорочной.
Чрезвычайно интересны и важны для понимания взглядов самого Мильтона дальнейшие пространные рассуждения Адама о иерархической шкале духовных способностей человека, об ощущениях как основе познания, о роли воображения в мыслительном процессе и, наконец, о природе сновидений. Хотя в этих рассуждениях, по язвительному замечанию Ипполита Тэна, «есть немало такого, что способно вновь нагнать сон на Еву, а заодно и на читателя поэмы», позволю себе привести эти рассуждения целиком. «Знай, у нас, – поясняет подруге Адам, –
Гнездится в душах много низших сил,
Подвластных Разуму; за ним в ряду
Воображенье следует; оно,
Приемля впечатления о внешних
Предметах от пяти бессонных чувств,
Из восприятий образы творит
Воздушные; связует Разум их
И разделяет. Все, что мы вольны
Отвергнуть в мыслях или утвердить,
Что знаньем и сужденьем мы зовем, –
Отсюда возникает. Но когда
Природа спит и Разум на покой
В укромный удаляется тайник,
Воображенье бодрствует, стремясь,
Пока он отлучился, подражать
Ему; однако, образы связав
Без толку, представленья создает
Нелепые, тем паче, – в сновиденьях,
И путает событья и слова
Давно минувших и недавних дней,
Сдается мне, что на вчерашний наш
Вечерний разговор твой сон похож,
Но с прибавленьем странным...» (143-144).
Если оставить в стороне упоминания о злой причине Евиного сна, подразумевающей, как явствует из контекста, его демоническое происхождение, в целом описанный здесь механизм сна вполне согласуется с современными Мильтону гносеологическими построениями мыслителей сенсуалистской ориентации, опиравшихся в своих исканиях на атомистическую философию древних. Замечание Адама о событиях «давно минувших и недавних дней» как строительном материале сновидений могло иметь своим источником поэму Лукреция «О природе вещей», где автор вслед за Демокритом и Эпикуром, утверждал, что сон в необычной форме воспроизводит представления, почерпнутые сновидцем в состоянии бодрствования из повседневной жизни. Какой же смысл вкладывает Мильтон в сон Евы? Каковы те функции, которые этот своеобразный «текст в тексте» (как называет сновидческий текст Ю.М.Лотман) выполняет в поэтической структуре «Потерянного рая»?
Следует заметить, что христианская культура в целом весьма отрицательно относилась к сновидениям, а равным образом и к сонникам, к гаданиям по снам и т.д., как проявлениям язычества. Возможно, этим объясняется тот факт, что «сон Евы, введенный Мильтоном в библейский сюжет, не знает прецедентов в литературе о грехопадении – будь то теологической или художественной»[4]. Вместе с тем, эпическая поэзия, на традиции которой в данном эпизоде как раз и опирался Мильтон, охотно и часто эксплуатировала прием литературного сновидения (см., например, сон Агамемнона в первой песне «Илиады»; сон Дидоны в четвертой книге «Энеиды»; сон Медеи в «Аргонавтике» Аполлония Родосского).
На протяжении многих веков – и XVII век не составлял тут исключения – сон как художественный прием не знал того обилия и той изощренности форм, какие он знает сегодня. Функции сна в литературном произведении сводились к трем основным – профетической (сон как пророчество), назидательной (сон как урок, как предостережение) и эмоционально-психологической (сон как одно из средств характеристики внутреннего мира героя, его душевного состояния). У предшественников и современников Мильтона сновидческий текст выполнял, как правило, одну из этих функций, изредка – две. В этом смысле сон Евы в «Потерянном рае» – явление не только в высшей степени необычное, но, возможно, и уникальное: он соединяет в себе все три функции.
Демонический по своему происхождению, свидетельствующий о вторжении в жизнь героев еще не ведомой им могущественной космической силы, злой сон Евы (как всякое зло вообще, в концепции Мильтона) мог бы обернуться для первых людей великим благом; он мог бы послужить им уроком и уберечь их в дальнейшем от рокового шага. Вездесущий и всеведущий Бог Мильтона знает о вероломном плане Сатаны, но не препятствует ему, позволяя Еве (а через ее рассказ – и Адаму) испытать зло, не совершая его[5]. По Мильтону, «познание и зрелище порока <...> необходимо для человеческой добродетели», ибо «добродетель, которая по-детски незнакома со злом и отвергает его, не зная всего, что порок сулит своим служителям, пуста, но не чиста»[6]. В этом свете сон Евы воспринимается как предостережение первым людям, а их реакция на него являет пример прошедшей через испытание «чистой добродетели». Именно так – в назидательном, поучительном смысле – толкует ночной кошмар Евы Адам. «Порой в сознанье Бога и людей, – рассуждает герой, обращаясь к подруге, –
Зло проникает, но уходит прочь,
Отвергнутое, не чиня вреда,
Не запятнав, и это подает
Надежду мне, что страшного поступка,
Так испугавшего тебя во сне,
Ты наяву вовек не повторишь». (144).
Важная роль в ряду функциональных значений сна отведена в поэме его профетической природе. Сон Евы – вещий сон, предвестье ее гибели, посредник между нею и ее судьбой. Неслучайно эпизод грехопадения в девятой книге поэмы почти без изменений воспроизводит общую канву развития событий в сновидении. Дабы убедить Еву вкусить запретный плод, Сатана в облике Змия прибегает к тем же средствам обольщения и к тем же аргументам, что и герой ночного кошмара. Действия Евы во сне – это своего рода «репетиция» ее грядущего преслушания (cр.: 141-143 – 261-269).
С профетической функцией сна в поэме тесно связана другая – быть может, наиболее существенная – эмоционально-психологическая его функция. Ева – библейский персонаж, ее судьба заведомо известна читателю; и потому ее сон важен Мильтону не столько как ключ к будущему, сколько как ключ к ее внутреннему миру, подготавливающему это будущее. Мильтон стремится рационально и как можно более убедительно мотивировать отказ Евы от состояния невинности, обосновать ее грехопадение, психологически подготовить к нему читателя. Сон как область, по мысли Мильтона, не контролируемая разумом, как раз и позволяет автору, не впадая в вопиющее противоречие с постулатом о невинности и нравственной безупречности героини, обнажить ее тайные, не очевидные в повседневной жизни черты ее характера, которые в конечном счете и оказываются для нее роковыми, – доверчивость, беззащитность перед ложью и лестью, предрасположенность к заблуждениям, тщеславие (полет во сне символизирует, по-видимому, тайное стремление Евы возвыситься, уподобиться богам, а падение – кару, которая ее ожидает).
Ю.М.Лотман в книге «Культура и взрыв», характеризуя общее направление в эволюции сновидческих текстов в художественной литературе, отмечал, что «сон-предсказание – окно в таинственное будущее – сменяется представлением о сне как пути внутрь самого себя»: из внешнего пространство сна со временем все более становилось внутренним[7]. В этом смысле попытка Мильтона – попытка пока еще неуверенная и робкая – превратить сон в инструмент для вторжения в сферу бессознательного, перенести акцент с профетического на эмоционально-психологический аспект сна явилась одной из скромных вех в расширении потенциальных возможностей сна как художественного приема.
[1] Мильтон, Джон. Потерянный рай / Пер. Арк. Штейнберга // Мильтон Дж. Потерянный рай. Стихотворения. Самсон-борец. М., 1976. С. 106. (В дальнейшем ссылки на это издание приводятся в тексте; в скобках указываются страницы).
[2] См.: Knott J.R. Symbolic Landscape in “Paradise Lost” // Milton Studies. II / Ed. by J.D.Simmonds. Pittsburgh, 1970. P. 47.
[3] Лотман Ю.М. Сон – семиотическое окно // Лотман Ю.М. Культура и взрыв. М., 1992. С. 225.
[4] Harding D.P. The Club of Hercules: Studies in the Classical Background of “Paradise Lost”. Urbana: Univ. of Illinois Press, 1962. P. 82.
[5] Ср.: McColley D. Eve's Dream // Milton Studies. XII // Ed. by J.D. Simmonds. Pittsburgh, 1979. P. 37-38.
[6] Milton, John. Areopagitica // The Prose Works of John Milton. In 5 vols / Ed. by J.A.St.John. London, 1849. Vol. II. P. 68.
[7] Лотман Ю.М. Указ. соч. С. 223.