Гражданин Марат (окончание)

 

Прощаясь в конце первой встречи, мы договорились о том, что на следующий прием Наташа и Алик придут без ребенка. В назначенное время у дверей кабинета сидела одна Наташа.

— А где же Алик?

— У него это... работа... Так получилось... — неубедительно пробормотала Наташа, не глядя на меня (во время первой встречи мы специально обговорили час последующего приема, согласовав его с рабочим расписанием Алика).

— Ой ли? — недоверчиво переспросила я.

— Он сказал, что не пойдет, — решилась Наташа. — Сказал, чего переливать из пустого в порожнее. Лупить его надо и будет как шелковый. А по психологам ходить — только время терять. Мне надо — пусть я и хожу... Вы простите его, пожалуйста... Он хороший, только не понимает...

— Сомневаюсь, чтобы Виталий нуждался в моем прощении, — искренне рассмеялась я.

Тактичность и девичья стеснительность Наташи вызывали во мне явную симпатию. И это внушало оптимизм — всегда эффективнее работаешь с тем, кто тебе по-человечески нравится.

— Но я лично буду делать все, что вы порекомендуете, — поспешила уверить меня молодая женщина.

— Для начала давайте разберемся в том, что происходит с Маратом, — предложила я. — Вот видите, здесь в карточке написано: энцефалопатия, гипердинамический синдром... Об этом мы сейчас и поговорим...

Где-то минут через десять моих объяснений Наташа неожиданно разрыдалась. Совершенно по-девчоночьи, раз­мазывая слезы по щекам, взвизгивая и хлюпая носом.

— Эт-то что еще такое?! — растерянно прикрикнула я.

— Я же не знала, что он больной! — всхлипывала Наташа. — Мы же не знали! Он такой шустрый всегда, румя­ный, не болел ничем! Мы же ругали его все время, а Алик говорит — бить! Я же книжки читала, я хотела, как пра­вильно... Мы же не знали! Если бы я знала с самого начала, я бы...

— Что — «я бы»? — вклинилась я в покаянный Наташин монолог. — Вы бы все ему позволяли? Никогда не ру­гали бы? А то, как он бабушку пугает — это что, синдром, что ли? Болезнь? Нет, уж извините меня, но это просто мелкая подлость!

— А как же тогда?! — Наташа изумленно распахнула огромные, подтаявшие от слез ресницы.

— А вот так! Умойтесь сначала, потом будем дальше говорить... Итак. Слухи о тяжелой болезни Марата сильно преувеличены. Есть некое состояние нервной системы, которое нужно учитывать. Не более. Но и не менее. Далее. Как часто в вашей семье, в вашем доме звучит ваше «я хочу»?

— Мое?!

— Да, ваше, ваше. «Я хочу пойти погулять», «Сейчас я хочу накраситься», «А сейчас мне хочется принять душ», «А вот сейчас я буду просто лежать на диване и плевать в потолок». И так далее и тому подобное.

— А кому я это должна говорить?

— Кому угодно. Марату, например.

— А зачем ему про то, что я хочу накраситься? Он и не поймет ничего. А гулять меня попросту не пустит. И перед Аликом неудобно. Да и некогда мне. С работы приду, заберу его из садика, и по хозяйству. Да еще ведь надо и с ним позаниматься... И Алик... Да зачем все это?

— А затем, что Марат просто не умеет считаться с потребностями других людей, не умеет координировать свое поведение. И именно в этом его основная проблема. Он вовсе не желает вас огорчать, но и радовать вас он не в состоянии. Он вас, как человека, попросту «в упор не видит». И бабушку, и воспитательницу в детском саду, и учительницу в «обучалке-развивалке». А Алика лучше слушается просто потому, что боится наказания. Вот тут вы совершенно правы: страх — это не воспитание.

— А почему он не умеет это... координировать? Это мы с Аликом виноваты, да?

— Большинство детей надо этому учить. А гипердинамических детей в особенности, потому что внимание у них рассеянное, концентрации никакой. Он что-то делает и попросту не успевает заметить, что другие люди по этому поводу почувствовали, как отреагировали. Он сразу же отвлекается на что-то другое. Вот если он за это по заднице получил, тогда заметит, конечно. Тоже, правда, ненадолго.

— Так что же, Алик прав?!

— Да нет, конечно! Запугать Марата можно, но это будет не воспитание, а именно запугивание. И тогда — в этом вы опять же правы, — когда он подрастет, он перестанет бояться, и у вас вообще не останется никаких рычагов для воздействия на него.

— А что делать-то?

— Сейчас вам нужно давать ему четкую и однозначную обратную связь по поводу всех его поступков. Это мне не нравится... Меня ужасно раздражает, когда... Папа не любит, если... Бабушка будет очень рада, если ты... Понимае­те? Очень коротко, четко и обязательно от первого лица. Алик должен делать то же самое. Кроме того, учите его видеть вас. Со всеми вашими желаниями, привычками, капризами. Заставьте его с вами считаться. Вот для этого именно и должно звучать ваше «я хочу». Вы лично, папа и бабушка — как модель окружающего мира. Когда он научится видеть вас, ему будет легче заметить и учесть учительницу, воспитательницу, детей в школе...

— Он будет истерики устраивать. Он уже привык, что все по его...

— Ничего, поустраивает и перестанет. Только не жалейте и не утешайте.

— А это не вредно?

— Куда вреднее расти румяным эгоистом, который никого, кроме себя, не видит и знать не хочет.

— Хорошо, я попробую. Только не знаю, получится ли у меня...

— Попробуйте.

Через пару недель ко мне на прием явился Алик собственной персоной.

— Знаете, — сказал он, задумчиво почесывая затылок. — Моя жена по вашей наводке делает что-то такое загадочное, а объяснить толком ничего не может. Или не хочет. Вчера вечером, например, она отправилась в кино с подругой, которую до этого не видела три года. Марат закатил дикую истерику на тему: «Мама, не уходи!» А я вообще чувствовал себя полным идиотом, потому что совершенно не понимал, что происходит и как я должен на это реагиро­вать. Она сказала, что это нужно для воспитания ребенка, а я должен давать ему какую-то обратную связь о своих чувствах. Какая, к чертям собачьим, обратная связь и как я могу говорить о своих чувствах с пятилетним ребенком?! Я вообще не умею о них говорить! Я же не герой латино-американского сериала!

Отсмеявшись, я провела вторую серию ликбеза. На этот раз с Аликом. Алик, как и следовало ожидать, рыдать не стал.

— Понятно, — задумчиво протянул он. — А вы знаете, я давно что-то такое подозревал, только вот сформулиро­вать никак не мог. Слишком уж он какой-то... поверхностный, что ли... и действительно не умеет ни с кем считаться, хотя по возрасту уже должен бы. Так вы говорите, это пройдет?

— Само по себе — нет. То есть биологически Марат может стать здоровым, но все его неврологические особен­ности, если прямо сейчас не заняться коррекцией, перейдут в патологию характера. Проще говоря — получится здоровый эгоист.

— Значит, будем корректировать. А в обычной школе-то он учиться сможет?

— Безусловно, да. Хотя проблемы наверняка будут. О них мы поговорим в свое время. Сейчас есть более неотложные задачи.

— Это — да. А что, если это болезнь, то нет ли от нее каких-нибудь таблеток?

— Вам так хочется покормить Марата лекарствами? Думаете, таблетки научать его не оскорблять бабушку?

— Да нет, это я так спросил, на всякий случай... Ну, так что же надо делать сейчас?

— Объясняю еще раз... — вздохнула я.

В дальнейшем я регулярно встречалась с Наташей. Алик не появлялся, но, по словам жены, педантично следил за выполнением всех рекомендаций. Марат же, вопреки всем предположениям матери, никаких особых истерик устраивать не стал. Как только ему внятно сообщили и показали, что и почему нравится и не нравится окружающим его людям, он тут же проявил себя как совершеннейший конформист. Любимым его вопросом стал: «А это будет — как? Хорошо?»

Однажды, спустя три или четыре месяца после начала терапии, Марат, перебирая старые тетради и вспоминая детей из «обучалки-развивалки», вдруг спросил:

— Так меня выгнали потому, что я был плохой? Не потому что глупый?

— Ты не глупый и не плохой, — сориентировалась Наташа. — Ты просто не умел правильно себя вести, не ду­мал о других, мешал им.

— А теперь — умею? — тут же поинтересовался Марат.

— Не знаю, — честно призналась Наташа. — Вроде бы теперь получше стало. Бабушка давно не жаловалась.

— Так, может, мне опять заниматься пойти? — непривычно жалобным тоном попросил мальчик. — Мне там ри­совать нравилось. И английский. У нас в садике такого нет.

На следующий день Наташа прибежала ко мне.

— А что вы сами-то думаете? — спросила я.

— Ну вот, я его опять отдам, а его опять выгонят. Он же как был непоседа, так и остался. Это для него травма бу­дет. Ведь так?

— В общем, да, — вынуждена была согласиться я. — Здесь есть один острый момент. Когда мы обучаем гипер­динамического ребенка чувствовать других людей, у него и у самого шкура становится потоньше. Понимаете?

— Да, понимаю, — закивала Наташа. — Он раньше очень редко обижался. Казалось, что ему все равно. Мы на него орем, а он — ноль внимания. Скажет: «Отстаньте!» — и все. А сейчас прямо так и говорит, как мы: «Меня обижает, когда вы...» или «Меня это раздражает».

— Отлично, просто отлично! — обрадовалась я. — Видите, не плачет, не злится, не бьется в истерике, а прямо сообщает вам о своих чувствах. Вы ведь это учитываете?

— Конечно! Как вы учили, говорим: «Спасибо, что сказал. Теперь мы поняли, что ты чувствуешь по этому поводу». И свекровь говорит, что он очень повзрослел, и ей теперь гораздо легче с ним договориться. Мы ей про вас толком ничего не говорили. Понимаете, она думает, что психолог это тот, который психов лечит. Алик как-то попробовал с ней поговорить, а она: «Вы из ребенка дурака-то не делайте!»...А что же все-таки с обучалкой?

Тщательно все обсудив, мы с Наташей решили с общим образованием в этот год больше не рисковать, а отдать Марата в кружок керамики и рисования. Марат охотно согласился и даже умудрился сделаться любимцем руководи­тельницы кружка — веселой молодой девушки-студентки. Кривобокий расписной горшок, подаренный Маратом, до­вольно долго украшал стеллаж в моем кабинете, пока другой гипердинамический ребенок не уронил и не разбил его. Мне было очень жалко — честное слово.

 

Приличный Филипп (окончание)

 

Груня быстро и охотно отвечала на все мои вопросы, а вот разговорить Филиппа казалось практически невоз­можным. В ответ на все обращения он предпочитал даже не говорить «да» или «нет», а просто мотать или кивать голо­вой. В конце концов, я отправила его в другое помещение сделать рисунок на тему «школа» и осталась с Груней наедине.

— А что думает Аркадий по поводу проблем младшего брата?

— Да он и не знает ничего! Когда он уходил, все еще так себе было. Филипп сказал: не надо Арьке ничего писать, пусть он там не расстраивается. Мы и не пишем. И он сам тоже пишет, что в школе все нормально. Аркашенька-то в каждом письме спрашивает: как там братик? Ну, мы с отцом пообещали не говорить, вот и врем на старости лет, как два дурака. Неправильно это, да?

— Разумеется, неправильно. У братьев всегда были хорошие отношения, сейчас старший мог бы поддержать младшего. Но, с другой стороны, вы дали Филиппу слово... Этот вопрос надо обдумать...

— Хорошо, хорошо, доктор! Только как же нам дальше-то быть?! Куда же я его теперь дену-то! Неужели к этим отдавать, к умственно отсталым?! Оттуда же потом вовек не выберешься, да и на всю жизнь клеймо! Он и так уже бог весть что о себе думает. Я вот пришла намедни от учительницы-то, наговорила она мне, у меня сердце не выдержало, так прямо в кухне и разревелась. Картоплю чистю, а слезы так и капают, так и капают... Филипп как почуял что, в кухню пришел, взял другой нож, стал рядом картоплю чистить. Потом и говорит: «Не плачь, мама. Чего уж плакать-то теперь, коли я такой урод вышел». Я еще пуще плакать: «Какой же ты урод, Филечка! Мне лучше тебя и не надо никого!» Так ведь, доктор, святая правда это! Нешто ж я не вижу, у других-то пацаны — черти истинные рядом с ним. А он и поможет завсегда по дому, а когда душу крутит, — знаете, со всеми бывает, — так он и помолчит рядом, посо­пит, вроде и полегче стало. Кого ж мне еще нужно!

— Вы абсолютно правы, Агриппина Тимофеевна! — серьезно сказала я. — Вам очень повезло. Филипп — хоро­ший человек и замечательный сын. А ему, в свою очередь, очень повезло с матерью.

— Правда? — Грунины глаза недоверчиво блеснули. — Вы это серьезно говорите?! Или так, шуткуете?

— Я говорю абсолютно серьезно, — подтвердила я.

— А как же учительница говорит...

— Вот с этим мы сейчас и будем разбираться, — вздохнула я. — Вот смотрите сюда, в карточку. Видите, написа­но: ММД, гиподинамический синдром. Кто вам про гиподинамический синдром первым сказал?

— Это, по-моему, еще тот, психиатр. А остальные с него переписывают.

— Правильно, диагнозы-то уже два года переписывают, а вы так ничего толком и не знаете, что с вашим ребенком происходит. Потому и верите всяким ужасам.

— Так мы медицине-то не обучены. Потому и верим тем, которые образованные. Как же иначе-то? — обиделась Груня. — Небось каждый человек в жизни на свое место поставлен. Там ему и разбираться. А в чужое — не лезь.

— Ваши бы слова, Агриппина Тимофеевна, да Богу в уши, — посетовала я. — В общем, вы правы, конечно. Но в данном конкретном случае придется вам все-таки на­прячься и постараться меня понять. Иначе так и будете думать, что у вас сын дурак.

— А я и не думаю вовсе! — фыркнула Груня.

— Прекрасно, прекрасно. Слушайте сюда...

Где-то через полчаса Груня получила достаточно информации об ММД и гиподинамическом синдроме, чтобы сделать какие-то выводы. И сразу же их сделала.

— Значит, права училка-то! — горестно вздохнула она. — Больной он. Да еще педагогически мы его с отцом запустили. Надо было сразу развивать-тормошить, а мы-то сопли пускали да радовались — какой он у нас спокойный, да какой хо­роший. А болезни-то его душевной, дураки, и не разглядели...

— Господи, Агриппина Тимофеевна! — в отчаянии возопила я. — Вы все не так поняли! У Филиппа нет никакой «душевной болезни»!

— А про что же вы мне тогда говорили? — поинтересо­валась Груня с некоторой даже ноткой язвительности. Ви­димо, от переживаний у нее наступило что-то вроде запре­дельного торможения.

— Хорошо, давайте попробуем с другой стороны, — предложила я. — Как вы смотрите на переход Филиппа в другую школу?

— Я не хочу — в другую, — раздался от порога спокойный голос. Мы с Груней обернулись и увидели Филиппа, который в свободной позе подпирал притолоку. В руках у него был законченный рисунок. Интересно, давно ли он там стоит?! — В другую — нет. Я к этой привык. К ребятам, к столовке, вообще. Или меня уже выгнали?

— Нет, Филипп, тебя еще не выгнали, — спокойно и вразумительно сказала я. — И мы с мамой сделаем все возмож­ное, чтобы этого не случилось и в будущем. Ты поможешь нам?

— А что я могу? — Филипп флегматично пожал толстыми плечами.

— Многое, поверь, многое можешь.

— Ну, если вы говорите, тогда конечно, — странно, но мне показалось, что в голосе «тормоза» Филиппа проскольз­нула насмешка.

До этой секунды я еще сомневалась. А вдруг мы с психиатром и Груней ошибаемся, и там действительно — ум­ственная отсталость? Я обнадежу людей, а потом окажется, что все напрасно... Но вот эта едва уловимая насмешка... Умственно отсталые дети почти не воспринимают юмора и тем более не продуцируют его сами. Напротив, гиподинами­ческие дети часто бывают весьма ироничны, только это очень трудно заметить.

— Сначала я Филиппа протестирую на коэффициент интеллекта, — сказала я Груне, рассматривая между тем рисунок Филиппа. На рисунке была изображена совершенно девчоночья принцесса в кринолине, с пышной прической. Принцесса стояла у доски и держала в руке мел. На доске было написано: «Филька — дибил».

— «Дебил» пишется через «е», — машинально поправила я, несколько ошеломленная увиденным (думаю, что все читатели догадались: принцесса на рисунке — это фиалко-воглазая учительница).

— Я им говорил, что через «е», — спокойно сказал Филипп. — Но они не слушают.

— Кто — они? Одноклассники?

— Ага.

— А ты не обижаешься?

— Не-а. Чего обижаться? Я же, если разозлюсь, убить могу. Большой я. Мне злиться нельзя.

— А другим тебя дразнить, оскорблять — можно?

— Кирьке Пахомову можно. Он маленький совсем и слабый, и отец у него пьет, потому — злой. Я его в прошлом годе один раз стукнул, когда он у Маши пенал пополам сломал, так его Валька с Ромкой домой под руки увели. Разве ж так дело?

— Филенька, а ты мне про пенал не рассказывал! — всунулась Груня.

— А чего б ты волновалась, — разъяснил Филипп. — Анна Павловна тогда хотела тебя вызывать, но Кирька, когда уходил, сказал: не надо, я сам виноват! Она и не вызвала. Так он хороший, Кирька-то, злой только. Так и пускай дразнится, с меня убудет, что ли?

Эпизод с хорошим злым Кирькой сразил меня окончательно. Положительно, этот Филипп явно стоил того, чтобы за него бороться. И мы стали бороться.

Первое, что я выяснила у Груни при следующей встрече (уже без Филиппа), нет ли в школе другой, не передовой учительницы. Выяснилось, что таковая, к счастью, имеется. Уже очень пожилая пенсионерка Валентина Степановна ведет третий «в» класс. Никаким блеском ее уроки не обладают, «прогрессивные» родители стремятся отдать своих детей к другим педагогам, но репутация у нее хорошая. Добрая, заботливая бабушка.

— Как раз то, что нам надо! — возликовала я.

Далее был протестирован Филипп. Интеллект мальчика как и следовало ожидать, оказался вполне нормальным, по некоторым субтестам даже несколько лучше, чем я ожидала. После обработки результатов тестирования я написала пространную бумагу для Валентины Степановны, заляпала ее всеми печатями, которые сумела отыскать в родной поликлинике, вооружила готовой бумагой Груню и направила ее на поклон к учительнице-пенсионерке. Все прошло как нельзя более удачно. По моей наводке Груня долго говорила о доброте и отзывчивости сына, о способностях Филиппа в выращивании редких растений и сколачивании табуреток. Учительница моментально растрогалась и согласилась попробовать взять Филиппа в свой класс. Обещала, что не будет мальчика торопить, и пускай он все это пишет, «пока ему не надоест».

— Не расстраивайтесь вы так, милочка, — сказала Валентина Степановна Груне. — Пожили бы вы, милочка, с мое, знали бы — не в почерке и задачках счастье. Главное, чтобы душа у человека правильная была. А все остальное — приложится.

— Истинно так, истинно так! — истово кивала окрыленная Груня.

Третью четверть Филипп начал уже в новом классе. Удивительно, но среди «бабушкиных» воспитанников он вовсе не казался таким уж «тормозом». С русским по-прежнему было плохо, но дописывать до конца ему разрешали на перемене.

— Я вот тут тебе двоечку поставила, милок, — сетовала Валентина Степановна. — Пришлось, ты уж не обессудь. Семнадцать ошибок на десять строчек — это все-таки многовато будет. Ты как думаешь? Так ты уж, милок, не обижайся, а вот эти слова мне до завтра выучи, я тебя после уроков-то и спрошу. Глядишь, четверочку-то и получишь. А вместе — троечка выйдет. А это для нас пока и хорошо. Так ведь? А дальше-то и посмотрим...

Довольно быстро Валентина Степановна поняла, что Филипп прекрасно усваивает все, воспринятое на слух, и посоветовала Груне читать ему вслух материал параграфов и условия задач. Дело тут же пошло на лад. С помощью магнитофона была заучена таблица умножения — камень преткновения еще со второго класса.

В новом классе сильного добродушного пацана приняли сразу и безоговорочно.

— Ты, Филька, наверно, гири тягаешь? — спросил местный лидер — шустрый пацан из многодетной семьи, рас­сматривая внушительную фигуру Филиппа.

— А то! — неопределенно ответил Филипп и в тот же вечер начал заниматься с гантелями, оставшимися в квар­тире от давно угасшего увлечения старшего брата.

— А я корабли делаю! Как настоящие, — похвастался лидер неделю спустя. Ему явно очень хотелось сделать флегматичного медвежонка своим союзником. — Хочешь поглядеть?

— Ясно, хочу! — Филиппу льстило оказываемое ему внимание.

Модели кораблей, склеенные шустрым лидером вместе со старшим братом, произвели на Филиппа огромное эсте­тическое впечатление.

— Там и лесенки есть, и канатики, и даже в шлюпочках весла лежат, — с восторгом рассказывал он мне.

Оказалось, что все это богатство производится в местном клубе технического творчества, в кружке судомодели-рования. Спустя месяц Филипп закончил свою первую модель. Руководитель кружка похвалил его за тщательность и терпение.

В конце третьей четверти Филипп получил четверку за контрольное списывание. «Поблагодарите учительницу!» — посоветовала я. На Восьмое марта Игнат принес Валентине Степановне огромный букет цветов, сильно смахивавший на элитный веник, и почему-то бутылку кагора. Молча поклонился чуть ли не в пояс и отбыл восвояси. Валентина Степановна потрепала Филиппа по волосам и сказала дрогнувшим голосом: «Ты, Филечка, весь в отца!»

Сейчас Филипп заканчивает шестой класс. С учебой у него все ни шатко ни валко, но выгонять его из школы никто больше не собирается. Вернувшийся из армии Аркадий по-прежнему читает ему вслух параграфы из учебника. Груня хлопочет по хозяйству и не может нарадоваться на своих сыновей-помощников. Шустрый лидер затерялся где-то в уличной подростковой жизни, а Филипп по-прежнему ходит в судомодельный кружок, и с помощью старшего брата уже присмотрел себе училище, в котором учат на корабельных механиков.

Одна из моделей Филиппа долго жила у меня на полке, но, как и горшок Марата, впоследствии исчезла. Я подарила ее мальчишке из социально неблагополучной семьи. Я знаю, что подарки не передаривают, но мальчишка так смотрел на красивый кораблик, а потом тихо сказал, что у него никогда-никогда не было такой игрушки (он врал: его жизнь сложилась так, что у него вообще не было игрушек). Мне показалось, что ему кораблик нужнее, чем мне. И еще мне кажется, что Филипп понял и одобрил бы мой поступок.

 

Отвязный Валька (окончание)

 

Говорить с Викторией было чрезвычайно тяжело. Она явно не верила ни в какую психологию, считала, что все пропало, и в дальнейшем не ждала от жизни ничего хорошего. На любые мои предложения качала головой и говорила: «Да нет, не выйдет это. Спасибо вам, конечно...» Если честно, то я так и не смогла понять, зачем она вообще ко мне пришла.

Оставался сам Валька. Я попросила Викторию посидеть в коридоре.

— Валентин Егорович! — окликнула я мальчишку. — Ты там нарисовал или как?

— Нарисовал! — Валька появился на пороге, хитро улыбаясь. В руках у него была пачка листков. На листках — ужас кромешный. Какие-то танково-самолетные сражения, роботы, монстры, лужи крови, скелеты и прочая нежить.

— Нравится? — поинтересовался мальчишка.

— Нет, не нравится, — я покачала головой. — Хотя нарисовано, в общем, неплохо, с фантазией. Но не люблю я всю эту жуть. Скучно.

— Скучно? — удивился Валька. — А по-моему, наоборот, очень весело.

— Ну, каждый веселится как умеет, конечно, — уклончиво заметила я. — Но я вообще-то просила тебя семью нарисовать...

— Да какая там семья! — как-то очень не по-детски махнул рукой Валька. — А это все — страшный сон, как вы просили.

— Много у тебя страшных снов... — с задумчивым сочувствием протянула я. — Бедный ты мой...

— А вот этого — не надо! — тут же клюнул-встопорщился Валька. — Не надо меня жалеть! У меня все нормально!

— Ага, нормально, — сразу согласилась я. — А что же, Валентин Егорович, ты собираешься дальше со своей жизнью делать?

Несколько секунд Валька думал, явно осваивая необычную форму вопроса. Потом знакомо прищурился, и я поняла, что сейчас меня очередной раз будут проверять «на вшивость».

— Я бы, знаете, пиратом хотел бы стать!

— Вот как? Пиратом? Что ж — интересно. Ну, объясни, пожалуйста, почему именно пиратом?

Моя спокойная реакция сначала обескуражила Вальку, а потом явно понравилась ему.

— Ну, это же здорово — пальба, «на абордаж!», трупы на реях, добыча, золото, — по мере рассказа экзальтация явно убывала. — Плавать везде, путешествовать, видеть другие страны, других людей. Дикари там всякие, негры, белые медведи...

— Там, где белые медведи, там пиратов не бывает, — серьезно возразила я. — Им там грабить некого.

— Ну почему обязательно — грабить! — обиделся Валька. — Можно же просто смотреть, исследовать там, фотографии делать или фильмы снимать...

— Можно, конечно, — согласилась я. — Только это будут уже не пираты, а зоологи, или экологи, или океанологи, или еще кто-нибудь в этом роде. Это тебя тоже устроило бы?

— Меня бы все устроило, — грустно признался Валька. — Я путешествовать хочу. Не могу на одном месте си­деть. Почему сейчас юнгой нельзя? Как раньше •— я по телику видел, — один спрятался в трюме, а потом его нашли и взяли матросом. Он там с ними плавал, все делал. Я бы тоже мог. Я пробовал один раз — такие пароходы есть, «Волго-Балт», знаете? Так я в дровах спрятался. Думал, отплывем подальше, там я и признаюсь. Что ж они меня, за борт выкинут, что ли?

— Ну, и чем же все кончилось? — заинтересовалась я.

— Меня собака нашла. Корабельная. Надо ж было именно на тот корабль залезть, где пес был! Подошла, сволочь, и стала лаять. Пришел мужик и меня вытащил. Еще и по шее навесил. Иди, говорит, салага, в школе учись. А я про эту школу даже думать не могу. Сразу живот крутить начинает...

 

— Да, — согласилась я. — Тяжелая ситуация. И что же мы теперь делать будем?

— А вам-то что? Вам-то какое до меня дело? — тут же ощетинился Валька.

— Ну, у меня, понимаешь, работа такая, — объяснила я. — Меня этому учили, мне за это деньги платят.

— Ого! — удивился Валька. — И такая работа бывает?

— Бывает, бывает, — подтвердила я. — Давай думать, как поступить... Ты яхты когда-нибудь видел?

— А то! — обиделся Валька. — И по телику, и так сколько раз. А в прошлом году мы с ребятами регату смотреть ездили.

— Хотел бы сам на яхте ходить?

— А можно?! — Валькины зеленые глаза полыхнули неистовым огнем. И сразу погасли. — Кто ж меня пустит!

— Посмотрим, — неопределенно пообещала я. Виктории я сказала следующее:

— Вернуть Вальку сразу в школу невозможно. Слишком велик негативный опыт. Для начала надо забрать его с улицы. Он мальчик, подросток. Ему необходимо мужское влияние, мужской образец поведения, мужская рука. В школе одни бабы. У вас есть друг, любовник, брат, муж подруги, который согласится уделить Вальке внимание? — Виктория молча покачала головой. — Тогда так. Я позвоню своему другу. Может быть, он согласится взять Вальку в яхтклуб. Если согласится, дам вам координаты. Поедете с ним туда. Сначала побудет на подхвате, на побегушках, а там — посмотрим.

— Неудобно это... чего вам... — проблеяла Виктория.

— Неудобно на потолке спать, — огрызнулась я. — Одеяло сползает.

Приятель долго не понимал, что мне от него нужно. Когда понял, ответил без всякого энтузиазма:

— Ну, пусть приезжает твой трудный подросток. Будем делать посмотреть...

Через месяц я позвонила еще раз. Приятель сказал:

— Обычный пацан. Чего в нем такого «трудного» — не понимаю. Все они сейчас такие.

Презрев врачебную тайну, я рассказала историю с прооперированной умирающей матерью.

— Ого! — рассмеялся приятель. — Сильно! Вот из таких как раз и получаются настоящие пираты! А если без шуток — не знаю, как в других местах, а у нас он вполне адаптировался. Балбес, конечно, но руки, голова на месте и вкалывать может. Значит, толк будет. Недавно на форты ходили...

Спустя еще три месяца приятель позвонил сам.

— Говори сразу, — попросила я. — Все плохо, да?

— Да нет, не дергайся, — успокоил приятель. — Только, по-твоему, у меня на судне — что? Республика ШКИД? Коммуна имени Макаренко?

— Да в чем дело-то?

— Твой Валентин тут мне на днях говорит: Вячеслав Игоревич, можно сюда мой друг придет? Он просто от зависти помирает, когда я ему рассказываю. Ну что же, говорю, пусть приходит. Будем делать посмотреть. Тогда он говорит: только я вас должен сразу предупредить — он неблагополучный. Что значит — неблагополучный? Ну, объясняет, из социально неблагополучной семьи. Папа алкоголик, мама алкоголик, старший брат — наркоман. Все, приехали. Вот я тебя и спрашиваю: по-твоему, у меня здесь — что?

— Ну и что же ты ему сказал?

— Сказал: бросите курить, оба, тогда пусть приходит. Не дело это, когда двенадцатилетний пацан дымит, как паровоз. Так? Психологически правильно?

— А он?

— Прямо сейчас, говорит. И выбрасывает в урну пачку «Норда». У меня прямо сердце кровью облилось. Максималист хренов. Лучше бы мне отдал. Но не вытаскивать же мне ее из урны у него на глазах. Падение авторитета капитана получается. Так?

— Так, так! — рассмеялась я.

В клубе все было хорошо, но в школе не ладилось. Совместными усилиями нам удалось уговорить вытянувшего­ся, загорелого Вальку прийти в класс коррекции. Испуганные малоумные малолетки смотрели на него, как на пахана, и ждали, когда он начнет устанавливать «понятия». На третий день одна из учительниц сказала:

— А, Ермолаев! Явился! Чего вдруг? Пошел бы еще погулял...

Валька развернулся и вышел, как следует шандарахнув дверью.

— Надо что-то делать, — сказал яхтклубовский капитан. — Чтобы учиться, ему дисциплина нужна. Железная.

Сам он не сможет. И мать не справится. Давай попробуем от яхтклуба дать направление в морской кадетский корпус. Мать-одиночка — ты говорила? Там таким зеленый свет. Но надо экзамены сдать.

Поговорили с Валькой. Он махнул рукой: давайте! Виктория набрала домой балансов и наняла репетиторов по всем предметам. Валька приволок откуда-то настоящие наручники и требовал, чтобы перед приходом репетиторов мать приковывала его к батарее, а ключ прятала.

— Иначе убегу! — говорил он.

— Молодец!— думала я. Что думали репетиторы, обнаруживая прикованного к батарее ученика, — неизвестно.

Поступил Валька с первого раза. Сначала у него были проблемы и с дисциплиной, и с успеваемостью. Речь захо­дила об отчислении. В корпусе свой психолог, но Виктория по старой памяти приводила Вальку ко мне. Я не стала читать ему нотаций и нравоучений.

— Тебе решать, — сказала я. — Можешь сдаться. Тогда мы все ошибались, и зря тратили время. Но это ничего, я переживу, бывает так, что все — зря. Работа такая. Ты можешь вернуться назад, на улицу. Там лучше, интереснее? Тогда — давай. Флаг тебе в руки и барабан на шею.

На улицу Валька не вернулся.

 

Надежда, не оправдавшая надежд (окончание)

— Все зашло слишком далеко, — сказала я приемным родителям Надежды. — Нужна какая-то дикая встряска, чтобы дело сдвинулось с мертвой точки. Я вижу только одну возможность...

— Нет! Нет! Нет!!! — вскрикнула Марина. — Только не это! Это будет для нее такой травмой! Все станет еще хуже!

— Еще хуже?! — скептически усмехнулась я. — А как это? По-моему, дальше уже просто некуда. Давайте называть вещи своими именами. Если Надежда своими выходками загонит Владимира в могилу — вы сможете ей это простить? И с чем же вы тогда будете жить — с тоской по мужу и ненавистью к единственной дочери? А как и с чем будет жить она? — я говорила безумно жестокие вещи, но увы, другого выхода просто не видела. — Если вы сейчас сообщите ей о том, что она приемный ребенок, то всем сразу станет легче. Ей — потому что ее «чужеродность» вашей семье сразу станет рационально объяснимой. Вам — потому что не надо будет больше хранить тайну, хранить которую уже нет сил. Вы же не можете скрывать от нее, что она вам чужда и непонятна. В крайнем случае, еще пара лет, и вы разойдетесь по жизни, как абсолютно чужие друг другу люди. По крайней мере, все останутся живы.

— Марина, доктор права, — хрипло, не отрывая рук от лица, сказал Владимир. — Мы должны это сделать. Это генетика, нам этого не переломить.

— Прежде чем вы это сделаете, я хотела бы поговорить с вами о том, что, собственно, произошло и происходит в вашей семье. С раннего детства кое-что в поведении и особенностях Надежды объясняется ее неврологическим статусом, а вовсе не генетикой. И я хочу, чтобы вы об этом знали. Вы готовы говорить об этом сейчас или лучше перенесем этот разговор на следующую встречу?

— Лучше перенесем, — попросил Владимир, пытаясь украдкой достать из пиджака пузырек с нитроглицерином.

— Но, понимаете, — заволновалась Марина. — Мы же были такие правильные родители и всегда вовремя посещали невропатолога. И нам никто ничего такого тревожного не говорил. Только вот сон — ей прописывали успокаивающие таблетки, травы, мы все делали, как велели. Но никто не предупреждал, что может быть...

— Вот об этом мы и поговорим в следующий раз.

В назначенное семье Надежды время я выглянула в коридор. У дверей кабинета на кожаной банкетке сидела Марина. Возле нее, прислонившись к стене, стояла невысокая коренастая девушка с прямыми светлыми волосами и финно-угорским широкоскулым лицом.

— Владимира положили в больницу, — поднимаясь мне навстречу, сказала Марина. — Ишемическая болезнь, обострение. Это Надя. Она все знает.

— Постойте! — я затрясла головой. — Проходите и дайте мне сосредоточиться... Садитесь. Знает — до или после того, как Владимир...

— Во время, — слабо улыбнулась Марина. — Мы рассказали ей прямо в палате. Владимир боялся оставлять нас одних. Я сделала, как он захотел...

— Правильно сделала, — у девушки был хрипловатый, но приятный низкий голос. — Это вы их надоумили сказать? Спасибо вам. Я давно догадывалась, что здесь что-то не то. Уж больно я на них непохожа.

— Мы специально выбирали светленькую, как я, — попыталась вставить Марина. — И с голубыми глазами...

— Это правильно, — рассудительно сказала Надя. — Волосы и глаза, это конечно. Только кто ж знал, что я такая получусь — рожа широкая, нос кнопкой, росту метр с кепкой. Они вон, видите, оба какие — высокие, красивые, аристократы, одним словом, — в голосе девушки удивительным образом прозвучала не обида за свою неказистую внешность, а гордость за приемных родителей. Марина тоже это услышала.

— Наденька, ты на себя наговариваешь, — поспешила возразить она. — Ты очень привлекательная девушка.

— Да, да, конечно, — усмехнулась Надежда. — Прямо Клавка Шиффер. Волосы, по крайней мере, такие же... Да и не во внешности дело. Душой я на них непохожа. Мне вот собаку всегда хотелось, большую, чтобы злая была, а у них коккер-спаниель старый, даже мух ловить — и тех вроде жалеет. Или вот мотоцикл... «харлей», например... такая мощная машина, это же сила... Я пыталась папе объяснить, а он только морщится... вот так... — Надя очень похоже изобразила уже знакомую мне гримасу Владимира.

Я слушала неспешный монолог Надежды и мучительно соображала: что же мне делать? Готовилась я к ликбезу для родителей, а теперь? Владимир в больнице, а что я могу сказать самой Надежде? В конце концов не придумала ничего путного и решила не отступать от намеченного плана.

— Большинство твоих склонностей объясняется вовсе не биологическим отличием от родителей, а гипердинамическим синдромом, — решительно заявила я.

— Каким синдромом? — удивилась Надежда.

— Ги-пер-ди-на-ми-чес-ким, — по слогам произнесла я.

После окончания объяснений Марина и Надежда переглянулись.

— Так, значит, она поэтому терялась? — спросила мать. Я кивнула.

— Так, значит, мне и нужно всяким спортом заниматься и на мотоциклах гонять? — спросила дочь. Я опять кивнула.

— Так, значит, у нее теперь все скорее всего компенсировалось? — опять мать. Новый кивок.

— Так, значит, они думали, я другая, потому что приемная. А я другая, потому что — синдром? — несколько энергичных кивков.

— Ну, вообще-то, ты другая, потому что отдельный человек. Ни на кого не похожий. Синдром просто добавил красок. Родители и так нервничали, ждали — что будет. Вот и стало.

— То есть мы своими руками рыли эту пропасть?!

— Ну, не все так плохо. Смотрите, у большинства гипердинамических детей жуткие проблемы с успеваемостью. Особенно в начальных классах. У Надежды их не было. Это ваша заслуга.

— Да, к школе мы ее хорошо подготовили.