Бардо громко пукнул (это часто случалось с ним, когда он нервничал или трусил) и спросил:
– И вы полагаете, что целью предстоящего поиска будет эта… тайна Эльдрии, не так ли. Главный Пилот?
– Эсхатологи назвали эту тайну Старшей Эддой, – сказал Соли, отступив подальше от Бардо. – И поиск действительно будет объявлен. Завтра, во время нашего посвящения, Хранитель Времени огласит свою волю.
Я поверил ему окончательно. Мой дядя, Главный Пилот, сказал, что будет поиск, и мое сердце забилось где-то в горле, словно судьба постучалась кулаком в двери моей души. В мозгу возникли самые дикие мечты и планы.
– Если бы нам удалось доказать Гипотезу Континуума, – выпалил я, – поиск завершился бы успешно и мы нашли бы вашу Старшую Эдду.
– Не называйте ее моей, – сказал Соли.
Должен сознаться, я не понимал Главного Пилота. То он заявляет, что некоторые вещи человеку знать не положено, то с явной гордостью стремится проникнуть в величайшую тайну. А в следующий момент хмурится и сожалеет о своем открытии. Очень уж сложный он человек – я знал только одного, кто превосходил его сложностью характера.
– Мэллори хотел только сказать, – вставил Бардо, – что он, как и все мы, воздает должное усилиям, которые вы затратили, стараясь доказать Великую Теорему.
Я имел в виду совсем не это.
Соли посмотрел на меня пристально и сказал:
– Кто не мечтал доказать Гипотезу Континуума. Гипотеза Континуума (иначе Великая Теорема) – это недоказанное следствие теоремы фокусов Лави. Она гласит, что между любыми двумя точками входа дискретных множеств Лави существует взимооднозначное соответствие. Проще говоря, от одной звезды к другой можно попасть за один-единственный ход. Это величайшая проблема мультиплекса и нашего Ордена. Когда-то Соли, будучи ненамного старше меня, чуть было не доказал Гипотезу, но отвлекся, поспорив о чем-то с Жюстиной, и забыл (как уверял он) изящный ход своей мысли. Воспоминание об этом не давало ему покоя, и он накачивался своим ядовитым виски, стремясь к забвению. (Голова у пилотов, как часто напоминал мне Бардо, лучше всего работает в молодости. Затем мозговые клетки начинают отмирать, а омоложение, которому мы все периодически подвергаемся, в этом отношении несовершенно. С возрастом мы постепенно глупеем – отсюда виски, тоалач или публичные женщины.)
|
|
– Возможно, Гипотеза Континуума вообще недоказуема, – продолжил Соли, крутя на стойке свой пустой бокал.
– Вы в ней разочаровались, я знаю.
– Ты тоже разочаруешься, если будешь стремиться к недостижимому.
– Простите меня, Главный Пилот, но разве мы можем знать заранее, что достижимо, а что нет?
– Мы начинаем понимать это с годами, когда становимся умнее.
Я пнул носком ботинка металлическую окантовку стойки, и медь глухо зазвенела.
– Я, конечно, молод, но не хотел бы показаться…
– Опять ты хвастаешься, – вмешался Лионел.
– Я считаю, что Гипотеза доказуема, и намерен доказать ее.
– Ради знания или ради славы? – спросил Соли. – Я слышал, ты сам не прочь стать Главным Пилотом.
– Каждый кадет мечтает когда-нибудь стать Главным Пилотом.
– Юношеские мечты для взрослого мужчины часто оборачиваются кошмаром.
Я снова задел ногой окантовку – нечаянно.
– Я уже не юноша. Главный Пилот. Завтра я дам обет, обязывающий меня искать истину, – разве вы забыли?
|
|
– Кто, я? – В запальчивости он нарушил свое табу, произнеся запретное местоимение, и поморщился. – Запомни, мой мальчик: я ничего не забываю.
Слово «ничего» повисло в воздухе вместе с гулом потревоженной меди. Соли уставился на меня, а я на него. Потом с улицы донесся чей-то смех, слишком громкий, и дверь бара распахнулась. Трое высоких, кряжистых мужчин, все с бледно-желтыми волосами, висячими усами, в легких черных шубах, припорошенных снегом, отстегнули коньки и ввалились внутрь. Они обменялись рукопожатиями с Соли и Лионелом. Самый большой из них, мастерпилот, терроризировавший Бардо все наши послушнические годы в Борхе, заказал три кружки кваса.
– Ну и холодина же на улице, – сказал он.
Бардо, нагнувшись ко мне, прошептал:
– Мне кажется, пора сматываться.
Я потряс головой.
Трое мастер-пилотов – их звали Нейт, Сет и Томот, и они были братьями – повернулись к нам спиной, делая вид, что нас не знают.
– Я оплачу тебе шесть ночей с мастер-куртизанкой, – настаивал Бардо.
Послушник принес три кружки с дымящимся черным напитком. Томот подошел поближе к огню и отряхнул шубу от снега. Глаза у него, как у многих пилотов, ослепших от старости, были блестящие, искусственные. Он только что вернулся с окраины Экстра.
– Твои Эльдрия были правы, дружище, – сказал он Соли. – Двойная Галливара и Сериза Люс взорвались. От них ничего не осталось, кроме пыли и света.
– Пыль и свет, – повторил его брат Нейт, обжег себе рот горячим квасом и выругался.
– Пыль и свет, – подхватил Сет. – Содервальд с двадцатью миллионами жителей попал в смерч радиоактивной пыли и света. Мы попытались эвакуировать их, но опоздали.
|
|
Солнцем Содервальда была Энола Люс, ближайшая к Двойной Галливара звезда. Сет сказал, что сверхновая сожгла поверхность Содервальда, уничтожила на планете всю жизнь, кроме земляных червей. Маленький пилотский бар вдруг показался мне удушающе тесным. Я вспомнил, что Содервальд – родная планета братьев.
– За нашу мать, – сказал Сет, чокнувшись с Соли, Лионелом и своими братьями.
– За нашего отца, – сказал Томот.
– Freyd, – завершил Нейт, едва заметно склонив голову – быть может, это была просто игра пламени в очаге? – За Юлет и Элат.
– Пошли, – сказал я Бардо.
Мы приготовились уйти, но тут Нейт, рыдая, припал к Томоту, а тот, поддерживая брата, повернулся в нашу сторону и устремил на нас свои мерцающие глаза.
– А это еще что такое?
– Что эти кадеты делают в нашем баре? – подхватил Сет. Нейт отвел мокрые волосы от заплаканных глаз и заявил:
– Бог мой, да это же бастард со своим толстым дружком – как, бишь, его звать? Бурпо? Лардо?
– Бардо, – сказал Бардо.
– Они как раз собрались уходить, – сказал Соли. Мне вдруг расхотелось уходить. Во рту пересохло и на глаза изнутри что-то давило.
– Какой там Бардо, – сказал Нейт. – В Борхе его звали Ссыкун Лал, потому что он каждую ночь ссал в постель.
Это была правда. При рождении Бардо получил имя Пешевал Лал. Первое время в Городе это был тощий, запуганный, тоскующий по дому мальчишка, который читал романтические стихи и по ночам мочился в постель. Одна половина послушников и мастеров звала его Бардо от слова «бард», а другая – Ссыкун. Но когда он стал заниматься тяжелой атлетикой, проводить ночи с женщинами и орошать постель жидкостью другого рода, мало кто осмеливался называть его иначе чем Бардо.
– Ладно. – Томот хлопнул в ладоши, подзывая послушника. – Пусть Бастард и Ссыкун выпьют с нами перед уходом.
Послушник налил им. Бардо посмотрел на меня. Не знаю, слышал ли он, как пульсирует кровь у меня в висках, видел ли выступившие у меня на глазах слезы.
– Freyd, – сказал Томот. – За погибших на Содервальде.
Я боялся, что сейчас заплачу от стыда и ярости, поэтому поднял бокал, глядя прямо в гнусные металлические глаза Томота, и попытался проглотить огненную жидкость залпом. Это было ошибкой с моей стороны. Я закашлялся и выплюнул виски, забрызгав лицо и желтые усы Томота. Он, должно быть, счел это насмешкой и оскорблением памяти его родных, потому что тут же, без лишних слов, одной рукой заехал мне в глаз, а другой вцепился в горло. Под бровью у меня вспыхнул огонь. Два прочих брата тоже обрушились на меня, как лавина. Замелькали кулаки, локти, и кровь потекла ручьем. Я лежал на холодном твердом полу, что-то твердое норовило мне выбить зубы, чьи-то твердые ногти раздирали веко. Вслепую я двинул Томота по морде, думая, что трусливый Бардо удрал и бросил меня. Но тут он взревел, вспомнив, должно быть, что он Бардо, а не Ссыкун. Раздались звучные удары кулаков по телу, и я освободился. Поднявшись, я приложил Томоту по голове коварным хуком, которому научил меня Хранитель Времени. Я разбил себе костяшки, и боль прошила руку до плеча. Томот схватился за голову и припал на одно колено.
– Сын Мойры. – Подоспевший Соли сгреб Томота за ворот шубы, не дав ему упасть. И тут я допустил ошибку, вторую по масштабам роковую ошибку в своей жизни. Я снова ударил Томота, но попал в Соли, расквасив его длинный гордый нос, словно спелый кровоплод. По сей день помню выражение изумления (и боли) у него на лице, как у человека, павшего жертвой предательства. Потом он обезумел. Он скрипнул зубами, высморкал кровь из носа и напал на меня с такой яростью, что сумел захватить мой затылок и попытался свернуть мне шею. Если бы Бардо не бросился между нами и не оторвал стальные пальцы Соли от моего черепа, дядюшка убил бы меня.
– Полегче, Главный Пилот. – Бардо помассировал мне затылок своей ручищей и подтолкнул к двери. Все остальные стояли, отдуваясь, глядя друг на друга и не совсем представляя себе, что делать дальше.
Затем последовали извинения и объяснения. Лионел, оставшийся в стороне от драки, сказал братьям, что я никогда раньше не пил виски и, разумеется, не хотел никого оскорблять. Послушник снова наполнил кружки и стопки, и я произнес траурную речь в честь погибших на Содервальде. Бардо предложил тост за Томота, а Томот – за открытие Соли. Все это время наш Главный Пилот не сводил с меня глаз, и кровь текла из его сломанного носа на чеканные губы и подбородок.
– Твоя мать меня ненавидит – значит, и ты тоже. Этого следовало ожидать.
– Извините меня. Главный Пилот. Клянусь вам, это была случайность. Вот, возьмите.
Я предложил ему свой носовой платок, но он притворился, что не видит моей протянутой руки. Я пожал плечами и промокнул кровь, сочившуюся из собственного века.
– За поиск Старшей Эдды, – сказал я, подняв свой бокал. – Уж за это вы непременно должны выпить. Главный Пилот!
– Как может какой-то кадет надеяться найти Эдду?
– Завтра я стану пилотом – и шансов у меня не меньше, чем у любого из пилотов Ордена.
– Шансов! Какие могут быть шансы у молодого дуралея-пилота, если речь идет о тайне жизни? И где ты собираешься искать? В каком-нибудь безопасном местечке, конечно, где шансов найти что-либо вообще никаких.
– А возможно, и там, куда разочарованные и одряхлевшие мастер-пилоты боятся сунуться.
В баре стало так тихо, что слышно было, как капли крови из дядиного носа падают на пол.
– Это где же? – спросил он. – Под юбками у твоей матери, что ли?
Мне захотелось ударить его еще раз. Томот с братом заржали, хлопая друг друга по спине, и мне захотелось разбить надменную, окровавленную физиономию Соли еще сильнее. Гнев всегда ударял мне в голову чересчур быстро и сильно. Да правда ли, что я ударил его чисто случайно? Быть может, судьба (или тайное желание) направила мою руку? Ноги у меня тряслись, и я, глядя на Соли, размышлял о судьбе и случае. Жар камина сделался вдруг невыносимым. В голове у меня пульсировали кровь и виски, подбитый глаз пылал, как жидкая лава, язык ворочался с трудом. В этот-то миг я и совершил самую тяжкую ошибку в своей жизни.
– Нет, Главный Пилот, – произнес я. – Я отправлюсь за туманность эты Киля и исследую Твердь.
– Не надо со мной шутить.
– Я не шучу. Это вы у нас шутник, но мне такие шутки не нравятся и я говорю серьезно.
– Нет, ты шутишь. – Он подступил ко мне поближе. – Это всего лишь глупая похвальба глупого кадета, так ведь?
Здоровым глазом я видел, что все, даже юный бармен, смотрят на меня.
– Ну конечно, это шутка, – пробасил Бардо, снова испортив воздух. – Скажи, что пошутил, паренек, и пойдем отсюда.
Глядя в злобные глаза Соли, я сказал:
– Клянусь вам: я не шучу.
Он сжал мне руку повыше локтя своими длинными пальцами.
– Клянешься, значит?
– Да, Главный Пилот.
– И готов повторить свою клятву официально?
Я освободился и сказал:
– Да, Главный Пилот.
– Ну так клянись как положено. Говори: «Я, Мэллори Рингесс, согласно канонам и обетам нашего Ордена, во исполнение призыва Хранителя Времени, клянусь перед моим Главным Пилотом исследовать каналы Тверди». Повторяй!
Дрожащим голосом я принес формальную клятву. Бардо смотрел на меня с нескрываемым ужасом. Соли приказал снова наполнить бокалы и провозгласил:
– За поиск Старшей Эдды. Да, мой юный дуралей-пилот, мы все выпьем за это!
Что было потом, я помню смутно. Думаю, что было много смеха, много виски и пива и много разговоров о тайне Эльдрии, о горестях и радостях жизни. Смутно припоминаю, как Томот и Бардо, обливаясь слезами, пытались прижать друг другу руки к блестящей стойке бара. Теперь-то я знаю, как спиртное уничтожает память. Потом мы с Бардо шатались по другим барам, где подавали виски и пиво (и сильные аморгеники), а под конец оказались на улице Мастер-Куртизанок, где красивые жакарандийки удовлетворяли наши желания. Так мне по крайней мере представляется. В первый раз имея дело с искусницей – искусницами – своего ремесла, я мало что смыслил в желаниях и их удовлетворении, а запомнил и того меньше. Я был так пьян, что не препятствовал женщине по имени Аида трогать мое нагое тело. В памяти остались тяжелые духи, темная горячая кожа, слепая нужда прильнувших друг к другу тел; и даже эти смутные воспоминания были испорчены виной и страхом из-за того, что я сделал Главного Пилота нашего Ордена своим врагом и дал клятву, обрекающую меня на верную смерть. «Кадеты гибнут», – сказал Соли, когда мы покидали бар мастер-пилотов. Я помню, как молился, выходя на улицу, чтобы его слова не подтвердились.
ПИЛОТСКАЯ ПРИСЯГА
Но странны, увы, улицы в Городе Боли…
Райнер Мария Рильке, скраер Века Холокоста
Во второй половине следующего дня мы получали свои пилотские кольца. Зал Пилотов, стоявший в центре Ресы среди общежитии, домов для преподавателей и учебных зданий, заполнили мужчины и женщины нашего Ордена. От огромной арки входа до помоста, где мы, выпускники, стояли коленопреклоненные, переливались радужными шелками одежды академиков и ведущих специалистов. Мастера различных профессий старались держаться вместе, и поэтому море шелков складывалось из пятен: у колонн в северном конце зала стояли цефики в оранжевых одеждах, рядом с ними – акашики в желтом. Группы скраеров блистали ослепительной белизной, механики в зеленом не иначе как спорили о фундаментальной (и парадоксальной) природе пространственно-временного континуума или о другой мистической проблеме. Под самым помостом чернела стена пилотов и мастер-пилотов. Я видел Лионела, Томота с братьями, Стивена Карагара и других своих знакомых. Впереди всех стояли моя мать и Жюстина, глядя на нас, как мне представлялось, с гордостью.
Хранитель Времени, суровый и великолепный, в струящемся красном одеянии, призвал нас, тридцать выпускников, повторить за ним слова присяги. Хорошо, что мы держались такой плотной группой. Теплая успокоительная масса Бардо справа, мой друг Кварин слева поддерживали меня, не давая упасть носом на блестящий мраморный пол. Утром я побывал у резчика, заштопавшего мое рваное веко, и принял слабительное, чтобы очистить организм от ядовитых веществ, но все-таки чувствовал себя отвратительно. Голова была тяжелой и горячей – казалось, что набухший мозг вот-вот разнесет череп. Душа моя тоже горела в жару. Моя жизнь была загублена, и меня мутило от страха. Я думал о Тихо, Эрендире Эде, Рикардо Лави и прочих знаменитых пилотах, которые погибли, пытаясь проникнуть в тайну Тверди.
Погруженный в свое горе, я пропустил почти все предостережения Хранителя Времени относительно опасностей мультиплекса. Но одно я расслышал хорошо: из двухсот одиннадцати кадетов нашего потока, поступивших в Ресу, остались только мы тридцать. «Кадеты гибнут», – сказал я себе, и внезапно низкий, вибрирующий голос Хранителя проник в самую глубину моего расстроенного сознания.
– Пилоты тоже гибнут, – сказал он. – Не столь часто, правда, и не столь легко, и ради более высокой цели. Ради такой цели мы и собрались здесь сегодня, чтобы посвятить… – Он продолжал в том же духе еще несколько минут, после чего мы принесли обеты целомудрия и бедности, наименее значительные из наших обетов. (Надо сказать, что целомудрие у нас соблюдается весьма условно. Физические сношения между мужчинами и женщинами отнюдь не возбраняются, однако в брак пилоты Ордена не вступают. Я считаю, что это хорошее правило. Когда пилот возвращается из мультиплекса на много лет старше или моложе своего супруга, как недавно Соли, разница в возрасте – мы называем это явление зловременьем – может погубить их брак.)
– Все, что вы знаете и будете узнавать сами, вы должны передать другим, – сказал Хранитель Времени, и мы принесли свой третий обет. Бардо, должно быть, услышал, как дрожит мой голос, потому что стиснул мое колено, словно желая передать мне часть своей силы. Четвертый обет, по моему мнению, был самым важным из всех. – Вы должны ограничивать себя, – сказал Хранитель. Я знал, что это правда. Глубокий симбиоз между пилотом и его кораблем вызывает опасное привыкание. Сколько пилотов пропало в мультиплексе, поддавшись ликованию по поводу мощи своего сопряженного с компьютером мозга! Обет послушания я повторил машинально, без всякого энтузиазма. Хранитель сделал паузу, и мне показалось, что сейчас он заставит меня повторить пятый обет сызнова. Но он произнес торжественно и многозначительно: – А теперь последний, самый священный обет – тот, без которого все другие пусты, как наполненная воздухом чаша. – И тогда, в девяносто пятый день ложной зимы 2929 года от основания Города, мы поклялись посвятить себя поиску истины и знания, даже если этот поиск приведет нас к смерти и к гибели всего, что нам дорого.
Хранитель Времени повелел вручить нам кольца, и Леопольд Соли вышел из примыкающего к помосту помещения. За ним следовал испуганный послушник с бархатным жезлом, на котором были нанизаны тридцать колец. Мы склонили головы и протянули вперед правые руки. Соли шел вдоль ряда, снимая с жезла кольца из алмазного волокна и надевая каждому из нас на мизинец.
– Этим кольцом посвящаю тебя в пилоты, – говорил он Аларку Мандаре и Шанталю Асторету, блестящему Джонатану Эде и Зондервалю. – Этим кольцом посвящаю тебя в пилоты. – Он продвигался все дальше. Нос у него распух, и он гнусавил, как будто подхватил насморк. Он подошел к Бардо, который ради такого случая снял все свои перстни, оставившие на пальцах белые полоски, и взял с жезла самое большое кольцо. (Я, несмотря на склоненную голову, все-таки умудрился подглядеть, как Соли насаживает блестящее черное кольцо на здоровенный палец Бардо.) Затем настал мой черед. Соли нагнулся ко мне. – Этим кольцом посвящаю тебя… в пилоты. – Последнее слово он выговорил так, точно оно жгло ему язык. И натянул мне кольцо так, что оно содрало кожу с пальца и больно сдавило сустав. Еще восемь раз я услышал «этим кольцом посвящаю тебя в пилоты», после чего Хранитель Времени прочел литанию в честь Главного Пилота, произнес реквием, и церемония завершилась.
Мы, тридцать пилотов, сошли с помоста, чтобы показать свои новые кольца нашим друзьям и мастерам. Родные наиболее состоятельных выпускников прилетели в Город, оплатив рейс на дорогих коммерческих лайнерах, но Бардо к таким не принадлежал. (Его отец считал сына изменником за то, что тот пожертвовал семейным богатством ради нашего Ордена.) Мы смешались с нашими товарищами, и море разноцветного шелка поглотило нас. Радостные восклицания сливались с топотом и смехом. Подруга матери, эсхатолог Колония Мор, бесцеремонно прижалась своей пухлой влажной щекой к моей, причитая:
– Нет, Мойра, ты только посмотри на него.
– Смотрю, смотрю, – ответила мать.
Она у меня женщина высокая, сильная – и красивая, хотя, надо сознаться, и располнела немного из-за любви к шоколаду. На ней была простая серая мантия мастер-кантора, наичистейшего из чистых математиков. Мне казалось, что ее быстрые серые глаза замечают все сразу.
– Я вижу, тебе зашили веко, – сказала она мне, – и совсем недавно. – Даже не взглянув на мое кольцо она добавила: – О твоей клятве всем уже известно. Я только и слышу с утра, что сын Мойры поклялся проникнуть в Твердь. Мой красивый, талантливый, неугомонный сын. – И она заплакала, ввергнув меня в полный шок – я впервые видел ее плачущей.
– Красивое кольцо, – сказала подошедшая тетя Жюстина и показала мне свое. – И ты вполне его заслужил, что бы там ни говорил Соли. – Жюстина тоже высокая, ее черные, с легкой проседью волосы уложены на затылке в шиньон, и шоколад она любит не меньше, чем моя мать. Но мать проводит свои дни в думах и честолюбивых грезах, тогда как Жюстина предпочитает общаться и выписывать сложные фигуры на Огненном, Северном или любом другом из катков нашего города. Так она сохранила свою стройность – не без ущерба, как мне думается, для своего острого от природы ума. Я часто думал о том, почему она выбрала в мужья Соли – а главное, почему Хранитель Времени, в виде исключения, разрешил этим двум знаменитым пилотам пожениться.
Бургос Харша со своими кустистыми бровями, отвисшими щеками и волосами, растущими из ноздрей, подошел к нам и сказал:
– Поздравляю, Мэллори. Я всегда ожидал от тебя чего-то незаурядного – как и все мы, впрочем, – но не думал, что ты расквасишь Главному Пилоту нос при первой же встрече и поклянешься сгубить себя в туманности, именуемой в просторечии (довольно вульгарно, надо заметить) Твердью. – Мастер-историк энергично потер руки и сказал моей матери: – Так вот, Мойра, я изучил каноны, устную историю Тихо, а также своды правил и должен сказать – я, конечно, могу ошибиться, но разве я когда-нибудь ошибался на твоей памяти? – должен сказать, что клятва Мэллори – всего лишь слово, данное Главному Пилоту, а не клятвенное обещание, принесенное Ордену. И, уж конечно, не торжественная присяга. В то время, когда он поклялся сложить свою голову – обстоятельство тонкое, но важное, – он еще не получил своего кольца, а потому официально пилотом не являлся и клятвенного обещания дать никак не мог.
– Не понимаю, – сказал я. – Позади слышалось пение, шорох шелков и шум тысячи голосов. – Я поклялся, и это главное. Какая разница, кому я дал клятву?
– Разница, Мэллори, в том, что Соли может освободить тебя от клятвы, если захочет.
Я ощутил прилив адреналина, и сердце забилось в груди, как пойманная птица. Мне вспомнилось, как гибли пилоты. Они гибли в интервалах между окнами, разрушив мозг непрерывным симбиозом со своим кораблем; умирали от старости, затерявшись в деревьях решений; сверхновые превращали их тела в плазму; сон-время – слишком много сон-времени оставляло их до конца жизни бессмысленно таращившимися на горящие в темноте звезды; их убивали инопланетяне и такие же люди, как они, они попадали в метеоритные потоки, сгорали в обманчивой тени голубых гигантов и замерзали в пустыне глубокого космоса. Я понял тогда, что, несмотря на мои же дурацкие слова о славной смерти среди звезд, мне не нужна слава и отчаянно не хочется умирать.
Бургос покинул нас, и мать сказала Жюстине:
– Ты поговоришь с Соли, правда? Я знаю, меня он ненавидит – но за что ему ненавидеть Мэллори?
Я топнул ботинком об пол. Жюстина разгладила пальцем бровь и сказала:
– С ним так трудно теперь. Это последнее путешествие чуть не убило его – как внутри, так и снаружи. Я, конечно же, поговорю с ним. Буду говорить, пока язык не отвалится, как всегда, но боюсь, он просто уставится на меня своим сумрачным взором и скажет что-нибудь вроде: «Если жизнь имеет смысл, откуда нам знать, суждено нам найти его или нет?» Или: «Пилоту лучше умирать молодым, пока зловременье не убило то, что он любит». Когда он такой, говорить с ним по-настоящему невозможно. Он, может быть, считает, что поступает благородно, взяв с Мэллори клятву погибнуть геройски, а может, правда верит, что Мэллори добьется успеха, и хочет им гордиться – я не знаю, что у него на уме, когда он вот так весь в себе, но поговорить поговорю, Мойра, не сомневайся.
Я не питал особой надежды на то, что Жюстине удастся поговорить с ним. Когда-то Хранитель Времени, позволив им пожениться, предупредил их: «Зловременье победить нельзя». И оказался прав. Считается, что именно разница в возрасте убивает любовь, но я думаю, это не всегда правда. Любовь убивает не только возраст, но и самосознание. С каждой прожитой нами секундой мы все больше становимся собой. Если такая вещь, как судьба, действительно есть, она состоит именно в этом: наше внешнее «я» ищет и пробуждает в себе истинное «я», несмотря на ужас и боль этого процесса – а ужас и боль присутствуют всегда – и на цену, которую приходится за это платить. Соли, повинуясь своему сокровенному желанию, вернулся из центра галактики, охваченный стремлением постичь смысл жизни и смерти, а Жюстина те же самые годы провела, наслаждаясь радостями жизни: вкусной едой, прогулками над морем в сумерки (а если верить молве, и любовью), упражняясь при этом в прыжках и выписывая восьмерки.
– Я не хочу, чтобы Жюстина с ним говорила, – заявил я. Мать тронула мою щеку рукой, как делала в детстве, когда я температурил, и сказала:
– Не дури.
Мои однокашники-пилоты во главе с невероятно длинным и тощим Зондервалем просочились сквозь толпу специалистов, как черное облако, и окружили нас. Ли Тош, Елена Чарбо, Ричардесс – я считаю их лучшими пилотами, когда-либо выходившими из стен Ресы. Мой старый друг Делора ви Тови поздоровалась с моей матерью, теребя свои белокурые косы. Зондерваль, происходящий из семьи эталонов с Сольскена, вытянулся во весь свой восьмифутовый рост и сказал:
– Вот что я хочу тебе сообщить, Мэллори. Весь наш колледж гордится тобой. Тем, что ты не побоялся Главного Пилота – извините, Жюстина, я не хотел вас обидеть, – и твоей клятвой. Мы все понимаем, какое для этого требуется мужество, и желаем тебе успеха в твоем путешествии.
Я улыбнулся, потому что мы с Зондервалем всегда были самыми заядлыми в Ресе соперниками. Он вместе с Делорой, Ли Тошем (и Бардо, когда тому приходила охота) был самым способным из моих соучеников. Хитрости при этом ему было не занимать, и я почувствовал в его хвалебной речи немалую долю упрека. Думаю, он не верил, что это отвага побудила меня произнести подобную клятву, и понимал, что я пал жертвой собственной запальчивости. Впрочем, он казался весьма довольным, думая, вероятно, что из такого путешествия я уже не вернусь. Хотя эталоны с Сольскена всегда испытывают потребность быть довольными собой, потому и сделали себя особями такого немыслимого роста. Зондерваль и остальные, извинившись, оставили нас, и мать сказала:
– Мэллори всегда был популярен – если не у мастеров, так у своих товарищей.
Я кашлянул, уставившись в белые треугольники пола. Пение стало громче, я узнал один из героико-романтических мадригалов Такеко, и меня охватило отчаяние пополам с ложной отвагой. В полном смятении, колеблясь между бравадой и трусливой надеждой, что Соли освободит меня от клятвы, я сказал, повысив голос:
– Мама, я дал клятву по доброй воле, и для меня не имеет значения, что Жюстина скажет Соли.
– Не дури, – повторила она. – Я не позволю тебе убить себя.
– Ты хочешь, чтобы я себя обесчестил?
– Лучше бесчестье – что бы ни означало это слово, – чем смерть.
– Нет, – сказал я, – лучше смерть, чем бесчестье. – Но я сам не верил в то, что говорил, и в глубине души был готов предпочесть бесчестье смерти.
Мать пробормотала что-то себе под нос – у нее была такая привычка.
– Уж лучше бы Соли умер, – послышалось мне. – Тогда тебе не грозили бы ни смерть, ни бесчестье.
– Что ты сказала?
– Так, ничего.
Она посмотрела через мое плечо и нахмурилась. Я обернулся и увидел идущего к нам Соли, высокого и мрачного в своем облегающем черном наряде. За руку он вел красивую безглазую женщину-скраера, и меня на миг поразил этот контраст черного и белого. Черные волосы скраера ниспадали атласным покрывалом на ее белое платье, густые черные брови выделялись на белом лбу. Она двигалась медленно, с преувеличенной осторожностью, словно мраморная статуя, внезапно – и против воли – оживленная. Я почти не обратил внимания на ее тяжелые груди с большими темными сосками, хорошо видными под тонким шелком, – меня притягивало ее лицо: длинный орлиный нос, полные красные губы и прежде всего гладкие впадины на месте глаз.
– Катарина! – вскрикнула внезапно Жюстина. – Дорогая моя девочка! Как же мы долго не виделись! – Она обняла женщину в белом платье, вытерла глаза тыльной стороной перчатки и сказала: – Мэллори, познакомься со своей кузиной, дамой Катариной Рингесс Соли.
Я поздоровался, и Катарина повернула ко мне голову.
– Мэллори. Наконец-то.
В моей жизни бывали моменты, когда время останавливалось и мне казалось, будто я переживаю какое-то полузабытое (но чрезвычайно важное) событие заново. Иногда зимние крики талло или запах мокрых водорослей возвращают меня в ту ясную ночь, когда я стоял один на пустынном ветреном берегу Штарнбергерзее, мечтая покорить звезды; иногда меня переносит в другое место и время оранжевая ледянка или яркая зелень глиссады; иногда бывает достаточно косых лучей солнца или дуновения студеного морского ветра. Эти моменты, как бы таинственны и чудесны они ни были, чреваты скрытым смыслом и страхом. Скраеры – провидящие будущее и связь времен – учат нас, что «теперь», «тогда» и «потом» едины. Для них, наверное, мечты и воспоминания – всего лишь две стороны одной загадки. Эти странные, почти святые, сами себя ослепляющие мужчины и женщины верят, что мы, желая увидеть будущее, должны заглянуть в прошлое. Поэтому, когда Катарина улыбнулась мне и я ощутил внутри вибрацию ее спокойного сладостного голоса, я понял, что такой момент настал и мои прошлое и будущее слились воедино.