Следствие обобщающей теории А. Вежбицкой заключается в том, что язык, речь, дискурс являются равнообъемными. Так как существует основная эквивалентность между тем, что говорится и то, что можно сказать в языке, между потенциалом и численностью, любой язык это гигантский текст, который сводится к своему «семантическому миру». Все что известно под Текстом иллюстрируется в нескольких примерах, взятых у предпочтительных для нее авторов русской литературы, главным образом у двух поэтесс: Анны Ахматовой и Марины Цветаевой, которые считаются представительницами русского лингвистического видения мира. Имеется характерный пример типа мысли: (имплицитно) принятый случай, что тип – это матрица всех возможных формирований внутри языка, достаточно взять любой пример, который дает достаточную иллюстрацию для первоначального тезиса. В этом действующем дискурсе одновременно влиятельными доводами (цитатами философов и писателей) и прибегая к интуитивной очевидности, не предлагается никакой контрпример, никакая процедура обнаружения не предусмотрена. Речь идет о мысли в высшей степени эссенциалистской, в полном противоречии с предубеждением эмпиризма проверки «кандидатов» на роль универсального семантического атома.
Как сказать что-нибудь новое, когда всё уже сказано, когда целостность смысла уже представлена в лексике и грамматике? Ничего больше не остается, как повториться Большой Текст – совокупность всех возможных текстов, в которых язык единственный штамп, устраняющий идею, что формирование значения может быть действием дискурсивых практик. Язык – это фильтр и энциклопедия, он, как у философов Романтизма, является совокупностью знаний о людях.
Помимо альтернативы между тезисом и физисом, смысл у А. Вежбицкой не обоснован ни естественностью, ни согласованностью. Он является внутренним одновременно в языке вообще и в каждом языке в частности.
Одно примечание должно быть сделано по поводу понятия «естественность»: универсальный семантический метаязык, может ли он быть естественным? Фактически, несмотря на очевидность, произносимые высказывания в семантическом метаязыке не являются высказываниями в естественном языке, потому что они не могут более противопоставляться и взаимозаменяться с другими высказываниями. Язык, благодаря им, освобожден от своих двусмысленностей, все полностью эксплицитно, новизна всегда определена данными в начале элементами и правилами, которые их составляют. Семантический метаязык не является «естественным», потому что он выражает все имплицитное, он отбирает из двусмысленного.18 Он является гигиеной мысли.
Мир А. Вежбицкой, лишенный всякого диалогизма, всякого значения социального взаимодействия, это мир застывший и замороженный, закрытый перечень культурных отображений, «лингвоспецифических терминов-ключей», мир, где смысл пленник. Там нет больше монологизма, потому что это язык, который говорит за нас. Есть только частное независимое означающее по отношению к означаемому, больше нет места для игры слов, поэзии, метафоры, ляпсуса или бессознательного. Больше нет подлежащего, потому что нет больше высказывания, больше нет места для личной ответственности носителя языка за свое высказывание, нет больше описания сюжета в истории, нет конфликта, нет разногласия.
Благодаря химере непосредственно значащего слова, А. Вежбицка старается занять господствующее положение, единственная способная вылечивать нарциссическую рану, которая всегда есть в языке, что-то, что ускользает от нас. Для нее любой закоулок языка не должен быть недоступным; все должно быть контролируемым, переводимым из имплицитного в эксплицитное, из запутанного в понятное, в этом семантическом метаязыке, который судит все на свой аршин, который мог бы стать Нагорной проповедью19 или языком грубой политической пропаганды польской Коммунистической партии. Это старая надежда восстановить уверенное основание истинного смысла без случайностей узуса и множества языков, устранить недосказанное и невыразимое, является противоположностью основного качества отсутствия целостности, несовпадения языка самому себе то, что мы находим у А. Кюльоли и Ж. Лакана: «метаязыка не существует»…
Психология народов
У А. Вежбицкой не найти причинную гипотезу похожую на теорию климата: единственная действительность – это язык. Язык не допускает ничего кроме самопознания. Но иногда он является ключом толкования для того, чтобы понимать и интерпретировать общие характеристики, или усилить самые обычные стереотипы психологии людей, которые менее всего поддаются проверке.
Если, как говорят все неогумбольдтианцы начиная с 30-х годов ХХ века, язык народа – это его мысли, а его мысль – это его язык, в таком случае мы очень быстро попадаем в известную апорию. Любое «лингвистическое сообщество» заключено в картине мира. «Картина мира» – это исчисляемая, закрытая, обособленная реальность.
Каждое языковое сообщество живет во всеобъемлющей лингвистической автаркии, без контакта с другими, без заимствования, без воздействия. Эта мысль совершенно глубоко неупорядоченная является эссенциалистской мыслью, мыслю типа, иначе говоря, мысль платоновская, где смысл не имеет истории. Смысл наслаивается в коллективной психологии, но не в мире.
В этом иренистском представлении о языковом сообществе, А. Вежбицка постоянно разрабатывает антропологию, которая состоит в том, что вся социология отвергнута в пользу унанимистской этнографии. В противоположность работам М. Пешо и П. Бурдье, она никогда не колеблется какими общественными и идеологическими способами можно прийти к согласию в значении слов. У нее, никогда нет спорных моментов по поводу значений слов, никогда взаимодействия, никогда общественного произведения значения: значение есть, и у нее есть ключ. Не говорится, как значения появляются в словах, но они там есть и остаются там, застывшие в вечности. Это бесплотность, которая создает то, что Вежбицка, не подозревая, называет людьми, прежде всего, являются агенсами, вовлеченными в соотношение силы системы символов (ср. П. Бурдье).
Образ говорящего коллектива очень прост: достаточно говорить на одном и том же языке, чтобы понимать друг друга. Этот постулат не опирается ни на какие доказательства, простая логическая ошибка, он основывается на обеспечении очевидности. Предположение непосредственного понимания влечет за собой то, что никогда не было бы недоразумений, непонимания в сообществе, точно описанного в связи с его единством в «образе мира». Здесь говорится о сильном редукционизме в человеческой группе (например, «русские», «американцы») в одном говорящем сообществе, устойчивом и однородном, без какого-либо конфликта по поводу значений слов.
Унанимистское предположение являющееся причиной того, что общество видится как неразделенная общность, не описываемое только как при помощи своего единственного понимания грамматической и лексической семантики, и без какого-либо деления на значения слов. Там можно узнать очень древнюю систему ценностей немецкого романтизма, широко представленном в доминантной консервативной мысли в советской и постсоветской России, а именно, Gemeinschaft (единство мысли и языка) более истинно, более реально, более подлинно, чем Gesellschaft (общество, чисто механическое объединение). Поэтому существует путаница между антропологией и этнографией, полное затуманивание социологического значения (значимости).
Полное усвоение «культуры» в языке (и в литературе) держится на унанимистском предположении никогда не выражаемым ясно: все люди, говорящие на одном и том же языке, мыслят одинаково. Можно было рассчитывать на то, что любая настолько сильная гипотеза была бы проверена начиная с гипотетико-дедуктивного метода, направленного на то, чтобы проверить гипотезу в ходе исследования вместо того, чтобы создавать первоначальную аксиому, которая, в свою очередь, отбирает результаты. Риск заключается в том, что циркулярное умозаключение, в котором не найти в конце того, что было положено в начале.
В свою очередь это следствие влечет за собой другие. Так, предполагается, что все франкоязычные мыслят одинаково, имеют тот же «образ наивной языковой картины мира», зависят от «культурной традиции», которая «сформирована в ‘обыденном’ сознании отдельного человеческого сообщества», проявляющих «национальный характер» языка. Предполагается воспроизведение «языковой картины мира нации» или «культурной традиции», не говоря о том, что французские швейцарцы составляют часть той же «нации», что и французы или валлонские бельгийцы, не говоря о франкоязычных канадцах (однако говорящие на диалекте корсиканцы имеют ли они в таком случае ту же картину мира, что и «французы»?), имеют тот же «менталитет» и этим отличаются от немецким швейцарцев. А «менталитет» упомянутый последним, меняется ли он, когда носители языка переходят на верхненемецкий диалект и наоборот?
Другие трудности появляются с проблемой изобретательности. Если целостность значения предшествует в лексике и грамматике, так сказать в языковых формах, как это можно выразить, чтобы не оказаться в числе новичков? Как научный или философский труд возможен, обреченный на повторение значения уже навязанного языком?
Путаница между понятиями и концептами относится к тому же плану слов повседневной жизни и концептуальных средств философии. Если русские и французские «концепты» по разному показывают семантическое пространство, как объяснить, что философские школы могут противиться всему, говоря на одном и том же языке? Борьба между материализмом и идеализмом в истории русской философии беспощадна, но она происходит на одном и том же языке. Если бы работа концептов была бы только определена рабочим языком, возможно, не было бы философии.