Я познакомился с ней летом года 1990-го. На Черноморском побережье Кавказа — в Пицунде. Туда меня, самого молодого спецкора самой главной газеты страны — "Правды", завела в очередной раз путевка в правдинский же Дом отдыха.
Первые три дня на курорте я только восстанавливал силы.
Утром бегал по кромке моря вдоль реликтовой рощи, потом упражнялся на турнике и шведской стенке.
Днем плавал, плавал, плавал и предавался солнцу.
Вечером играл в теннис с теми, у кого не оказывалось партнеров на одном из кортов.
Ночью принимал в баре Дома отдыха самую малость коньяка со знакомыми журналистами и ввиду отсутствия привлекательной женской публики в 23 часа шел спать.
Еды, одинаковой для всех курортников в Доме отдыха, мне не хватало. За пару часов до обеда меня одолевал голод и я перебирался на соседний с правдинским пляж Дома творчества Союза писателей СССР, где дымилась кооперативная харчевня.
И вот на четвертый день отпуска сижу я в полдень за столиком, уплетаю хачапури и вижу: у лежака под навесом симпатичная барышня наступает босой ногой на гвоздь в деревянном брусе, отвалившемся от того же лежака. Лицо барышни исказила боль, она пронзительно заверещала, все рядом с ней оцепенели, и меня сорвало со стульчика в харчевне.
Я приказал барышне молчать. Тихонько изъял из ее стопы пронзивший мякоть гвоздь. Потом голенькую, в купальнике, всю дрожащую страдалицу взял на руки и понес в медпункт Дома творчества.
Там барышне промыли-промазали, перебинтовали рану, и оказалось, что она без муки ходить может вполне. Но поскольку ее шлепанцы вместе с одеждой остались на пляже, то, дабы не пачкать бинты на стопе, ей снова пришлось воспользоваться моими транспортными услугами.
Когда я принес барышню обратно под пляжный навес, она спросила, как меня величать, и, услыхав мое имя-отчество, вымолвила:
— Вернусь в Москву, буду всем рассказывать: я в отпуске ездила на Николае Михайловиче.
Именовали барышню Дашей. Она была дочерью успешного писателя и занималась переводами с английского. Мы поболтали до обеда и договорились после ужина встретиться.
Завязался заурядный курортный роман. Скуки Даша не навевала. Но когда срок ее путевки истек, я у такси помахал ей рукой без сожаления.
Искать иную прелестницу для любовных приключений — в мои планы не входило. Надо, я решил, в оставшуюся неделю не куролесить до рассвета, а вовремя ложиться в постель, вовремя вставать. Так бы и было. Если бы в правдинский Дом отдыха не въехал мой однокурсник по журфаку МГУ Юра — неуемной энергии парень.
Гладко побрившись после завтрака, Юра выходил на пляж. Брал на пирсе надувной матрас. Доставал из сумочки бутылочку сухого вина. Откупоривал ее. Широко расставлял ноги и, глядя на солнце над морем, медленно из горла бутылочку опустошал.
Свершив сей ритуал, Юра трогался в путь по прав- динскому пляжу, волоча за собой матрас. Увидав одиноко загоравшую барышню, он клал с ней рядом матрас и приземлялся сам. Если барышня не желала его общества, Юра немедля утешался и тащил матрас дальше. До ближайшей одинокой загоралыцицы. Если та не производила на него впечатления, он деликатно удалялся.
За два дня свое с матрасом почтение Юра засвидетельствовал всем девицам без кавалеров — и на правдинском, и на писательском пляжах. И нигде якорь не бросил.
Я приезду Юры обрадовался. У него был выше, чем у меня, класс в теннисе, и мне сражаться с ним на кортах было интересно. На третий по приезду вечер Юра предстал передо мной в баре, где я пил кофе, с двумя ракетками в сумке и возвестил:
— В ружье, брат. Пора в бой.
— Но, — постучал я по часам, — мы договаривались играть, как и вчера, в 18.30, а сейчас лишь 17.00.
— Ты русский язык не понимаешь? — вылупил глаза Юра. — Я же сказал: в ружье. Десять минут назад из бильярдной нашего Дома отдыха вышли с ракетками две классные телки. Они загорелые, но на пляже я их не видел. Телки явно залетные, пришлые, здесь никем не ангажированные. В сей исторический момент они гоняют мячики на писательском корте, и нам надо рвануть к ним и скадрить. Иди, переодевайся-переобувайся.
Близь кортов Дома творчества я тормознул Юру за локоть:
— Ты ошибся. Телки эти из писательского Дома, а не залетные. Не засек же ты их потому, что они — нудистки — загорают на диком пляже. Каждое утро туда топают. В наш бар они не заглядывают. Уезжают к ночи в поселок — в заведения курорта "Пицунда". Не раз наблюдал, как им такси подавали. Поэтому с ангажементом, я думаю, у них проблем нет.
— Ну и что это меняет? — Юра поправил сумку с ракетками. — Даже если они ангажированы, мы все равно должны их кадрить: "Душа у женщины сложна и склонна к укоризне — то нету в жизни мужика, то есть мужик, но нету жизни". Новизна — царица наших дней. Мы для телок — новые. И…
— Погоди, — прервал я Юру, — вспомни басню дедушки Крылова про недоступный виноград: "На вид-то он хорош, да больно зелен". Мы сейчас подойдем к ним, и ты увидишь: их ракетки, их кроссовки, их юбочки-маечки, их повязки на лбах и руках стоят столько, сколько весь наш с тобой летний гардероб. Они в дорогих своих импортных шмотках могут смотреть на нас в советском ширпотребе только с презрением. Поэтому нам нет резона к ним приставать и давай не будем конфузиться.
— Чушь ты молотишь, — ткнул меня пальцем в грудь Юра. — Ерунда — какая на нас одежка. Мы — сильные и умные мужики. Мы — журналисты высокого уровня. А они кто? Небось, толкушки из НИИ, разодетые своими тупыми папашами-ворами из кооперативов, которые наплодили Горбачев с Рыжковым. Знакомство с нами — честь для этих девиц. Идем.
Я поплелся за Юрой. Оба писательских корта были заняты. Один — девицами — блондинкой и брюнеткой, втб- рой — мужиком с сыном-подростком. Юра подошел к сетке корта с девицами и проглаголил:
— Салют вам, раскрасавицы. Разрешите поклонникам ваших талантов вас приветствовать.
— Разрешаем, — отбивая мяч и не глядя на Юру, отозвалась блондинка.
— А скажите, милые, — вы всегда от друзей получаете поздравления с Днем Парижской Коммуны?
Блондинка пущенный к ней мяч остановила и повернулась к Юре:
— Странный вопрос.
— Вовсе не странный, — хмыкнул Юра, — на вас спортивная форма — прямо из Парижа. И вы, наверное, потомки славных парижских коммунаров.
— Нет, — утерла пот со лба блондинка, — такие предки нам не достались. Но сами мы из Парижа — из деревни Париж Челябинской области.
— Ну, — хлопнул ладонями Юра, — да вы ж родные наши люди. Я и Николай — тоже деревенские. Так не уступите ли вы братьям-селянам половину корта, чтоб и мы поразмялись?
Просьбу удовлетворили. Я встал на сторону блондинки, Юра — на сторону брюнетки. Они метали ракетками свои мячи, мы — свои. Но так недолго продолжалось. Юра, выбрав момент, представил себя и меня, испросил имена барышень и под одобрительные их взоры предложил сыграть парами на счет.
Моей партнершей стала блондинка Вера, Юриной — брюнетка Надя. Их техника игры мало чем отличалась. Биться на корте вместе с синеглазой, великолепно стройной Верой мне было настолько отрадно, что я свершил чудеса в обороне и атаке и мы выиграли первый сет. Но потом мастерство взяло верх. И Юра, обеспечивший победу себе и Наде в двух остальных сетах, провозгласил:
— Николай должен смыть горечь поражения. Как честный человек, он сегодня вечером обязан всех нас пригласить в бар и всем налить коньяку.
Я поднял руки вверх:
— Сдаюсь. Согласен.
— Но, — подала голос Надя, — мы девушки малопьющие. Мы пьем, и нам все мало, мало и мало…
— Ничего, — Юра обнял Надю за талию, — мой друг Николай не так давно получил самую престижную в советском газетном мире премию — премию Союза журналистов СССР. И не всю ее прогусарил. Он нальет нам сполна…
Мы условились встретиться сразу после ужина — в 21.00. В сей час мы с Юрой заняли столик в баре нашего Дома отдыха. Я не был уверен, что красны девицы к нам придут. Они пришли — в роскошных юбках-блузках и с запахом прельстительных духов.
Я носил от стойки бара коньяк и кофе, Юра обрушивал на Веру и Надю остроты-анекдоты. Барышням было забавно. Но через час Юра выдохся с его юмором, и пришлось заговорить мне. О том, как с 22 лет я, самый молодой в СССР директор средней школы, остроумно ею руководил и как авантюрно тогда проводил отпуска в горах Памира, Тянь-Шаня, Алтая, Кавказа. Моим словесам обе барышни так же охотно внимали. Особенно синеглазая Вера. И тут объявили: 23.00 — бар закрывается.
— Предлагаю, — опять взялся верховодить крепко охмелевший Юра, — пойти к камышам на море. Там в это время несознательная молодая компания поет под гитару романсы: "Ямщик, не гони лошадей, мне некуда больше спешить, мне некого больше любить…"
— Романсы на море, — пролопотала Надя, — это великолепно.
— А я, — отозвалась Вера, — хочу послушать истории от Николая.
Она наклонилась ко мне и прошептала:
— А у тебя есть коньяк в номере?
Я положил ей руку на плечо:
— Как ему там не быть?
Юра и Надя двинулись к камышам, я и Вера поднялись на лифте в мой номер на седьмом этаже. Раздевались мы суматошно: всю-всю одежду сбросили на пол у кровати. И проснулись на следующий день лишь к полудню. Одновременно. Вера поправила свои густые соломенные волосы и резанула меня синим взглядом:
— А ты — кто?
— Я, Николай Михайлович, по главному статусу — директор школы. _
— А почему я с тобой в постели?
— И куда только человеков не заносит нелегкая…
Вера села у стенки на кровати, прикрыв правой ладонью левую грудь:
— Угадываю твои пакостные мысли. Соблазнил скромную девушку и думаешь: "Какой я орел!"
Вера состроила мне кукиш:
— Вот тебе вот, чтоб я была жалкой пред тобой.
Она перевалилась через меня, покопалась в ворохе нашей одежды на полу, отыскала свою юбку, изъяла из ее кармана кошелек, набитый купюрами в пятьдесят рублей, и одной банкнотой помахала перед моим носом:
— Возьми полтинник, съезди на рынок и привези мне килограмм голубого инжира. Сдачи не надо.
Я прислонил благодетельницу к стене, подобрал с пола брюки с моим кошельком, взял из него десятирублевую бумажку и протянул ей:
— Такси до рынка и обратно — два рубля. Килограмм голубого инжира — полтора. Бери десятку и привези себе благородный фрукт сама. Сдачи не надо.
— Ага, товарищ директор школы, — в голосе Веры звякнул металл, — ты на грубость нарываешься, и тебе воздастся. Но сейчас я хочу под душ.
Минут через пять завернутую в полотенце Веру я усадил в кресло и деревянным гребнем расчесал ее мокрые волосы. Она не замурлыкала от удовольствия, но, надевая часы, заговорила уже миролюбиво:
— Коварный товарищ директор школы, завтрак я по твоей вине успешно проспала. До обеда в столовой Дома писателей — далеко. А мне невмоготу хочется есть…
— На отвергнутые десять рублей, — я заметил, — ты можешь налопаться в двух шагах отсюда — в ресторане "Инкит".
— Нет, — Вера хлопнула ладонью по журнальному столику, — "Инкит" — это банально. На шоссе меж Пицундой и Гаграми — кафе. А при нем пруд. В нем разводят форелей, и меня к ним мой аппетит зовет. Вместе с тобой.
Доводов против я не нашел. За проходной правдинско- го Дома отдыха мы поймали машину и прикатили к кафе у воды. Усатый джигит там преподнес нам барахтающихся в сетке живых форелей:
— Каких экземпляров будем зажаривать?
Пока рыба готовилась, мы умяли овощные салаты, запивая их сухим красным вином. Под форель пришлось за- казать еще бутылочку. И когда я эвакуировал Веру из кафе, ее покачивало.
Шоссе было пусто. Мы не остановились в ожидании попутной машины, а, обнявшись, медленно поплелись в сторону Пицунды. И Вера вдруг слегка впилась ногтями мне в бок:
— Благородный кормилец, вон там видишь — мандариновая роща. Если ты меня туда донесешь, то я сделаюсь нежной-нежной и тебе это надолго запомнится.
Я подхватил Веру на руки. Пересек с ней шоссе и внес в сень рощи. Далее — ласки. Голыми нас разбудили — шум воды и прохлада спадавших на наши телеса брызг — в мандариновой роще включили орошение.
Вера сразу очухалась, вскочила и пустилась в пляс под сверкающими на солнце струями у деревьев. Когда я на первой попавшейся машине доставил ее с довольством на лице к Дому писателей, она пригласила меня в свой номер. В нем я чуть опешил: ну-ну, вот у Веры просторная гостиная со всей мыслимой мебелью и посудой, вот — с огромной кроватью спальня, превышающая по площади весь мой номер в правдинском Доме отдыха.
Вера переоделась. Сменила блузку на майку, длинную юбку — на короткую и проговорила:
— Все, идем загорать на нудистский пляж.
Я, как недавно она мне, показал ей кукиш:
— Ищи другого спутника.
— Вы, товарищ лауреат-журналист, — Вера взлохматила мне волосы, — находитесь в плену устаревших представлений о благопристойности. Три года назад наряд милиции Пицунды, радея о нравственности, нагрянул на наш дикий пляж и велел всем нудистам погрузиться в автофургон. Среди них был и Юлиан Семенов — автор любимых народом киносценариев про "Семнадцать мгновений весны", про майора Вихря и полковников с генералами из главных милицейских контор и КГБ. Знаменитый писатель возмутился насилию:
— Как вы смеете?! Я — Юлиан Семенов.
— Иды, иды, Семен голозадый, — подтолкнул милиционер-абхаз Юлиана Семеновича в автофургон.
В отделении милиции при составлении протокола об административном задержании Семенов назвал фамилии министров МВД Абхазии и Грузии и потребовал связаться с ними. Громыхнул гром. Юлиана Семенова с почтительными извинениями на авто с мигалкой и сиреной возвратили в Дом писателей. И с тех пор пицундская милиция — на нудистский пляж ни ногой. Поэтому туда, мой зайчик, ты спокойно можешь меня сопроводить. Никто тебя за это на партийном собрании в твоей "Правде" не взгреет.
— Вера, — злость меня вдруг разобрала, — по корням я крестьянин из лесов Брянщины и никакой не зайчик. Мой товарищ — серый брянский волк. И в наших лесах не принято прилюдно показывать свои пиписки и глазеть на чужие.
— Ладно, — снова звякнула металлом в голосе Вера, — вольному воля, спасенному рай. Ты свободен. Можешь уматываться. А я жажду солнца. Много солнца, и меня, наверное, Надя на нашем пляже заждалась.
Сыграть вечером с Юрой в теннис мне не пришлось. Он, как узнал я от него вечером в столовой, сутки почти провел с Надей. Сначала под луной на море, потом в ее номере и затем на нудистском пляже, где к ним присоединилась покинувшая меня Вера. Втроем они там за вином из бездонной Юриной сумки зависли до ужина.
Уминая с аппетитом котлету, Юра меня уведомил:
— Да, я с девчонками — и с Надей, и с Верой — договорился: они после 21.00 придут к нам в наш бар. Угощенье сегодня — за мной.
Согласие Веры на новую встречу я воспринял как ее извинение за отвешенную ею мне грубоватую фразу: можешь уматываться. Но не тут-то было.
Они ступили в бар: Надя — веселая, Вера — надутая. Надя, поцеловав меня в щеку, опустилась напротив, Вера с жестким блеском в глазах села рядом, не поворотив головы в мою сторону. Я, оказывается, был чем-то перед ней виноват.
Юра мигом доставил за наш столик стопки с коньяком, чашки с кофе и тостом разразился:
— Всего у нас у всех вдосталь, и надо лишь, чтоб иногда нам удача спадала с небес. Ура, вздрогнем!
Вера не выпила весь налитый коньяк, как сделали мы трое, а лишь чуть отпила из стопки:
— Я не буду здесь наклюкиваться. Меня тянет в бар курорта "Пицунда" — там музыка отличная. Поехали туда.
— Мысль правильная, — подала голос Надя.
— Я — за, — поднял руку Юра.
— А я — против, — вырвалось у меня.
Вера наконец-то почтила презренную мою личность своим взглядом:
— Ты недоволен нашей компанией?
Я задал ей встречный вопрос:
— Ты кто по профессии?.
— Я — преподаватель Московской государственной консерватории.
— А вечная твоя профессия от рождения — руководитель. Я же по природе не пригоден исполнять взбалмошные начальственные установки. И вообще, мне сегодня после бара по душе — плавать в ночном море.
— Ну и плавай на здоровье.
Вера встала из-за стола и обратилась к Юре и Наде:
— Если вы — не со мной, я еду одна.
Они втроем уехали.
Утром я не обнаружил Юру с матрасом ни на прав- динском, ни на писательском пляжах. Дрыхнул ли он после бурной ночи или уже жарился с Надей и Верой на пляже нудистском — оставалось гадать.
Отобедав, я вышел из столовой в холл и с удивлением углядел сидящую в одном из кресел Веру. Она поднялась и шагнула мне навстречу:
— Юра сказал, что у тебя сегодня последний день на курорте. Так?
— Да.
— А у нас с Надей еще понедельник, вторник, среда…
Вера взяла меня под руку и прильнула губами к моему уху:
— Есть идея. Поедем сейчас вместе на рынок в Пицунду и купим вкусной еды, хорошего вина и чачи. А вечером накроем стол в гостиной моего номера, позовем Надю с Юрой и отметим твой отъезд. Ты своим не в меру упрямством меня огорчал, но и было мне с тобой приятно. Поэтому нам надо расстаться по-доброму. Ну, согласись…
Я обнял Веру и тихонько похлопал ее пониже спины:
— Сударыня-руководитель, эта твоя директива не вызывает никаких возражений.
Мои проводы прошли весело.
Сразу по возвращению в Москву меня командировали в Элисту — на празднование 550-летия главной калмыцкой книги — "Джангара". Юбилей народного эпоса собрал калмыков со всего света. Все на юбилее было любопытно, и события-разговоры пролетевшего отпуска мне вспоминались очень редко.
Празднование в честь "Джангара" закончилось, а срок моей командировки не истек. Этому очень обрадовался мой былой яростный соперник в шахматах Араша Годжу- ров. Некогда мы обитали с ним на одном этаже в общежитии МГУ, а теперь он жил в пригороде Элисты.
Доставив меня из гостиницы в свою усадьбу, Араша постановил:
— Ты, Николай, не имеешь права не погостить у друга. Выделяю тебе — отдельный домик. Днями, пока я сделки кручу на бирже, сиди в одиночестве и пиши. Вечерами мы, как в доброе старое время, сойдемся на поле брани — за доской шахматной. Угощать тебя моя жена будет простой калмыцкой едой — черной икрой от контрабандистов с Волги, легальной свежей дичью и парной бараниной из наших степей.
О житье у Араши мне жалеть не пришлось.
Из Элисты в воскресенье я прилетел с готовой статьей. В понедельник пришел в редакцию "Правды" и перво-наперво занес мой рукописный текст в бюро машинисток. Потом поднялся в свой кабинет и принялся разбирать почту.
Спустя часик затрещал телефон. В трубке — молодой женский голос. Незнакомый вроде бы голос:
— Мне бы Николая Михайловича!
— Он вам уже внимает.
— Привет товарищу серого брянского волка. Привет морально устойчивому крестьянину. Привет от бесстыжей московской мещанки-нудистки.
Вера уведомила, что ей в последние дни в Пицунде было скучновато без моих россказней. И заявила в духе истинно природной руководительницы:
— В память о мандариновой роще ты должен пригласить меня сегодня в свое логово.
Родился пароль — "мандариновая роща". Вера снова назвала его мне по телефону через неделю. И снова — через неделю.
В очередной понедельник пароль меня на рабочем телефоне не застиг. Но спустя три дня, когда я дописывал новую статью на своей кухне, Вера объявилась в моей домашней телефонной трубке:
— Николай Михайлович, помнишь песню — "Миленький ты мой, возьми меня с собой…"
— Помню.
— А я эту песню сейчас кощунственно исковеркаю — "Миленький ты мой, приди ко мне домой…" Мы с Надей, прогуливаясь по Тверскому бульвару, попали без зонтов под дождь. Пока добежали до моего подъезда — промокли насквозь. С Надей ничего не случилось, а на меня навалились — жуткие сопли и кашель. От них я уже избавилась, но на улицу выходить пока не рискую. А слабо тебе, крестьянину, утешить сейчас визитом хворую мещанку?
Широкий холл подъезда монументального дома на улице Алексея Толстого охранял вахтер. Он был уведомлен о моем появлении и указал путь к лифтам. На седьмом этаже укутанная в бархатный халат Вера открыла дверь квартиры и за порогом чмокнула меня в губы. Я протянул ей авоську с фруктами, скинул кроссовки, влез в тапки, и она спросила:
— Где будем пить глинтвейн — здесь, в прихожей, на кухне, в гостиной?
Я оглядел блестящую паркетом прихожую — квадратную комнату с роялем, стеллажами книг и четырьмя креслами в коже вокруг расписного журнального столика. С левой стороны прихожей через открытую дверь открывался вид на два ряда высоченных стульев вдоль обеденного стола и холодильник. С правой — через такую же дверь — вид на спинку дивана, телевизор и видеомагнитофон. Сообразив, где кухня и гостиная, я прикоснулся к плечу Веры:
— Хворая мещанка, место крестьянина без недугов — в людской. Неси свой глинтвейн в прихожую.
Горячее сухое вино за столиком мы пили, сидя в креслах, из внушительных глиняных фужеров.
— Мне, чуть еще болезной, — Вера сжала полы халата на шее, — ой, как полезно потреблять с тобой подогретые плоды виноградной лозы. Но глянь: напротив входной деревянной двери в квартиру — дверь стеклянная. За ней между ванной и туалетом — две спальные комнаты. Одна — мамина, другая — твоей слушательницы. И если ты немедленно согласишься на экскурсию в мою спальню, то окончательно избавишь меня от хвори.
Экскурсия затянулась не на один час. И завершилась очень для меня неожиданно. Очнувшись от полудремы, Вера взглянула на часы и, как ужаленная, вскочила с кровати. Она накинула халат и забарабанила кулачками по животу моему:
— Вставай-вставай, скоро мама придет.
Я оделся. Вышел в прихожую. Опустился в кресло. Взял еще наполовину полный глиняный фужер. Но вихрем подлетела ко мне Вера:
— Все-все, пойдем к лифтам.
— Погоди. Дай вино допить.
Нет-нет, — затормошила меня Вера. — Мама может появиться с минуты на минуту, а мне тебя неудобно ей показать. Увидит она одежонку твою скверную, прическу безвкусную — сильно за меня огорчится. А нервы мамы, мечтающей, что я возьму в мужья франта Леню, надо беречь. Пойдем.
Через три дня, в понедельник, Вера снова назвала по телефону пароль — "мандариновая роща". И опять в сумерки позвонила в дверь моей квартиры. То, что ей неудобно меня маме показать, я воспринял без всякой обиды. Ее честное признание — нисколько мне не было противно.
До середины осени наш пароль действовал. Раз в неделю — обыкновенно по понедельникам. Вера никогда не спрашивала: есть ли у меня еще подружки? Я не интересовался ее амуральными забавами. Наши отношения, по моему разумению, точно передавались в словах популярной тогда песни:
Вот и встретились —
Два одиночества.
Развели у дороги костер.
А костру разгораться не хочется.
Вот и весь разговор.
От ее врожденного одиночества Вера просила встреч со мной, я от такого же своего одиночества — на них соглашался. Порознь нам было скучно, вместе — тесно.
Мне нравилось с Верой в постели. Но она приезжала ко мне почти на половину суток — и до и после любовных утех постоянно пилила меня:
— На твой чайник смотреть тошно. Купи новый.
— Не запивай водку сладким компотом — рафинированный сахар забирает кальций из костей.
— Не кури до еды. Пожалей свои сосуды.
— Вылез из теплой ванны — душ холодный прими. Это полезно.
— Вышвырни в мусорное ведро соль — вредоносное неорганическое вещество.
— Исключи из рациона молоко — матерым зверям и молодым мужикам оно противопоказано.
Попытки Веры руководить мной в быту чашу моего терпения не переполняли. Раздражавшие меня ее директивы она компенсировала приятным мне любопытством. А именно — расспросами о деревенском моем детстве и нравах многочисленной моей крестьянской родни. Я не прочь был бы на пароль "мандариновая роща" отзываться и отзываться. Но случилось непредсказуемое.
Однажды поутру Вера за чаем между прочим как бы вопрос поставила:
— А скажи-ка, мой умненький, свою версию: почему я, начинающий преподаватель консерватории, живу с мамой — доцентом МГУ в квартире в центре Москвы не на 30, как положено по нормам двум москвичкам, а на 120 квадратных метрах?
Я почесал затылок:
— Блат у вас, наверное, в Моссовете.
Вера вонзила ладонь в густые свои волосы:
— Ты не угадал. Не от московской власти мы получили квартиру, а от управления делами ЦК КПСС. Дед мой был членом Политбюро, и после развода мамы с отцом нам и выдали квартиру сверх жилищных нормативов. В разгар перестройки деда отправили на пенсию. Прежнюю роскошную дачу у него отобрали, а взамен предоставили вполне приличный с гектаром леса двухэтажный особнячок. Деду жить в нем зазорно — он засел в библиотеке своей квартиры и с двумя бывшими помощниками пишет мемуары. Но особнячок — за ним числится. И мама решила, что он не должен пустовать. Вчера она погрузила последние вещи в ее авто "Вольво" и переехала на постоянное место жительства в ближайшее от Москвы дачное хозяйство. А перед отъездом она сказала: "Вера, дабы ты, оставшись одна в квартире, не водила в нее разгульные компании, способные залить наш паркет вином, зазови к себе Николая, к которому ты шастаешь".
Фразу последнюю Вера выговорила, потупив очи, а потом уставила их на меня:
— Так ты согласен перебраться под мой кров?
Устами мамы Вера фактически предложила мне вступить с ней в гражданский брак. Я притворился, что не понял ее серьезное намерение:
— Твоя мама мыслит не расчетливо. От разгульных компаний исходит угроза порчи вашего паркета вином, а от меня — пропитывание всего в квартире табачным дымом. А это — страшнее…
— Все, закрываем тему, — холодно произнесла Вера. — Иди, закажи такси.
Я не мог принять предложение о гражданском браке. Раз в неделю выносить Верины наставления мне было по силам, каждый день — нет. Вера же не могла простить моего отказа. И пароль "мандариновая роща" скончался в ноябре 1990-го.
В том же году я расстался с "Правдой". Там у меня была должность спецкора отдела образования. В мои обязанности входило писать о жизни поколения юного, о его наставниках и их начальниках. Все нацарапанное мной шариковой ручкой печатали, и мне грех было на что-то жаловаться. С мая я за гроши обитал на даче в Серебряном Бору, в конце лета почти бесплатно перемещался в прав- динский Дом отдыха в Пицунде. В ларьках редакции продавались по твердым ценам харчи, шмотки и книги, которых не было в магазинах.
Сотрудникам органа ЦК КПСС — газеты "Правда" — жилось хорошо. Стране — скверно. Очереди в Москве и других городах выстраивались уже не только за продуктами, но и за стиральным порошком.
Пытка страны перестройкой Горбачева меня лично как бы не касалась. Мне никто не предлагал высказаться в печати о текущей политике, и я сам того не желал. До одного момента.
В мае 1989-го мне пришлось застрять на крыше мира — на Памире. Накрытый облаками аэропорт Хорога — столицы Горного Бадахшана — не принимал самолеты и мы с моим таджикским другом Шарифом не могли вернуться в Душанбе. Что оставалось нам делать? Сидеть в гостинице и смотреть телетрансляции с первого Съезда народных депутатов СССР.
На экране депутат от Академии наук Андрей Сахаров завершает выступление. Шариф встает с кресла и аплодирует:
— Как правильно академик сказал, как важно, как нужно — конечно, законы СССР должны утверждать союзные республики.
Я бросил реплику:
— Шариф, будет у тебя, редактора отдела, право не выполнять приказы главного редактора — ты сможешь загубить газету. Право же республик на вето — это пагубная для страны смута.
Черные глаза Шарифа наполнились изумлением:
— Николай, ты что — понимаешь больше, чем академик Сахаров?
— Сахаров, — был мой ответ, — вообще в жизни ничего не понимает. Он жизнь видел из служебных автомобилей, возивших его из дома на работу и обратно, и из окон изолированных от мира шарашек, где ему доверяли делать оружие.
— Да, — вздохнул Шариф, — все академика уважают, а ты — нет. Это — плохо, Николай, это у тебя гордыня.
Я не стал спорить. Шариф — глубоко порядочный человек. Он не один год посылал из Душанбе горные целебные травы моей смертельно больной сестре и продлил ей надежду вылечиться. Шариф воспитан на книгах мудрых поэтов Востока. И если он разделяет политический бред физика Сахарова, то мне, трезвомыслящему крестьянину, вспыхнуло в моей голове на крыше мира, надо влезать со своими статьями в политику.
Избавиться от проснувшихся у меня на Памире амбиций я не мог. Но не мог за последующие полтора года и употребить перья пишущих ручек против идейного помешательства в стране.
Коллектив "Правды" являлся пленником ущербной политики генсека ЦК Горбачева. Руководители редакции видели пороки этой политики, но, следуя партийной дисциплине, закрывали на них глаза и пресекали неугодные генсеку публикации.
Перестройка Горбачева в экономике свелась к внедрению в стране капиталистического уклада. Совершенно безобразного — новорожденные частные фирмы и банки богатели на грабеже государства и ввергали в нищету абсолютное большинство граждан. Но о явлении вопиющей несправедливости в органе ЦК Компартии — "Правде" — высказаться было нельзя.
Разрешенная Горбачевым гласность лишила КПСС монополии на пропаганду. И это бы ничего, если б партия предложила идеи и планы, которые увлекают и вдохновляют. Была бы интересная борьба за умы. Но деятели ЦК и обкомов при все возраставших очередях за товарами первой необходимости лишь талдычили обрыдшие всем лозунги и постулаты. И умонастроениями в обществе завладели обделенные лаской государства писатели, историки, журналисты, юристы, экономисты.
Они через освободившиеся от влияния ЦК КПСС газеты, журналы и телепередачи оплевывали советское прошлое. Они, перемешивая правду с ложью, дискредитировали армию, милицию и КГБ. Они насаждали в обществе миф: стоит нам скопировать рынок западного образца и западные же порядки в политике — и у наших граждан будет такое же благосостояние, как в странах Запада.
Новизна, как известно, поражает больше, чем величие. Шулеры в прессе блистали новизной, и им охотно внимали.
Я читал и подконтрольные ЦК партии издания, и независимые. И ни в одном не видел близкой мне идеологии — идеологии без чужебесия, идеологии, которая адекватна традициям, реальным запросам и возможностям страны.
Найти себе применение как политическому журналисту мне было негде. Зародившиеся на Памире амбиции у меня гасли. И угасли б, наверное. Если бы на исходе 1990го мне не попалось в море печати интервью с главным редактором только что учрежденной газеты "День" Александром Прохановым — известным прозаиком и публицистом. Само интервью впечатления на меня не произвело. Но, просматривая его, я вспомнил лет пять назад сказанное мне о Проханове писателем-фронтовиком Василием Петровичем Росляковым:
— Саша превзошел все наши ожидания. Ничего не боится — летает по всем войнам на планете и пишет дерзко-талантливо.
Эта фраза Василия Петровича, взгляды которого на наше прошлое и настоящее вызывали у меня симпатию, заронила в моей башке мысль: а не познакомиться ли мне с бесстрашным и даровитым писателем, возглавившим новую газету?
Уже на первой встрече с Прохановым я заключил для себя — вот лидер-идеолог, с коим мне желательно стартовать со статьями про политику и политиков. Проханов же в конце той встречи положил передо мной чистый лист бумаги и ручку:
— Пишите заявление о приеме на работу в "День".
Я ручку не взял, молвив Александру Андреевичу:
— Сначала мне лучше изготовить для вас статью и посмотреть: подхожу ли я вам как журналист и подходите ли вы мне как редактор.
В 1-м номере "Дня" в январе 1991-го мою статью "Адская машина" опубликовали без всякой правки, и я оформил перевод из "Правды".
Учредителем газеты "День" был Союз писателей СССР. Он ее зарегистрировал, отстегнул ей некую сумму на начальные выпуски и предоставил свободу — выжить или помереть. Связь редакции с Союзом писателей являлась чисто формальной. Но "День" сразу стал именно писательской газетой. В ее штате писатели занимали ключевые должности, и в круге авторов "Дня" не журналисты с политологами, а писатели составляли большинство.
Высокий литературный уровень обеспечил прорыв новой газеты на рынок прессы. Но удержаться на нем, увеличивая из месяца в месяц тираж, она смогла не столько качеством письма, сколько содержанием статей.
Страницы "Дня" заполняли творцы слова разных национальностей — русские Кожинов и Куняев, алтаец Бедю- ров, башкир Мустафин, курд Раш. Но они и прочие авторы газеты ратовали за русско-имперский порядок и справедливость в стране. За альтернативу и путаной полусоциали- стической перестройке Горбачева, и либерально-капиталистическому укладу, к которому склонялся вырвавшийся из-под опеки ЦК КПСС Верховный Совет РСФСР во главе с Ельциным.
Газета "День" разительно отличалась как от прогор- бачевских, так и от проельцинских изданий. И у кого-то она вызывала пламенные симпатии, у кого-то — яростное неприятие.
Весной 1991-го в буфете Центрального дома литераторов за столик ко мне с барышней Ритой присел с бокалом вина брянский земляк — писатель Александр. Он не шибко был во хмелю и осознанно, предложив втроем выпить, с рюмочкой барышни чокнулся бокалом, а с моей — нет:
— Николай, пролистываю ваш "День" — попахивает "Фолькише беобахер".
— Не могу ни согласиться, ни возразить — не довелось знаменитую эту газету штудировать.
— Не прикидывайся, — шмыгнул носом Александр. — Знаешь ты, что она проповедовала. Слов нет, народу у нас сейчас хреново, как и в Германии в начале 30-х. И можно такой же возбудить массовый психоз, какой там был. Но зачем нам наступать на чужие грабли?
— Да, да, да, — вдарил я костяшками пальцев по столику, — надо не о бедах вопить, надо навевать человекам сон золотой.
— Не ерничай, — прищурился Александр. — Не надо вашей газете страсти понапрасну нагнетать. Кто-то из древних мудрецов изрек: не дай Бог нашим детям жить в эпоху перемен. Ну попалась нам такая эпоха — терпеть придется. Думаешь, я в восторге от Горбачева и Ельцина? Нет. Но они оба за установление демократии. А ваш "День", играя на временных трудностях, сеет иллюзии о всеобщем благе от железной руки. Ответь: у тебя мозгов не хватает понять, что демократия — та несовершенная форма правления, лучше которой ничего нет? Посмотри — как процветают демократические страны Европы, США и Японии.
Я не склонен был к скандальному спору и миролюбиво стукнул рюмкой с коньком по наполненному вином бокалу Александра:
— Друг мой, есть проверенная жизнью поговорка: что немцу здорово, то русскому смерть. У Российской и Советской империй — смертельная аллергия на демократию.
Царь Николай II благословил парламентские выборы на основе демократических ценностей Запада, и в Государственной Думе всех ее созывов оказались ничего для Отечества не свершившие мистеры Никто — керенские, Милюковы, родзянки, шингаревы. С трибуны парламента они били-били по устоям государства и сокрушили его. И сколько потом во вспыхнувшей смуте погибло человек? 10 миллионов.
Горбачевский ЦК КПСС разрешил избирать высшие органы власти СССР и республик по западному варианту, и история повторилась. И в союзном Верховном Совете, и в таком же Совете РСФСР погоду теперь делают знаменитые ранее лишь на своих кухнях мистеры Никто. В первом — Собчаки и бурбулисы с Заславскими, во втором — шахрай и Немцовы с Юшенковыми.
Что страна ныне получила от буйства демократии в парламентах? В Закавказье — грызня-резня между армянами и азербайджанцами, грузинами и абхазами. Власти республик Прибалтики провозгласили, по сути, отделение от СССР и душат там русских. То же — в Молдавии. Демократия принесла кровь, хаос и резкое обострение кризиса в экономике.
— Ты, — Александр повертел на столике бокал, — валишь все с больной головы на здоровую. Причина распрей и нищеты — прежняя тоталитарная политика КПСС. Демократия не создала, а лишь обнажила застарелые про