В.Б. Безгин
(1880 – 1920-е гг.) [1]
Проблема инфантицида (детоубийства) традиционно привлекает к себе внимание исследователей различных специальностей: историков, этнологов, судебных медиков, юристов. Этот интерес обусловлен как спецификой данного вида преступления, так и содержанием мотивационного комплекса. В обыденном восприятии общества детоубийство, безусловно, есть явление экстраординарное. К сожалению, оно не является таковым для уголовной статистики. В России доля убийств младенцев в общей структуре тяжких преступлений возросла с 0,74% в 1990 г. до 1,06% в 1998 г.[2] В 2001 г. – зарегистрировано 203 преступления (выявлено 130 лиц, их совершивших), в 2003 г. – зарегистрировано 195 преступлений (выявлено 129 лиц)[3]. Можно предположить, что в силу латентного характера этого вида преступления, криминальная статистика не отражает его подлинных масштабов. По подсчетам экспертов данных преступлений в год совершается около 5 тысяч[4]. По-прежнему, актуален призыв знатока уголовного права Н. Таганцева. В своей работе за 1868 г. он приходит к выводу о том, что требуется серьезное внимание для изучения причин, порождающих это зло, и орудий для борьбы с ним[5].
Опуская ретроспективу вопроса истории детоубийств в России, мы ограничим рассмотрение проблемы хронологическими рамками конца XIX –начала XX в. Историко-правовой анализ этого преступления осуществлен на основе, как законодательных актов, так и широкого круга этнографических источников. Статистический и фактический материал почерпнут из работ исследователей дореволюционного периода, а также судебных дел, изученных нами в фондах центральных и местных архивов. Автор постарался учесть выводы предшественников в изучении данной темы.
Уголовное законодательство дореволюционной России подвергало детоубийц суровому наказанию. В «Уложении о наказаниях» 1885 г. статьей 1451 предусматривалось за убийство новорожденного ребенка матерью наказание в качестве 10–12 лет каторги или 4–6 лет тюремного заключения. Но если женщина оставила ребенка без помощи от «стыда и страха», то наказание могло быть уменьшено до 1,5–2,5 лет тюрьмы. Ссылка на каторгу за детоубийство в Уголовном уложении 1903 г. была заменена тюремным заключение сроком от 1,5 до 6 лет.
Оценка тяжести преступления по нормам обычного права была созвучна положениям официального законодательства. Правовой обычай русской деревни признавал убийство женщиной своего незаконнорожденного ребенка столь же тяжким преступлением, как и другие убийства[6]. По наблюдениям народоведа Е.Т. Соловьева, «на прелюбодеяние, разврат, детоубийство и изгнание плода народ смотрит как на грех, из которых детоубийство и изгнание плода считается более тяжкими»[7].
Отсутствие статистических данных о детоубийствах в России ранее середины XIX в. не дает возможность установить объективную картину этого явления. Однако можно утверждать, что во второй половине XIX в. число таких преступлений в стране возросло. По данным уголовной статистики, за детоубийство и оставление новорожденного без помощи в России было привлечено к ответственности за 1879–1888 гг. – 1481 женщина, за 1889–1898 гг. – 2276[8]. В селах этот вид преступления был распространен более широко, чем в городах. Из 7445 детоубийств, зарегистрированных в 1888–1893 гг., на города пришлось 1176, а на селения 6269 преступлений[9]. 88,5% осужденных за детоубийство в период 1897–1906 гг. проживало в уездах[10]. По данным доктора медицины В. Линдерберга из числа женщин, обвиненных в детоубийстве, на долю крестьянок приходилось 96%[11]. Таким образом, это преступление было «женским» по признаку субъекта, и преимущественно «сельским» по месту его совершения.
В русском селе не редки были случаи «присыпания» младенцев, т.е. во время сна матери заминали своих детей[12]. В.И. Даль в «Толковом словаре живого великорусского языка» приводит специфический термин, обозначающий нечаянное убийство ребенка, – «приспать». «Приспать или заспать младенца, положить с собою, навалиться на него в беспамятном сне и задушить»[13]. Делалось это сознательно или нечаянно судить трудно, но крестьяне считали «присыпание» тяжелым грехом, как впрочем, и церковь. Можно предположить, что часть таких смертей младенцев, являлась результатом умышленных действий, жертвами которых становились, как правило, нежеланные дети. Информаторы Этнографического бюро кн. В.Н. Тенишева сообщали, что незаконнорожденные дети чаще всего умирали в первые месяцы после рождения из–за намеренно плохого ухода, по причине «случайного» присыпания. Сами крестьяне говорили, что «зазорные все больше умирают, потому, как матери затискивают их»[14]. Это подтверждается и данными статистики. Смертность внебрачных детей была в 2,7 раза выше, чем у законнорожденных младенцев[15]. Но такие факты «случайных» смертей не становились предметом судебного разбирательства, а требовали лишь церковного покаяния. Священник налагал на такую мать тяжелую епитимью: до 4000 земных поклонов и до 6 недель поста[16].
Рассмотрим мотивы преступления. В объяснение обвиняемых в детоубийстве женщин в качестве причины чаще всего назывался стыд и страх. Из 228 осужденных Витебских окружным судом за 1897–1906 гг. 84 женщины указали на стыд и страх перед родителями и родственниками и на стыд перед чужими людьми. В 59 случаях было указано на беспамятство и бессознательное состояние, при чем обвиняемые заявляли, что лишились сознания во время родов, а когда очнулись, ребенок был мертв[17].
Боязнь общественного мнения в подавляющем большинстве случаев доминировала в мотивах совершения детоубийства. Крестьянка, родившая незаконнорожденного ребенка, подвергалась в деревне осуждению, а участь внебрачного дитя была незавидной. Внебрачные дети были сельскими париями. Их называли: «выгонок», «половинкин сын», «сколотный», «семибатькович», «выблядок», «ублюдень». В некоторых местах Орловской губернии отношение к незаконнорожденным детям было настолько негативным, что их даже ограничивали в правах на наследство и в праве пользоваться мирской надельной землёй[18]. Следует согласиться с утверждением современного исследователя Д.В. Михеля о том, что «резко отрицательное отношение общества к внебрачным детям, как и к внебрачной сексуальной жизни женщины, привело к тому, что от таких детей всячески стремились избавиться»[19].
Одной из причин детоубийств являлась крайняя нужда. Приведем показания крестьянки Матрены К., вдовы 32 лет, дело которой слушалось в 1902 г. в рязанском окружном суде. «Я задушила своего мальчика из-за стыда и нужды; у меня трое законных детей, все малолетние и мне их нечем кормить, так что я хожу побираться Христовым именем, а тут еще новый появился ребенок»[20]. Показателен и другой пример из судебной практики. В 1914 г. 22-летняя крестьянка В. Беседина из Орловской губернии, когда её муж и свекор ушли на заработки, осталась с полуторагодовалой дочерью и свекровью, у которой тоже были маленькие дети. В поисках заработка она попыталась устроиться прислугой, но хозяйка отказалась взять её вместе с ребёнком. Тогда крестьянка решила избавиться от ребёнка. Рано утром она вырыла на кладбище руками яму и закопала дочь живьём. Отсутствие данных не позволяет создать психологический портрет преступницы и выявить в ее действиях роль психологического фактора. Подсудимая была признана вменяемой и наказана по всей строгости закона. Суд приговорил её к лишению всех прав состояния и ссылке на каторжные работы на 10 лет[21].
Боязнь худой молвы и страх перед родными толкали женщин на преступление. Обвиняемая крестьянка Анастасия Г., привлеченная к ответственности в 1908 г., признала себя виновною и объяснила, что, будучи замужней, забеременела во время продолжительной отлучки мужа от постороннего мужчины. Еще, будучи беременной, она решила убить ребенка и спрятать труп[22]. Таким образом, в ряде случаев детоубийство планировалось заранее.
Характерным было и стремление матерей-детоубийц скрыть следы преступления. Чаще всего труп новорожденного пытались скрыть на месте или вблизи места, где произошли тайные роды. Как правило, это хлев, сарай, двор. Из материалов следственных дел прокурора Тамбовского окружного суда следует, что местные крестьянки избавлялись от внебрачных детей, бросая их в реку, кучи навоза, на улице, в общем клозете[23]. Река Карай Кирсановского уезда этой же губернии была традиционным местом, где женщины оставляли новорожденных[24]. Газета «Козловская мысль» от 12 мая 1915 г., в разделе криминальной хроники сообщала, что «крестьянка Анфиса Дымских, 20 лет, жительница с. Ярок Козловского уезда Тамбовской губернии, 1 мая 1915 г. родила девочку, прижитую вне брака. Боясь мести со стороны мужа, она задушила ребенка, а труп зарыла в яму, вместе со сдохшей свиньей»[25].
Следует признать, что убийство матерями младенцев в русской деревне начала XX в. не было событием исключительным. Приведем сведения лишь по одной Курской губернии и только за один месяц, декабрь 1917 г. Вот выдержки из милицейских сводок: «12 декабря в селе Линове крестьянка Анна Исаева, родив ребёнка, закопала его в солому»; «В селе Верхней Сагаровке 17 декабря крестьянская девица Анастасия Коломийцева родила ребенка и закопала его в землю»; «21 декабря в хуторе Казацко-Рученском крестьянка Евдокия Круговая, 19 лет, родив ребенка, закопала его в сарае»[26].
Как правило, преступления совершались во время родов или сразу по их окончанию. Способы умерщвления младенцев были самые разнообразные. В частности, тамбовская крестьянка А. Макарова, желая освободиться от незаконнорожденного младенца, завернула его с головой в простыни и положила на печь в надежде, что он задохнется. Затем для верности вынесла его в холодные сени, а после обеда закопала в конюшне[27]. Чаще всего детоубийство осуществлялось путем асфиксии. По сведениям судебного медика Тардье, из 555 детских трупов, обследованным им, 281 имел следы удушения, 72 были брошены в отхожее место, удавлены 60[28]. По свидетельству В. Линдерберга для насильственного задушения пользовались разными средствами, чаще всего рукой, при чем на трупе обыкновенно находили ссадины на лице и шее. Использовали и мягкими веществами как трава, земля, навоз, мякина, мякиш хлеба или закрывали нос и рот платком или коленом[29].
Материалы уголовной статистики дают основание утверждать, что суды проявлялись снисходительность к матерям-детоубийцам. За период с 1897 по 1906 г. к суду по обвинению в детоубийстве и оставлении без помощи новорожденного к ответственности была привлечена 2041 женщина, из которых 1380 подсудимых были оправданы[30]. За тот же период в Витебской губернии из всех дел по подозрению в детоубийстве, прекращено за отсутствием виновных 40%; из остальных дел – 31% прекращен за недостатком улик, в 8% обвиняемые были оправданы, в 4,4% освобождены от наказания, на основании Высочайшего Манифеста, в 56,5% приговорены к наказанию, которое в 74% определено в виде ареста при полиции сроком от 5 дней до 3 месяцев[31]. Нередко преступные действия квалифицировались по ст. 1460 (сокрытие трупа), что влекло за собой более мягкое наказание.
Другая особенность дел такого рода заключалась в том, что судьи расценивали поведение женщин-детоубийц в момент совершения преступления как состояние сильного психического потрясения, граничащего с безумием. При этом в отношении незамужних и неграмотных крестьянок такой вердикт выносился почти автоматически[32]. Этим обстоятельством пользовались привлеченные к суду женщины, оправдывая свои действия, отсутствием в то время здравого рассудка[33]. Доктор медицины А. Грегори заметил, что «женщины, совершившие убийство младенца, склонны всячески выгораживать себя и списывать все на свое самочувствие, особенно на временное помрачение сознания»[34]. Установить в ходе следствия наличие психотравмирующей ситуации было затруднительным, и поэтому судьи предпочитали трактовать возникающие сомнения в пользу обвиняемых. Следует согласиться с утверждением современного исследователя, Н.А. Соловьевой о том, что «мотивация преступлений, как правило, определялась не выраженной эмоциональной напряженностью, а личностной морально-этической деградацией»[35].
Происхождение телесных повреждений на телах младенцев подсудимые, как правило, объясняли падением плода при родах или как следствие самопомощи. Объяснение причин преступления самими подсудимыми лишь отчасти можно считать достоверными, показания свидетелей также не давали достаточных данных для создания психологического портрета обвиняемых и выявления полного комплекса мотивов, которыми было обусловлено девиантное поведение[36]. Состояние судебной медицины и содержание экспертных заключений того времени не всегда могли дать ответы на вопросы, которые ставило следствие.
Криминальный аборт (плодоизгнание, плодоистребление) законодательством второй половины ХIХ – начала ХХ вв. квалифицировался как преступление против личности. В дореволюционной России аборты были юридически запрещены. По Уложению о наказаниях 1845 г. плодоизгнание было равносильно детоубийству и каралось каторжными работами сроком от 4 до 10 лет. В первом русском Уголовном кодексе 1832 г. изгнание плода упоминается среди видов смертоубийства. Согласно статьям 1461, 1462 Уложения о наказаниях 1885 г., искусственный аборт наказывался 4–5 годами каторжных работ, лишением всех прав состояния, ссылкой в Сибирь на поселение. Уголовное Уложение 1903 г. смягчило меры ответственности за данное преступление. «Мать, виновная в умерщвлении своего плода, наказывается заключением в исправительный дом на срок не свыше 3 лет, врач – от 1,5 до 6 лет». Как тяжкий грех расценивалось плодоизгнание церковью. Согласно церковному уставу за вытравливание плода зельем или с помощью бабки-повитухи накладывалась епитимья сроком от 5 до 15 лет.
Говорить о числе абортов в дореволюционный период чрезвычайно сложно, статистика их фактически не велась. За период с 1892 по 1905 гг. в России в истреблении плода было обвинено 306 женщин, из них осуждено 108[37]. В период с 1910 по 1916 г. число осужденных за плодоизгнание в год составляло от 20 до 51 женщины[38]. Безусловно, эти цифры не отражали истинного масштаба данного явления. В действительности случаев искусственного прерывания беременности было значительно больше. Статистика может сказать о многом, но, наверно, важнее понять мотивы, толкавшие женщину на поступок, который трудно признать обыденным.
К плодоизгнанию сельские женщины прибегали крайне редко, считая это тяжким грехом. Судя по источникам, иногда на искусственное прерывание беременности решались деревенские вдовы и солдатки. Первые для того, чтобы скрыть позор, вторые из боязни мести со стороны мужа[39]. По мнению дореволюционных медиков, изучавших проблему абортов, «мотивом производства преступного выкидыша служило желание скрыть последствия внебрачных половых сношений и этим избегнуть позора и стыда»[40]. На основе данных уголовной статистики, правовед Н.С. Таганцев утверждал, «что мотивы, определяющие это преступление, совершенно аналогичны с мотивами детоубийства – это стыд за свой позор, страх общественного суда, тех материальных лишений, которые ожидают в будущем ее и ребенка»[41]. С таким утверждением был солидарен и А. Любавский. Выясняя мотивы данного вида преступления, он, в частности, писал: «Совершенное же сокрытие стыда было возможно только посредством истребления дитяти, свидетеля и виновника этого стыда»[42].
Тяжела была в селе участь согрешившей девушки. Страх позора от родных и односельчан толкал некоторых из них к уходу из жизни. Другие находили выход в том, что тщательно скрывали результат греха искусственным подтягиванием живота. Накануне ожидаемых родов такая девица находила повод уехать из деревни и, если это удавалось, разрешалась родами вдали от дома и там же подкидывала ребенка, живым или мертвым[43]. Иные, обнаружив «интересное положение», пытались вызвать выкидыш. По сообщениям корреспондентов Этнографического бюро, чтобы «выжать» ребенка в деревне перетягивали живот полотенцем, веревками, поперечниками, клали тяжести[44]. С этой же целью умышленно поднимали непосильные тяжести, прыгали с высоты, били по животу тяжелыми орудиями[45]. Помимо приемов механического воздействия для вытравливания плода в деревне употребляли (часто с риском для жизни) различные химикаты. «Изгнание плода практиковалось часто, – признавал в корреспонденции В.Т. Перьков, информатор из Болховского уезда Орловской губернии, – к нему прибегали девицы и солдатки, обращаясь для этого к старухам-ворожейкам. Пили спорынь, настой на фосфорных спичках, порох, селитру, керосин, сулему, киноварь, мышьяк»[46]. В селах Калужской губернии самым распространенным способом считался раствор охотничьего пороха с сулемой[47].
Плодоизгнание в представлении русских крестьян считалось тяжким грехом. Такая оценка содержится в большинстве изученных источников[48]. В крестьянских представлениях аборт по степени греховности приравнивался к убийству («загубили ведь душу») и влек за собой самое страшное наказание («в бездну за это пойдешь»). Девушка, совершившая убийство младенца во чреве, подвергалась большему осуждению, чем родившая без брака. «Убить своего ребенка – последнее дело. И как Господь держит на земле таких людей, уж доподлинно Бог терпелив!», – говорили орловские крестьяне[49]. Суждения крестьян Ростовского уезда Ярославской губернии были аналогичны: «Ежели, ты приняла грех, то ты должна принять и страдания, и стыд, на то воля божья, а если ты избегаешь, то, значит идешь против Божьего закона, хочешь изменить его, стало быть, будешь за это отвечать перед Богом»[50]. Правда, в отдельных местностях, например в Борисоглебском уезде Тамбовской губернии, отношение к прерыванию беременности было не таким строгим. «Как сами матери, так и весь народ относится к аборту легкомысленно, не считая это большим грехом», – писал Каверин в своей корреспонденции от 1 февраля 1900 г.[51]
Отношение сельского населения к этому виду преступления выражалось в том, что местные жители охотно доносили властям обо всех, ставшим им известных, случаях прекращения беременности[52]. В ряде сел Вологодчины за забеременевшими девушками устанавливался надзор не только со стороны их родителей, но со стороны сельского старосты, десятских и сотских[53]. Не меньшее осуждение в селе вызывали и те, кто осуществлял вытравливание плода. На вопрос: «Может ли бабка выгнать ребенка до сроку», деревенские бабы отвечали: «какая беспутёвая возьмется за такое паскудное средство? Это уж прямо свою душу в ад пустить»[54].
Однако страх перед осуждением со стороны односельчан толкал некоторых крестьянок на криминальный аборт. По статистике, в середине 1920-х гг. каждый четвертый аборт в деревне делался нелегально[55]. В книге о нравах сельской молодежи, изданной в 1926 г., автор писал: «За последние два года аборты в деревне стали обычным явлением. Этим делом занимаются женщины без всякого медицинского образования, но с богатой практикой по этой части. Аборт производится самым примитивным способом: путем прокалывания матки или употребления хины»[56]. Нередко «услуги» подпольных «аборт-махеров» вели к смерти пациентки. В письме в редакцию «Крестьянской газеты» от 12 ноября 1925 г. автор приводил следующий эпизод. «В с. Павловке Знаменской волости Тамбовской уезда молодая крестьянка Григорьева Александра забеременела, но родить не желала, потому что она не была замужем. Она пошла в другое село Никольское к бабке, которая сделала ей искусственный выкидыш. За что и взяла с нее носильные вещи на сумму 20 рублей. В результате аборта она заболела и умерла в возрасте 22 лет. Ведется следствие»[57].
Октябрьская революция и установление советской власти в деревне вызвали глубокие перемены в жизни села. Постановлением наркомата юстиции и здравоохранения от 18 ноября 1920 г. аборты в Советской России были легализованы. Семейно-брачный кодекс 1926 г. утвердил право женщины на искусственное прерывание беременности. Даже в условиях легализации абортов и борьбы с религиозными предрассудками факты плодоизгнания продолжали оставаться в селе явлением редким. По данным за 1925 г. (10 губерний), число полных абортов на 1000 населения в городах составляла 9,1, а в сельской местности – 0,5. Следует также учесть, что из 100 абортов в сельской местности собственно на крестьянок приходилось лишь 49,6%[58]. Показательны и мотивы, толкнувшие женщин на этот шаг. По данным Наркомздрава РСФСР за 1925 г., 33% пациенток свое обращение за разрешением на аборт объясняли материальной нуждой, 32% – причиной многодетности, а 20% – желанием скрыть беременность[59]. Последняя причина объяснялась боязнью все той же худой молвы. Во взглядах на внебрачные связи российская деревня 1920-х продолжала оставаться на консервативных позициях. Число крестьянок, сделавших аборт с целью скрыть беременность, было вдвое больше, чем работниц, и втрое, чем служащих. Таким образом, мотив производства криминального выкидыша был схож с мотивом детоубийства. Это желание скрыть последствия внебрачных половых связей и этим избегнуть позора и стыда, связанных с внебрачной беременностью.
Деформация нравственных ценностей жителей села в послереволюционный период очевидна. В результате женской эмансипации наметился отход от женских поведенческих стереотипов.
[1] Статья подготовлена при финансовой поддержке American Council of Learned Societies (ACLS), Short-term Grant 2009.
[2] Кургузкина Е.Б. Причины убийства матерью новорожденного // Криминальная ситуация на рубеже веков в России. М., 1998. С. 74.
[3] Преступность в России начала XXI века и реагирование на нее. М., 2004. С. 92.
[4] См.: Волкова А.Е. Криминологическая характеристика и профилактика преступлений, связанных с жестоким обращением с детьми: Автореф. дис… канд. юрид. наук. М., 1996. С. 17.
[5] Таганцев Н. О детоубийстве: Опыт комментария 2 ч. 1415 и 1 ч. 1460 ст. Уложения // Журнал Министерства юстиции. СПб., 1868. Т. 36. С. 260.
[6] Архив Российского этнографического музея (АРЭМ). Ф. 7. Оп. 2. Д. 1054. Л. 6.
[7] Российский государственный исторический архив (РГИА). Ф. 950. Оп. 1. Д. 273. Л. 4об.
[8] Гернет М.Н. Детоубийство. Социологическое и сравнительно-юридическое исследование. М., 1911. С. 69.
[9] Там же. С. 143.
[10] Там же.
[11] Линденберг В. Материалы к вопросу о детоубийстве и плодоизгнании в Витебской губернии. Юрьев, 1910. С. 76.
[12] Русские крестьяне. Жизнь. Быт. Нравы. Материалы «Этнографического бюро князя В.Н. Тенишева». СПб., 2005. Т. 3. Калужская губерния. С. 559.
[13] Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1980. Т. 3. С. 444.
[14] Русские … 2006. Т. 2. Ярославская губерния. Ч. 2. С. 383.
[15] Данные по: Миронов Б.Н. Социальная история России периода империи (XVIII – начало XX в.) В 2-х т. СПб., 2000. Т. 1. С. 201.
[16] АРЭМ. Ф. 7. Оп. 2. Д. 2036. Л. 4–5.
[17] Линденберг В. Указ. соч. С. 38.
[18] Бородаевский С.В. Незаконнорожденные в крестьянской среде // Русское богатство. 1898. № 10. С. 238–241.
[19] Михель Д.В. Общество перед проблемой инфантицида: история, теория, политика // Журнал исследований социальной политики. 2007. Т. 5. № 4. С. 442.
[20] Гернет М.Н. Указ. соч. С. 292–293.
[21] См.: Косарецкая Е.Н. Мотивационный комплекс женских преступлений во второй половине XIX – начале ХХ вв. (по материалам Орловской губернии) // Управление общественными и экономическими системами. 2007. № 1(9). С. 7. URL: https://bali.ostu.ru/umc/zj2007_1.php (дата обращения 23.04.2008).
[22] Гернет М.Н. Указ. соч. С. 285.
[23] Государственный архив Тамбовской области (ГАТО). Ф. 66. Оп. 2. Д. 3764. Л. 10; Д. 3479. Л. 12; Д. 3478. Л. 12; Д. 3809. Л. 13; Д. 3675. Л. 11; Д. 5419. Л. 11.
[24] ГАТО. Ф. 66. Оп. 2. Д. 3479. Л. 12.
[25] Козловская мысль. 1915. 12 мая.
[26] Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ). Ф. 1791. Оп. 2. Д. 198. Л. 20, 21.
[27] ГАТО. Ф. 66. Оп. 2. Д. 4913. Л. 16.
[28] Данные по: Соловьева Н.А. Методика расследования детоубийств: Учеб. пособие. Волгоград, 2004. С. 20.
[29] Линденберг В. Указ. соч. С. 16.
[30] Гернет М.Н. Указ. соч. С. 66.
[31] Линденберг В. Указ. соч. С. 76.
[32] Михель Д.В. Указ. соч. С. 447.
[33] Русские крестьяне. … 2007. Т.5. Вологодская губерния. Ч. 2. С. 376.
[34] Грегори А.В. Материалы к вопросу о детоубийстве и плодоизгнании (по данным Варшавского окружного суда за 20 лет, 1885–1904). Варшава, 1908. С. 47.
[35] Соловьева Н.А. Указ. соч. С. 116.
[36] Косарецкая Е.Н. Указ соч. С. 2–3.
[37] Линденберг В. Указ. соч. С. 64.
[38] Аборты в 1925 году. М., 1927. С. 13.
[39] Русские крестьяне. … 2005. Т. 3. Калужская губерния. С. 169, 331.
[40] Линденберг В. Указ. соч. С. 72.
[41] Таганцев Н.С. О преступлениях против жизни по русскому праву. В 2-х т. СПб., 1870. Т. 2. С. 260.
[42] Любавский А. О детоубийстве // Юридический вестник. СПб., 1863. № 7. С. 22.
[43] Мурин В. Быт и нравы деревенской молодежи. М., 1926. С. 95.
[44] Попов Г. Русская народно-бытовая медицина. По материалам этнографического бюро кн. В.Н. Тенишева. СПб., 1903. С. 327.
[45] Русские крестьяне. … 2007. Т. 5. Вологодская губерния. Ч. 2. С. 375.
[46] АРЭМ. Ф. 7. Оп. 2. Д. 1054. Л. 6.
[47] Русские крестьяне. … 2005. Т. 3. Калужская губерния. С. 331.
[48] Русские крестьяне. … 2004. Т. 1. Костромская и Тверская губернии. С. 357; То же. 2006. Т. 2. Ярославская губерния. Ч. 2. С. 383; То же. 2008. Т. 5. Вологодская губерния. Ч. 4. С. 219.
[49] АРЭМ. Ф. 7. Оп. 2. Д. 2036. Л. 6.
[50] Русские крестьяне. … 2006. Т. 2. Ярославская губерния. Ч. 2. С. 383.
[51] АРЭМ. Ф. 7. Оп. 2. Д. 2036. Л. 5.
[52] Русские крестьяне. … 2005. Т. 3. Калужская губерния. С. 331.
[53] Тоже. 2007. Т. 5. Вологодская губерния. Ч. 2. С. 376.
[54] Русские крестьяне. … 2005. Т. 3. Калужская губерния. С. 559.
[55] Аборты в 1925 г. С. 53, 54, 55, 64.
[56] Мурин В. Указ. соч. С. 98.
[57] ГАРФ. Ф. 396. Оп. 3. Д. 6. Л. 17.
[58] Аборты в 1925 году. С. 54.
[59] Там же С. 25.